В пятнадцать лет Луис работал официантом в одном из ночных клубов Мехико. К двадцати он уже был в составе группы, исполняющей латиноамериканские баллады, и источал такой откровенный секс, что степенные мексиканские матроны стонали от восторга, едва увидев его на сцене. К двадцати двум годам он покорил Мехико так, как не снилось и Кортесу.

Луис стал самым известным исполнителем романтических баллад не только в Мексике, но и в Испании и Италии; его диски вытесняли Хулио Иглезиаса, а его лицо и тело служили рекламой любому товару – от жокейских шорт до лосьона после бритья.

Юные девушки рыдали, видя его по телевизору. Они часами караулили у входа в его огромную квартиру в Мехико, чтобы хоть мельком увидеть своего кумира. Латинскую Америку буквально лихорадило от Луиса Мендозы. В двадцать четыре года он начал сниматься в кино и стал еще популярнее. Латинская Америка лежала у его ног. Но Северная Америка – Америка, которую он стремился завоевать, была к нему равнодушна.

– Латиноамериканцы никогда не смотрелись на экране, – уверял Эбби Арафат, главный эстет «Макополис Пикчерс».

– А как же Валентино? – спросил Ирвинг Клингер. – И Рикардо Монтальбан, он тоже был великим актером.

– Да-да, но он был никем до «Острова фантазий». И Валентино, между прочим, итальянец.

– Посмотри на Фернандо Ламаса, Цезаря Ромеро, Тони Куинна, – не сдавался Ирвинг.

– Зритель не хочет, чтобы его поучали мексиканцы, – причмокивая, рассуждал Эбби, внимательно разглядывая идеально ухоженные ногти. – Пачино и Траволта смотрятся несколько немытыми, но весь мир знает, что они итальянцы, верно? А с итальянцами нет проблем, как и с лягушатниками и англичанами. Но мексиканцы! Я еще не видел ни одного из них, кто бы мог сыграть в кино по-настоящему, разве только характерные роли. Мужчины возмутятся, увидев на экране мексиканца, обнимающего белую девушку. Они ведь считают, что мексиканец должен только парковать машины или заправлять их бензином.

– Вот что я тебе предлагаю, Эбби, – сказал Ирвинг. – Я сделаю пробы этого мальчишки в Мехико. Сам заплачу за эти чертовы пробы, и, если ты не согласишься, что парень стоит Брандо, я готов съесть свою собственную шляпу.

Ирвинг редко поддерживал неудачников, и месяц спустя, теплым апрельским днем, Луис Мендоза прибыл в Голливуд. В его кармане был контракт на три картины, и он уже мысленно представлял Голливуд у своих ног.

Он покидал Мехико, надеясь, что навсегда, окруженный толпой рыдающих поклонников, взволнованных газетчиков и репортеров, от которых он отмахивался с присущей ему очаровательной любезностью. В белом костюме от Армани, темных очках, загорелый, он сошел с трапа самолета в Лос-Анджелесе. Проходя через иммиграционный контроль и таможню, он не заметил и тени интереса к себе со стороны пассажиров и персонала аэропорта.

Он был величайшей звездой Латинской Америки, но в Калифорнии это, похоже, никого не волновало.

Жизнь в Голливуде оказалась намного сложнее, чем Луис мог предположить. Его унижали; эти гнусные голливудские свиньи попросту игнорировали его. О, он знал почему, очень хорошо знал. Потому что для них он был всего лишь грязным ублюдком, мексиканской «мокрой спиной». Это было оскорбительно. Ведь у него была «зеленая карточка»; он здесь находился под покровительством американского правительства. И у него был контракт на фильм. Почему же они так безжалостны к нему? Даже Ламаз, эта шлюха, оскорбила его прошлой ночью. Он спал с ней лишь потому, что Ирвинг сказал, они могут стать «горячей» парочкой, что было бы ему хорошей рекламой и помогло бы завоевать популярность у американской публики. Конечно, да, конечно. Но Луис с горечью признавал, что быть объектом сплетен гораздо выгоднее для карьеры Розалинд, чем для его.

Наконец Ирвинг добился для Луиса главной роли в картине. Ему предстояло играть в паре с этим мешком костей, Сисси Шарп, но, в конце концов, это был американский художественный фильм, хотя сценарий и оставлял желать лучшего.

Он взглянул на себя в зеркало и взъерошил черные кудри. Ричард Гир, сгорай от зависти! Перед тобой Луис Мендоза. Что касается внешности и сексуальности, Гир – ноль в сравнении с Луисом. Луис был на пути к успеху. И ничто не могло остановить его.


Есть два типа людей в этом мире, размышляла Розалинд Ламаз, сидя перед увеличительным зеркалом: те, кто трахает, и те, кого трахают. И прошлой ночью, уныло думала она, ей как раз пришлось первенствовать во второй категории.

Луис Мендоза даже не притворялся влюбленным. Судя по той дерзости, с какой он держался в ее спальне, Розалинд была нужна лишь для удовлетворения его похоти. Так в чем же дело? Неужели она теряет свое очарование? Она с тревогой всматривалась в зеркало, почти в упор разглядывая лицо близорукими глазами. Вздохнув, она нанесла на кожу увлажняющий крем доктора Рене Гино, с особой щедростью смазав тонкие лучики морщин, которые начали появляться под шоколадными глазами.

