Анна Берсенева - Лучшие годы Риты

– Сколько тебе нужно? – спросила Рита.

– Чего – сколько? – не поняла та.

– Денег. Ты сказала, тебе сегодня нужно сдать завучу доверенность и деньги. Доверенности достаточно от матери. Деньги я тебе займу. Потом возьмешь у отца, раз он обещал, и мне вернешь.

Девчонка смотрела исподлобья. Понятно было, что ей хочется сказать что-нибудь дерзкое и выйти с гордым видом. Но так же понятно было и то, что в Голландию на Рождество ей хочется поехать больше, чем показать свой независимый характер.

– Тысячу евро, – нехотя проговорила она.

– Ладно, – кивнула Рита.

И тут же вспомнила, что наличные деньги у нее как раз закончились. То есть евро закончились, да и рублей, пожалуй, в кошельке недостаточно, чтобы их купить.

После того как Рита поняла, что любой банк или все они разом могут рухнуть в любую минуту и предупреждать об этом никого не станут, она закрыла все свои депозиты и стала держать московский запас евро в банковской ячейке, а на карте только рубли для повседневных расходов.

Но эти подробности девчонке знать, конечно, не обязательно.

– Придется тебе пойти со мной, – сказала Рита.

– Зачем? – Та отвлеклась от разглядывания кресла-ладони. – Куда?

– В банк.

С каждой минутой ей все более неприятна становилась эта Маша. И глаза ее цвета темного серебра, и тонкие линии, из которых состояло все ее лицо – само совершенство. Даже то, как она наклоняет голову – точно царевна на портрете Серова, – тоже вызывало у Риты неприязнь.

Что-то в ней чужое, чуждое, в этой девочке.

«А ты ожидала, она вестник счастья? – подумала Рита. – Их не бывает».

– Ладно, пойдемте, – пожала плечами Маша.

Благодарить за готовность ей помочь она не стала. Впрочем, Рита этого от нее и не ожидала. Деньги решила ведь дать не из любви к ней, а только для того, чтобы поскорее от нее избавиться. А за это – какая благодарность?

– Тебе папа сказал, где я живу? – спросила Рита, когда они вышли из подъезда.

– Он мне ничего не говорит. Живет, как… Ладно, неважно. А вас я вычислила. Его айфон запеленговала. Бр-р! – поморщилась Маша. – Еще зима не началась, а уже снег! И к тому же мокрый. Далеко нам идти?

Она свернула волосы кольцом, заколола на затылке и набросила на голову капюшон куртки, свалянной так, что красный цвет постепенно переходил в розовый.

Все это было проделано одним жестом, необыкновенно красивым.

«Мне так никогда не научиться», – почти с завистью подумала Рита.

И тут же вспомнила, как мгновенно, легко Митя снял с нее всю одежду, и поняла, откуда у девочки способность к таким пленительным движениям. Эта мысль не прибавила ей радости.

Ей больно его вспоминать. А еще больнее сознавать, что его нет.

– Тебе идти в банк незачем, – сказала Рита. – Подожди меня вон в том ресторане.

Она показала на вывеску «Тютчевъ» на стене бело-желтого особняка. Называть рестораны именами писателей – неподалеку был еще «Чехов» – казалось ей пошловатым. Но Тютчев ведь действительно бывал в этом доме… И пусть лучше на стене будет написано его имя, чем «Мир еды» или еще какая-нибудь глупость.

– В рестора-ане?.. – с некоторой оторопью протянула Маша.

Понятно было, что в ресторан ей ходить непривычно.

– Закажи себе мороженое или что хочешь, – сказала Рита. – Я приду через полчаса.

Ближайший банк, в котором можно купить евро, находится на Тверской. Там еще и очередь, наверное. Зачем проводить время рядом с человеком, который тебя тяготит? Лучше заплатить за его мороженое.

Девочка скрылась за дверью «Тютчева». Рита позвонила Эльмире, предупредила, что вернется домой через час.

Снегопад длился недолго, и лишь прозрачная дождевая взвесь стояла теперь в воздухе, переливалась в свете фонарей. Сгущались сумерки, сияли, как будущие елочные игрушки, окна домов в Старопименовском, в витрине магазина «Английские интерьеры» на углу была устроена старинная гостиная – столы из орехового дерева, стулья, какие искал Киса Воробьянинов… Ничего не было во всем этом такого, что невозможно было бы не любить. А уж английскую мебель увидишь в любой витрине мира. Но при мысли о том, что всего этого – да чего, чего же?! – в ее жизни может не быть, Рите стало так горько и горестно, что мысль эту она тут же постаралась от себя отогнать.

Очереди в банке не было, и в «Тютчевъ» она вошла минут через пятнадцать.

– Вас ожидают, – сообщил, едва ее увидев, метрдотель.

Вид у него при этом был слегка испуганный. Войдя в зал, Рита поняла, почему.

Горели дрова в камине, отсветы огня скользили по стенам и по бледно-розовой обивке кресел, музыкант тихо наигрывал на рояле. Зал был пуст. И тем заметнее был в этом пустом зале стол, за которым сидела Маша. Он весь был уставлен тарелочками и вазочками – мороженое, пирожные, тирамису, фрукты, какой-то крем, что-то шоколадное…

– Ваша подруга сказала, вы любите сладкое… – пробормотал официант.

