Анна Берсенева - Лучшие годы Риты

Но в следующую минуту она поняла, что в самом деле этого не знает. Или не помнит? Во всяком случае, не понимает.

«Он казался мне необыкновенным. Почему? – думала она. – В первый день он сказал про лакмусовую бумажку, и я сразу решила, что он особенный. Но что особенного было в тех словах?»

Как полчаса назад Рита поняла, что не знает ни адреса его московского, ни телефона, так теперь она понимала, что не знает об Игоре вообще ничего. Нет, не так – она поняла, что вдруг перестала что-либо о нем знать. Даже то, как он выглядит, странным образом размылось в ее сознании. Он был красивый, но какой?.. Какие у него были глаза, губы? Волосы какого были цвета?

Вместо всех этих черт, которые Рита совсем недавно считала такими знакомыми, теперь перед нею было лишь что-то неясное, бесформенное и почему-то блестящее. Этот мысленный, несуществующий блеск был так ослепителен, что от него болели глаза.

Ей стало не по себе. Ум то заходил у нее за разум, то исчезал совсем.

«А почему я думаю о нем так, как будто его нет на свете?» – мелькнуло у нее в голове.

Но это-то как раз было понятно. Где она, Америка? Разве есть она на свете? Не является ли только частью белого шума, существующего отдельно от настоящей Ритиной жизни?

И что ей теперь считать своей настоящей жизнью?

Рита обустраивала свою московскую жизнь так тщательно и любовно, что изменить в ней что-либо было просто невозможно.

Конечно, эта жизнь складывалась не сразу, а кирпичик за кирпичиком и несколько раз обрушивалась даже. Но в результате получилась полная гармония, какой Рита и добивалась.

Одной из составляющих гармонии являлось то, что Ритин офис находился рядом с домом. В начале своей не студенческой уже, а взрослой московской жизни она ежеутренне ехала на работу из Медведкова, где снимала комнату, в центр и ежевечерне, соответственно, возвращалась обратно, и все это в часы пик. Каждый раз, стоя на эскалаторе в плотной толпе, втискиваясь в вагон, потом снова на эскалатор, потом в битком набитый троллейбус, она говорила себе, что сделает все от нее зависящее и сверх того, чтобы Москва для нее стала Москвой, а не бесконечной унылой дорогой между работой и жильем.

Так оно и вышло. Как только Рита ушла из Минздрава и открыла первую собственную фирму – тогда она занялась поставками в Москву немецких тонометров и глюкометров, – то разместила ее в доме на улице Чехова и в том же доме, в коммуналке, сняла себе комнату для житья.

Улицу Чехова вскоре переименовали в Малую Дмитровку, вернув ей, таким образом, историческое название – Рита не считала это правильным, ей жалко было чеховского имени, но пусть, – и с тех пор вокруг этой Малой Дмитровки стала крутиться вся ее жизнь.

Фирма работала успешно, и вскоре Рита купила себе квартиру рядом, в Старопименовском переулке, который соединял Малую Дмитровку с Тверской.

Она уже подумывала сделать ремонт в этой квартире – наконец-то в своей собственной! – и увеличить размеры офиса своей фирмы, но тут грянул дефолт девяносто восьмого года. О расширении офиса пришлось забыть, да и о самой фирме тоже – она разорилась. Естественно, пришлось забыть и о ремонте: три года после дефолта Рита ходила в своей квартире по стеночке, опасаясь, что старинная лепная розетка, расположенная вокруг люстры, обрушится ей на голову. Но продать аварийную квартиру в центре и купить что-нибудь более пригодное для жилья хотя бы в том же Медведкове – такую возможности Рита исключала категорически.

С упорством, присущим ей так же естественно, как способность дышать, она выстраивала, выстраивала и выстроила наконец новую свою жизнь – с новой фирмой и с квартирой, обновленной настолько, что ее тоже можно было считать новой.

Розетку вокруг люстры Рита, укрепив, оставила: во-первых, настоящая старина, а во-вторых, напоминает о трудном пути к успеху.

Ну и офис со временем увеличился, само собой. У нее работали шесть сотрудников, не могли же они тесниться в одной комнатке. То есть могли бы, конечно, куда бы делись, но Рита не считала это правильным.

В свой офис на Малой Дмитровке из своей квартиры в Старопименовском и шла она на следующий день после возвращения с Менорки.

На сердце у нее лежала тяжесть, и это было понятно: отпуск отпуском, но за деловыми новостями Рита и на Менорке не переставала следить.

Новости не обнадеживали. Рынок медицинского оборудования падал, скукоживался, как брошенная Иваном-царевичем в печку шкурка Царевны-лягушки. И никаких признаков, никаких даже слабых намеков на улучшение впереди не просматривалось.

Ритин офис был на первом этаже, а на одном из следующих – на каком именно, она точно не знала, – жил после революции архитектор Шехтель. Каждый раз, входя в подъезд, Рита думала: сколько домов он в Москве построил, каких прекрасных домов, а дни свои пришлось заканчивать в убогой коммуналке. Несправедливость даже не столько возмутительная – справедливость ли правит миром вообще? – сколько отвратительная в своей мелочности.

В шехтелевские времена, да, наверное, и много позже на месте Ритиного офиса тоже была квартира. С тех пор сохранилась и прихожая, и длинный коридор, в который выходили двери комнат, и кухня в конце коридора. Кухня была самым светлым помещением – в ней Рита устроила свой кабинет.