Невысокая, пухлая, миловидная тридцатишестилетняя женщина, Розалинд, умело применяя изощренные косметические средства, экзотические туалеты и затейливые парики, перевоплощалась в богиню – мечту любого шофера грузовика и рабочего-строителя от Хобокена до Голливуда.

Миллионы мужей, приступая к исполнению своих супружеских обязанностей, грезили о Розалинд Ламаз, представляя, как их ласкают ее загорелые руки, возбуждая чувства и желание. Миллионы школьников пробуждались от эротических снов, в которых им являлась Розалинд с ее шелковистой кожей, упругими грудями и атласными губами; пижамы приходилось торопливо застирывать под краном, пока мать не обнаружит на них липкие следы ночных грез.

Уже пятнадцать лет Розалинд процветала в образе дерзкой сексуальной латиноамериканской богини, это принесло ей много денег и мужчин. И тех и других она поглощала с присущей ей ненасытной жадностью.

Неужели она начинает увядать? Розалинд нахмурилась, вспомнив прошлую ночь, но тотчас же встрепенулась, заметив в зеркале следы глубоких морщин. Розалинд была соткана из бежево-коричневых тонов. Золотистый цвет лица плавно сгущался в темно-янтарный оттенок ее тела; в последние годы она старательно скрывала лицо от солнечных лучей. Она видела, что происходило с кожей женщин, которые валялись на южнокалифорнийских пляжах, словно останки кораблекрушения.

Волосы ее были очень темного коричневого цвета, но без отлива в черный, глаза – шоколадный миндаль, а соски… Она приспустила шелковую сорочку до талии, чтобы полюбоваться совершенством слегка смуглых, безупречной формы грудей с упругими коричневыми сосками.

Она вспоминала, как ночью Луис ласкал их до изнеможения, пока не вошел в нее, а потом один-два резких толчка – и все было кончено. Он скатился с нее, потянулся за сигаретой и, отвернувшись, заснул. Он использовал ее как puta – шлюху. Ее мать была puta. Некоторые думали то же и о Розалинд.

Ее рука непроизвольно потянулась к левой груди. Она еще оставалась скользкой от лосьона доктора Гино, и ощущение было особенно приятным. Нежно поглаживая грудь, Розалинд наблюдала в зеркале, как твердел ее коричневый сосок, пока он не стал похож на почку, которая вот-вот лопнет. Несмотря на злость и сексуальную неудовлетворенность от проведенной ночи, Розалинд почувствовала, как участилось ее дыхание.

Лаская себя в уединении своей роскошной мраморной ванной, она испытывала возбуждение, не сравнимое с тем постыдным сеансом секса, который устроил прошлой ночью Луис, даже не позаботившись об ее удовлетворении. В порыве злости она начала гладить себя более чувственно. Что бы подумали, увидев ее сейчас, те миллионы мужчин, которые все эти годы так жаждут ее?

Внезапно она отодвинулась от зеркала, прошла к стенному шкафу и вытащила оттуда изящную накидку из белого горностая. Бросив ее на пол ванной, она легла, устремив взгляд на зеркальный потолок.

От увиденного в зеркале большинство мужчин Америки пришло бы в состояние крайнего возбуждения. Янтарная кожа, аппетитные, упругие руки и ноги. Лицо и волосы были не так хороши, но близорукая Розалинд все равно этого не замечала и потому не переживала. Ее руки скользили по телу, пропитанному кремом доктора Гино по двести долларов за унцию (экстравагантно, но что делать!); она возбуждала себя так, как только сама умела это делать. Она застонала, наблюдая в зеркале свой оргазм. Ощущение взволновало ее, и Луис был забыт. Удовольствие, которое она получила от своего тела, вытеснило все другие мысли. И даже звонок телефона не смог прервать ее восхитительного блаженства. Один, два, четыре, пять звонков – телефон разрывался. В конце концов, изможденная и удовлетворенная, как никогда за последние недели, она перевернулась, отбросила меховую накидку на стул и сняла трубку.

– Ну, и как все прошло? – Звонила Полли, ее агент и лучшая подруга.

– Какой-то кошмар! – Розалинд почти кричала в трубку, одновременно нанося заново драгоценный крем на нежную кожу век. – У этого ублюдка еле встало, а когда наконец я дождалась этого, все прошло за две минуты Cabron! Putz!

– Нет-нет, я совсем не о том, – раздраженно сказала Полли. Думает ли Розалинд о чем-нибудь, кроме секса? – Как прошла встреча, куколка? Тебе удалось произвести впечатление на Эбби и Гертруду?

– А, это – о, да. – Розалинд опять плюхнулась на свой кремовый шелковый пуф, любуясь левой грудью, обнажившейся из-под кимоно.

Схватив сигарету, она попыталась сосредоточиться на своей карьере, которая всегда уступала ее первостепенному интересу.

– Вы обсуждали роль с Гертрудой или Эбби? – Полли тщательно подбирала слова, стараясь говорить доходчиво; она понимала, что сейчас внимание ее клиентки и подруги все еще сосредоточено на осечке с Луисом, а не на этой исключительно важной роли.

– О, да, я произвела хорошее впечатление. Гертруда считает, что я великолепна! – просияла Розалинд. – Я ей понравилась в «Той девушке из Акапулько».

Полли застонала.