Анна Берсенева - Лучшие годы Риты

Утром он позвонил дочке и сказал, что заказчик с ним расплатился и он вернется в Москву к вечеру. Она отнеслась к этому как-то подозрительно спокойно, хотя еще вчера кричала по телефону, что он всегда ей врет и из-за него она останется без Голландии. Почему сегодня уже не торопит его и не требует, чтобы приезжал с деньгами немедленно? То не прислушивалась к его доводам, то вдруг… Ну, может, просто взрослеет наконец, и не стоит искать причин для настороженности там, где их нет.

Митя уже подошел к машине, когда вспомнил, что оставил книгу Гумилева на крыльце. Пришлось вернуться. В приметы он не верил и в дом не зашел только потому, что поленился отпирать дверь; проще было взять книгу с собой.

Он ехал в Москву и думал, что увидит Риту.

Он не должен был уезжать, не объяснив ей все как есть. Но слишком сложно было это объяснить. Или ему казалось, что сложно? Да нет, действительно странная у него биография. Нелепая. Завяз в ней, как в болоте, и попробуй объясни в двух словах, как это вышло.

Но сейчас Митя если и думал о нелепости своей жизни, то как-то рассеянно, отдаленно. Его жизнь не имела значения. Значение имела только Рита. Неожиданно это стало так. Что из этого выйдет дальше, он не понимал. Да он и того не понимал, что представляют собою их отношения теперь, что уж о будущем говорить. Но простая мысль о том, что он увидит ее – еще два часа, час, и он глазами ее увидит, – освещала его разум, все его существо как лампочка.

Он давно уже не искал в жизни большого смысла и не ставил перед собой больших целей. Но считать вот эту цель, увидеть Риту, целью малой и незначимой – не мог.

В том, чтобы ему увидеть ее, просто увидеть, было что-то огромное, гораздо большее, чем вся его жизнь. Но что? Митя не знал.

Рита прилетела в Германию утром одиннадцатого ноября и только в поезде, по дороге из аэропорта в Бонн, сообразила, что сегодня праздник. Она поняла это потому, что девочка лет пяти, сидящая через проход от них с Машей, держала обеими руками самодельный фонарик – большой шар из папье-маше, к которому был приклеен смешной бумажный гусенок. Девочка нажала на кнопку, и внутри шара вспыхнул свет.

Маша засмеялась и захлопала в ладоши.

– А у тебя есть фонарик? – улыбаясь, спросила девочкина мама.

Маша улыбнулась, а Рита ответила:

– Еще нет. Мы забыли, что сегодня Санкт-Мартин. Но сейчас же купим фонарик и вечером пойдем на праздник.

– А я сделала фонарик в детском саду! – сообщила девочка.

– Я могу угостить вашу дочку? – спросила девочкина мама. – За ее будущую песенку.

Маша с удовольствием взяла булочку, испеченную в виде гуся с глазами-изюминками, девочкина мама кивнула на Ритин чемодан и спросила, откуда она приехала, удивилась, узнав, что из Москвы – вы так хорошо говорите по-немецки! – восхитилась тем, что Рита выучила немецкий еще в школе, в обычной провинциальной школе… Рита погрузилась в разговор с удовольствием, как погружаешься в теплое море, приехав к нему из слякоти и холода. Он был понятен ей и приятен, этот разговор, она радовалась бы ему так же, как радовалась фонарику девочка, едущая на праздник… Но, в отличие от этой девочки, не могла уже найти радость в себе самой.

Что ж, вся надежда на радости внешнего мира. Хорошо, что сегодня Санкт-Мартин.

Машин распорядок дня нарушился из-за перелета, но она уснула в такси по дороге от вокзала, проспала до темноты и проснулась бодрая и веселая, так что можно было идти на праздничное шествие, не опасаясь, что она некстати раскапризничается.

Рита накормила ее кашей и зашла на городской сайт, чтобы решить, куда идти на праздник фонариков.

– В Бад-Годесберг поедем, а, Маш? – спросила она. – Там и всегда красиво, а сегодня тем более.

Маша с готовностью кивнула.

Фонарики-латерны продавались едва ли не в каждом магазине – были выставлены в витринах и просто у дверей. Рита купила для Маши латерну в виде месяца, к его золотым рожкам были приклеены серебряные звезды. В песенке, которую дети пели в день святого Мартина, его фонариками назывались ведь и звезды, и месяц, и солнце.

Маша ехала в коляске и, обхватив фонарик обеими руками, то и дело включала его и выключала. Ее поражал мгновенный переход от тьмы к свету и то, что он происходит от ее собственных усилий.

Ручьями света казались улицы Бад-Годесберга. Они стекались к церкви, возле которой собрались дети. Оттуда слышалось пение, там толпились фонарики.

С крыльца виллы с фронтоном в стиле барокко – такие виллы, старинные и респектабельные, составляли в Бад-Годесберге большой квартал – спустилась дама в белом пальто и протянула Маше яркую конфету на палочке.

– Это неопасная конфета, – сказала дама Рите. – Очень мягкая, ребенок не может поперхнуться. Я давала своей дочке.

Она пошла по улице, раздавая такие же конфеты детям, которые пели, заполнив проезжую часть.

