Рита не была уверена, что в четыре месяца ребенок сможет что-то развязывать и застегивать, но возражать не стала. Мало ли как устроена та сияющая жизнь, в которую она вступает! Все там новое, все незнакомое.

– Почему же на пять минут? – сказала она. – Чаю хоть выпьем.

– Не-не-не! – воскликнула Люда. – Тебе не до нас, мы же понимаем.

– Мы потом еще раз придем, – добавила Оксана. – В настоящие отведки.

Они пощебетали еще немного над девочкой, которая по-прежнему не плакала, а разглядывала их с непроходящим интересом, и выпорхнули в прихожую, а оттуда, расцеловав Риту, на лестницу. Коробку, перевязанную розовой лентой, оставили на полке у зеркала.

Рита вернулась в комнату. Девочка уже обеспокоенно хныкала. Конечно, захотела есть, тут не ошибешься.

Рита побежала в кухню, высыпала в бутылочку смесь из маленького пакета, залила водой, взболтала. Смесь она заказала в интернет-магазине в Германии, а секретарша ее боннского партнера отправила посылку в Москву экспресс-почтой.

Из комнаты уже несся громкий крик. Рита испугалась. Наверное, нет ничего страшного в том, что ребенок покричит пять минут в ожидании еды, и не с этим ее страх был связан.

Просто она вдруг поняла, что осталась с ребенком наедине. И так теперь будет всегда. И все, что будет происходить с ее девочкой – во всяком случае, в обозримом будущем, – полностью будет зависеть от ее, Ритиных, действий.

Всегда. Только от нее. Есть чего испугаться!

Но размышлять об этом сейчас было некогда. Рита капнула молоко из бутылочки себе на руку – вроде теплое, но не горячее – и побежала в комнату.

В спешке она забыла, что ребенка надо сначала переодеть. Но девочка так вцепилась в соску, что Рита решила: это успеется. Главное, ест! Весь первый месяц ее кормили зондом через нос; вид неподвижного тельца в прозрачном кювезе не забылся до сих пор. А мысль о том, что до кювеза девочку чудом довезли живую… Нет, об этом лучше совсем не вспоминать.

Поэтому она сидела не шевелясь, держа на руках громко причмокивающего ребенка, и никакая сила в мире не заставила бы ее даже пошевелиться. Впрочем, длилось это недолго.

«Ну вот, опять заснула! – Рита погладила пальцем раскрасневшуюся от сосательных усилий щечку. – И что теперь делать, переодевать? Или пусть спит?»

Определенного ответа на этот вопрос, скорее всего, не было. Рита подержала девочку столбиком, чтобы та отрыгнула воздух, потом положила ее на кровать и решила посидеть рядом и подождать, что будет дальше.

Но посидеть не удалось. В дверь позвонили.

«Ну, девчонки! – подумала Рита. – Подарок какой-нибудь оставить забыли, что ли?»

Она отодвинула ребенка подальше от края кровати и пошла открывать. Она была так уверена, что это девчонки вернулись, что даже не посмотрела в глазок.

И зря не посмотрела. Открыв дверь, Рита увидела Гриневицкого.

– Ой! – непроизвольно воскликнула она. – Ты… что?

– Рита, здравствуй, – сказал он. – Я тебе надоедать не буду, не думай. Но может… Может, ты мне ребенка покажешь?

Рита пришла в себя мгновенно. От него исходила угроза. Да, безусловно. Он пришел для того, чтобы сказать: это такой же мой ребенок, как и твой, я имею право его видеть, и ты мне этого не запретишь.

Ничего подобного он не сказал, конечно. Но смысл его появления был именно такой.

– Зачем? – глядя на него исподлобья, спросила она.

– Я не собираюсь предъявлять на нее права, – ответил он. – Просто… Ну, это не по-человечески, даже не глянуть. А я уже однажды поступил не по-человечески, и…

Он осекся.

«Когда это ты не по-человечески поступил?» – чуть не спросила Рита.

Но не спросила. Она не видела его двадцать пять лет. За это время можно было поступить не по-человечески тысячу раз. Хоть каждый день можно было так поступать. И какое ей дело до его поступков?

Но и держать его на пороге тоже было бы глупо.

– Митя, – сказала Рита, – показать-то я могу. Только я не хочу, чтобы… В общем, я ее родила – тебя не спросила. Семью с тобой создавать у меня нет ни малейшего желания. Это все для меня пройденный этап, понимаешь? Вот это вот – что сильное мужское плечо обязательно должно быть, опереться, и все такое. Не всем они нужны, опоры эти и плечи. А раз так, зачем тебе ее видеть? Ты что, по выходным с ней встречаться собрался? Праздничный отец? Этого не будет, сразу тебе говорю.

Он молчал. Что означает его молчание, Рита не понимала.

– Ладно, заходи, раз приехал. – Она сделала шаг в сторону, освобождая вход в квартиру. – Откуда ты, кстати, узнал, что ее сегодня выписывают?

– У матери твоей спросил.

– А она откуда узнала? – удивилась Рита. – Я ей точный день не сообщала.

– Она и не знала. Я примерно предположил.

Пока они так разговаривали, Гриневицкий вошел в квартиру, и Рита наконец закрыла входную дверь.

– Где руки помыть? – спросил он, сняв ботинки и пальто.

– Можешь не мыть. На руки ее брать не обязательно. Она вон там. Только она спит.