В его глазах тоже сквозила опаска: а вдруг девчонка обманула и за все это не заплатят?

– Обожаю, – подтвердила Рита, садясь к столу. – Это все, или ты еще что-нибудь заказала? – поинтересовалась она у Маши.

– Больше ничего. – Та улыбнулась, вероятно со всей наглостью, на которую была способна. – Ну что, принесли деньги?

Бросать деньги на стол Рита не стала. Не обязательно посторонним знать, что девчонка вышла с ними на улицу. Она открыла сумку и переложила деньги оттуда прямо Маше в карман.

– А Тютчев сюда ходил к любовнице, – сообщила та. – Как мой папа к вам. Только у Тютчева она была молодая.

– На экзамене по литературе расскажешь. – Рита закрыла сумку и попросила наблюдающего за ними официанта: – Посчитайте, пожалуйста.

Счет появился мгновенно. Маша молча смотрела, как Рита расплачивается. Девчонка тяготила так, что выдержать с ней еще пять минут было бы просто невыносимо. Всем тяготила: и красотой, и подростковым эпатажем, который взрослому человеку и эпатажем-то не кажется, потому что слишком предсказуем…

«Если придет деньги возвращать, попрошу, чтобы Эльмира у нее их взяла, даже из комнаты не выгляну», – подумала Рита, выходя на улицу.

Никогда с ней не бывало, чтобы чувства, возникающие одновременно, были так противоположны друг другу. Как соотнести печаль от неизбежной разлуки с Москвой, и раздражение, вызванное нахальной девчонкой, и горе, мучительное горе оттого, что приняла за любовь что-то непонятное, мгновенно ускользнувшее?.. Никак все это не соединишь в себе, слишком мучительно такое соединение.

Но что же? Не для того дана тебе жизнь, чтобы провести ее в тоске об утраченных иллюзиях. А для чего? Рита не знала.

Он всегда считал свою жизнь осмысленной. И когда вдруг понял, что это не так, понимание потрясло его.

Понял он это пять лет назад. Не так уж это много по сравнению с количеством прожитых лет. Но с этим пониманием надо было что-то делать, а что, он не знал. И потому был растерян тогда, впервые в жизни.

Нет, не впервые. Впервые растерянность охватила его в семнадцать лет; это он запомнил. И не растерянность даже – посильнее…

В семнадцать лет Митя Гриневицкий понял, что за девушками надо как-то ухаживать. Приглашать в кино, угощать мороженым, да мало ли что еще! А что еще, кстати? Он не знал. Ему хотелось их любить. Не всех, конечно, а какую-то одну, пока что неизвестную. Но ведь надо при этом и научиться угощать мороженым, приглашать в кино? Или мороженое и кино не имеют для них значения, а с понятием «ухаживать» они связывают что-то совсем другое? Но что?

Понять это было необходимо, иначе невозможно было чувствовать себя мужчиной. А как бы он стал жить без этого чувства огромную жизнь, которая перед ним простиралась? Никак. Значит, следовало научиться тому, что казалось ему важным.

Конечно, можно было бы взять в библиотеке, хоть в школьной, хоть в районной, какую-нибудь книжку про этикет, он даже видел одну такую на полке, она называлась «Как себя вести». Но брать ее было стыдно. И библиотекарша, и вообще все сразу же поймут, во-первых, что он понятия не имеет, как себя вести, а во-вторых, что интересуется этим особо, прицельно. И неизвестно, что стыднее, первое или второе. Книжка выглядела на библиотечной полке почти не читанной, тем более стыдно ее брать.

В общем, оставалось полагаться только на свою приметливость.

Он стал приглядываться к взрослым мужчинам. Но вскоре понял, что приглядываться-то особо и не к чему. Очень скудны были подробности, которые стоило взять на вооружение. Например, он отметил, что мужчины если не пьяные, пропускают женщин перед собой в двери. Некоторые – их совсем мало – подают женщинам пальто. Это он заметил зимой в кинозале: закончился фильм, зрители стали одеваться, и один мужчина взял пальто своей спутницы со спинки кресла и подал ей так, чтобы она, стоя к пальто спиной, могла просунуть руки в рукава. По виду эти двое были мужем и женой. Значит, если ты пришел с девушкой, то подавать пальто, держа его вот таким особенным образом, тем более необходимо? Выходит, да. Так он это понял.

А вскоре у него появилась возможность проверить свои догадки, касающиеся ухаживания за девушками.

Вернее, за одной девушкой – наконец появилась такая, которую он и хотел.

Она пришла первого сентября на линейку. В выпускных классах двое новеньких появилось: у них Игорь Салынский, а в параллельном вот эта Ира по фамилии Янчук. На линейке она единственная была в школьном коричневом платье, в белом фартуке и в белых бантах. После того как началась перестройка, у них в школе почти перестали следить за тем, чтобы ученики ходили в форме. От малышни еще требовали, а на старшеклассников смотрели сквозь пальцы, на выпускников уж точно. Ну, джинсы запрещали носить, так их почти ни у кого и не было, а у кого были, те их и сами в школу не надевали – берегли, потому что стоили они немыслимых денег, да и не достать их было. А брюки-пиджаки – пожалуйста, надевайте какие угодно, юбки-блузки тоже.