В конце улицы показался всадник на белом коне. Алый плащ развевался у него за спиной.

– Святой Мартин едет, святой Мартин! – закричали дети.

– Когда он был рыцарем, то еще не был святым, – назидательно проговорила старушка в шляпке. – Он стал им потом, когда уже оставил воинскую службу.

– А половину плаща отдал нищему, когда еще был рыцарем! – возразил веснушчатый мальчик, стоящий рядом с ней.

Риту всегда занимал вопрос, почему Мартин не отдал нищему весь свой плащ. Странная для святого расчетливость – разрезать плащ пополам и оставить себе половину!

Веснушчатый мальчик вполне мог это знать, у него она и спросила.

– Как бы он отдал весь плащ? – Мальчик удивился такому вопросу. – Он же воин, обязан быть в форме. Но и не поделиться плащом не мог, ведь нищий замерз и попросил помощи именно у него.

– Вот, оказывается, в чем дело! – улыбнулась Рита. – А я не понимала.

Мальчик бросил на нее снисходительный взгляд. Ему, наверное, еще в детском саду объяснили, почему надо выполнять свои обязанности и почему при этом нельзя пройти мимо того, кто попросил помощи именно у тебя.

Вечер был сухой и теплый, листья облетали с деревьев, устилали улицу. Слышно было, как они срываются с веток и ложатся на асфальт. Не только видно, но именно слышно. Алели ягоды на кустах боярышника и рябины, алели, как плащ святого Мартина, отблески огромного костра на стволах деревьев, дети прыгали вокруг этого костра, искры летели в темную небесную синеву, к месяцу и звездам… Жизнь, прекрасная в своей осмысленности, обступила Риту, обняла, пытаясь утешить.

Кто-то протянул ей бумажную тарелочку с жареной колбаской, стакан с глинтвейном. Она выпила глинтвейн, а колбаску они съели с Машей пополам. Потом Рита вынула дочку из коляски, поводила, держа за шарф, среди поющих, смеющихся детей, показала фонарики, у всех разные. Потом Маша устала и мгновенно уснула. Ее почти с рождения можно было брать с собой куда угодно, кормить по-походному, укладывать спать в коляске и показывать все, что интересно самой.

Рита думала об этом и дома, после того как напоила Машу молоком, искупала и уложила не в коляску уже, а в кроватку. Она еще в первый свой приезд с ребенком в Бонн купила эту кроватку, и игрушки, и резиновые сапожки, и теплый комбинезон – купила все, что могло неожиданно понадобиться из-за переменчивой рейнской погоды, и оставила в квартире. Поэтому на международную выставку медицинского оборудования, которая каждый ноябрь проходила в Дюссельдорфе и не приехать на которую Рита не могла, – взяла ребенка с собой без долгих сборов.

Маша спала, Рита сидела на балконе, укутавшись в плед, и смотрела на гору Венеры, темную и прекрасную.

«Его не было в моей жизни, – думала она. – Не было много лет, да, собственно, никогда не было. Я была сама, одна, и знала, что так будет всегда, и даже когда замуж выходила, оба раза это знала. Я в семнадцать лет поняла, что это так, когда Игорь меня бестрепетно бросил. И разве меня когда-нибудь печалило одиночество? Да нисколько. Но что же теперь изменилось? Маша появилась, да. Но не с нею же связана пустота у меня в сердце».

Рита даже поежилась: непривычно ей было произносить такие слова – «пустота в сердце», – даже в мыслях непривычно. И что-то не то в этих словах, но что же?..

И вдруг, словно отвечая ее недоумению, сердце у нее в груди затрепетало, загорелось, расплавилось, разлилось – и заполнило ее всю. Какая там пустота!.. Рита захлебывалась, задыхалась и никак не могла понять, что же с нею происходит. Неужели она просто плачет? Не может быть! Не могут слезы овладеть всем существом человеческим! Но они именно овладели ею, хлынули не только из глаз – через нее всю хлынули.

И в очищенном слезами пространстве у нее внутри, в том, что называют душой, ослепительно засияли события такие давние, что, ей казалось, они и происходили-то не с нею, а с каким-то другим, давно забытым человеком.

Рита собиралась в Москву – бросала вещи в стоящий на диване чемодан.

– Ты точно хочешь ехать? – спросил он.

– Я уже еду, – не оборачиваясь, ответила Рита.

– И чему ты будешь учиться в этом Социальном университете?

– Управлению.

– Управлению чем?

– Всем!

Она обернулась. Митя сидел на стуле в дальнем углу комнаты – впрочем, комната в хрущевке была слишком маленькая, чтобы иметь дальние углы, – и смотрел на нее. Взгляд его был темен и непонятен.

– А на художницу? – наконец спросил он. – Могла бы в следующем году поступить. В армию тебе не идти. И ты же хотела…

– Больше не хочу, – отрезала она.

– Почему?

Рита села на диван рядом с открытым чемоданом.

– Не спрашивай, – попросила она. – А то разревусь, и всё.

– И разревись.

Митя подошел, присел на корточки рядом с диваном, взял у нее из рук свитер, который она крутила и мяла, положил в чемодан.

– Рита… – сказал он, снизу заглядывая ей в глаза. – Ну что ты бросаешься очертя голову? Ты в себя приди, а потом решишь.