Гриневицкий вошел в комнату. Рита пошла было за ним, но остановилась. Ей стало не по себе. Ощущение было смутным, природа его была ей непонятна. Тревожная это была природа.

Не входя, Рита все-таки заглянула в спальню. Гриневицкий стоял у кровати, глядя на девочку. Из-за его широких сутулых плеч ее не было видно. Риту охватила паника. Показалось вдруг, что сейчас он наклонится, возьмет ребенка и уйдет. И как она его остановит, вот такого?

«Глупости! – мысленно прикрикнула она на себя. – С чего вдруг цыганщина в голову полезла? Ничего же страшного не происходит. И… что, собственно, происходит?»

Этого она как раз и не понимала. Потому и запаниковала, наверное. Ну конечно. Она не любит что бы то ни было не понимать.

Рита прикрыла дверь в спальню и стала ждать, когда он оттуда выйдет. Бояться нечего. В окно с ребенком на руках, надо думать, не вылезет.

Гриневицкий появился минут через пять. Что за мысли у него в голове, по-прежнему было непонятно.

«Ну и хорошо, – подумала Рита. – Судьбоносных заявлений не делает, спасибо и на том».

Ее тревога слегка унялась.

– Как ты ее назвала? – спросил он.

– Пока никак, – ответила она. И непонятно зачем добавила: – А что, будут пожелания?

– Пожеланий не будет, – усмехнулся он. – Если что, звони.

– Что – если что?

– Мало ли.

Он положил на консоль в прихожей какую-то бумажку, быстро надел ботинки, пальто, открыл входную дверь и вышел.

«Хоть попрощаться мог бы, – сердито подумала Рита. – Какие мы обидчивые!»

Приподнятое настроение было если не совсем уничтожено – в конце концов, что значат любые неловкости по сравнению с тем, что у нее теперь есть девочка? – то все-таки подпорчено.

Она взяла с консоли оставленную Гриневицким бумажку. Это было что-то вроде визитной карточки.

– Гриневицкий Дмитрий Алексеевич, – вслух прочитала Рита.

«Муж на час», – крупными буквами значилось под номером телефона.

«Слава богу, это кончилось, – с облегчением подумала она. – Испуган, обижен – мне-то какое дело? Главное, больше не появится. И хорошо».

Глава 4

Как опрометчиво Рита простилась с унынием! Как наивно было думать, что с появлением Маши оно ей больше не грозит!

Дело было, конечно, не в том, что в момент рождения ребенка всегда наступает душевный подъем, а потом его сменяет рутина: бессонные ночи, простуды, режущиеся зубки и прочие штампованные тяготы, из которых не слишком умные или слишком избалованные жизнью люди выстраивают итоговый штамп – безрадостную картину материнства.

Рутины Рита не боялась – еще в детстве поняла, что именно из рутины в основном и состоит человеческая жизнь, даже такая прекрасная и вдохновляющая ее часть, как художество, которым она в детстве же и увлеклась. Поэтому из-за того, что каждый ее вчерашний день теперь в точности похож на сегодняшний и завтрашний, Рита не страдала.

Никаких материнских тягот у нее тоже не было. Может, родившись недоношенной, Маша исчерпала все отведенные ей природой младенческие трудности. Во всяком случае, к шести своим месяцам она сделалась образцовым ребенком – рост, вес, развитие, все по графику, – и Рита запретила себе думать, что это может быть иначе.

Да что там тяготы! Даже обычной для молодых матерей замкнутости в четырех стенах не произошло. Когда Маше исполнилось три месяца, Рита вышла на работу – стала несколько раз в неделю появляться в своем кабинете на Малой Дмитровке и оттуда руководить своим замирающим бизнесом. Машей в это время занималась няня.

Няню эту, Эльмиру, передали Рите знакомые. Их ребенок пошел в школу и в няне больше не нуждался, а Эльмира была просто сокровищем, невозможно было отдать ее в посторонние руки, да и неловко. Тут-то и подвернулась Рита.

Эльмире было сорок, в Москву она приехала двадцать лет назад из поволжской деревни. Замуж почему-то не вышла, хотя татарские сватьи брались найти для нее хорошего мужа, и сомнений не было, что найдут. Но бывают загадки и у таких положительных женщин, как Эльмира, – сватовство она отвергла, предпочла нянчить чужих детей.

Все прежние годы Эльмира работала няней с проживанием, но как раз на Рите от проживания отказалась, потому что скопила себе на однокомнатную квартирку в Павшинской пойме и решила жить своим домом. Риту это очень устраивало: посторонних людей, даже таких необходимых, как няня, видеть рядом постоянно ей не хотелось. А Эльмира являлась к ней точно по графику, выглядела всегда спокойной и уверенной в каждом своем движении, к тому же была фантастической чистюлей, и что еще младенцу от няни надо? Кажется, ничего.

Рите тоже не надо было от Эльмиры ничего особенного. При всей несгибаемости своего характера вздорной она никогда не была, требования ее были разумны и естественны. Пока Маше не исполнится год, няня должна отпускать Риту на работу три раза в неделю, а дальше видно будет. Иногда Рита просила, чтобы Эльмира посидела с ребенком вечером. В таких случаях няня оставалась и на ночь, для этого в детскую был куплен диван. Но случались эти ночевки редко, если только Рита не могла отказаться от какого-нибудь делового ужина, который ее партнеры почему-либо не хотели заменить обедом. А без деловых нужд у нее ни разу за полгода не возникло потребности провести вечер вне дома.