И сюда, в кабинет, потянулись сотрудники, чтобы поприветствовать начальницу после отпуска и ненавязчиво выяснить, каковы ее планы на ближайшее время, то есть что их всех ожидает. Подарочный джин оказался очень кстати – одаривать им визитеров было удобно и приятно.

– Вы, Маргарита Николаевна, везде что-нибудь вкусное находите, – сказала, получив свою бутылочку, главбух Седова. – Из Страсбурга фуа-гра привозили, из Брюсселя – шоколад, теперь вот джин с Менорки.

Седова всегда говорила что-нибудь совершенно очевидное, вроде «Волга впадает в Каспийское море». Правда, поделившись однажды этим своим наблюдением с близняшками Олей и Катей – они отвечали за график поставок оборудования в регионы, – Рита с изумлением поняла, что девчонкам, во-первых, неизвестна эта фраза, а во-вторых, информация о том, куда впадает Волга, для них неочевидна. Она догадалась об этом по тому, с каким опасливым недоумением Оля с Катей переглянулись после ее слов.

Говорить Седовой о том, что нетрудно догадаться привезти из Брюсселя шоколад, а с Менорки джин, Рита не стала.

– Что у нас с прибылью за июнь, Инна Андреевна? – спросила она вместо этого.

– Ой, Маргариточка Николаевна! – запричитала бухгалтерша.

И в следующие пятнадцать минут Рита выслушивала развернутый отчет о том, почему фирму хоть закрывай. Это были не лучшие пятнадцать минут в ее жизни.

Если бы она обладала счастливой способностью Скарлетт О‘Хара говорить себе в трудных обстоятельствах: «Я подумаю об этом завтра!»

К сожалению, имея не менее сильный характер, чем у этой выдуманной Скарлетт, Рита ни в малой мере не умела отворачиваться, даже на время, когда жизнь смотрела ей в глаза неумолимым взглядом.

Скрываться от этого взгляда нет смысла, все равно он и под землей тебя найдет, и просверлит твою трусливую спину насквозь.

– Может, правда фирму закроем? – вздохнула она, выслушав бухгалтершу.

Седова всплеснула руками и воскликнула:

– Господь с вами! Как же это?

– Как все, – пожала плечами Рита. – Салон красоты вон на углу закрылся – аренда дорогая. А Господь, похоже, не с нами, – усмехнулась она. – В последний год точно.

Год после крымских событий прошел в точности по сказке Пушкина – как сон пустой. И кошмарный к тому же сон, добавляла про себя Рита.

Седова молчала растерянно и расстроенно. Рите нечем было ее успокоить.

– Ладно, – сказала она, – толку-то переливать из пустого в порожнее? Задача та же, что у всех: дожить до рассвета.

– А он будет? – робко спросила бухгалтерша.

– Наверное, – пожала плечами Рита. – Никогда же такого не было, чтобы ничего не было. Что-нибудь да будет.

«Вопрос, что и когда», – подумала она при этом.

Уже выходя из кабинета, Седова широко улыбнулась и сказала с интонацией мелкой и невинной лести:

– А вы за отпуск так похорошели!

«Придумала бы что-нибудь поправдоподобнее! От депрессии прямо красавица стала, ага», – усмехнулась про себя Рита.

Она чуть не произнесла это вслух. Может, и произнесла бы, да не успела.

– Женщины после сорока только от любви так расцветают, – авторитетным тоном добавила Седова. – Ну, от беременности еще, но в вашем случае точно же от любви, а?

И, лукаво подмигнув, исчезла за дверью.

Сколько раз Рите приходилось убеждаться, что ум не зависит ни от чего, с чем его принято связывать!

Не зависит от генов: она приняла на работу близняшек Олю и Катю по просьбе их отца, умнейшего человека, с которым вместе работала в минздраве, и кто бы мог предположить, что дочки у него окажутся глупыми настолько, чтобы не читать Чехова.

И от квалификации не зависит ум: Седова бухгалтер, каких поискать, а глупости изрекает фантастические. Вернее, банальности, но в ее случае это одно и то же.

Предполагать, что Рита расцвела, глупо. Что расцвела от беременности – еще глупее. Что от любви – вообще не имеет отношения к действительности.

С этой мыслью она начала свой первый после отпуска рабочий день, и это была не лучшая основа для бодрой работы.

Еды дома, разумеется, не было, поэтому поужинать Рита намеревалась в ресторане. Благо, в отличие от салонов красоты, в массовом порядке они еще не закрывались.

Она позвонила Леве Марковину, зная, что тот всегда готов составить ей компанию. Их с Левой роман остался в далеком прошлом, зато доброжелательное друг к другу отношение не претерпело изменений. Между ними была не то чтобы дружба, дело глубокое и не менее самоотверженное, чем любовь, но вот именно доброжелательное приятельство. Тоже немало.

Поужинать решили, не мудрствуя лукаво, в проверенном «Пушкине». Когда-то, просыпаясь у Риты в квартире, Лева тащил ее в «Пушкин» завтракать. Он обожал тамошнюю тыквенную кашу, Рита же на приготовление таких изысков чуть свет была не способна. Да и не чуть свет, пожалуй, тоже: кулинарные навыки, полученные в провинциальном детстве, давно уже были ею растеряны, поскольку дальнейшая ее жизнь не подтвердила их необходимость.