Сисси умела это делать.

Прием в доме Сэма и Сисси закончился рано, как обычно заканчиваются голливудские приемы, независимо от их уровня.

Хотя и бытовало мнение, что Голливуд – это город веселья, блеска и фантазии, где живут экстравагантные, роскошно одетые люди, любители изысканных и утонченных бесед, действительность выглядела иначе, и заключалась она в том, что в Голливуде восьмидесятых было скучно. Блистательных мальчиков и девочек тридцатых, сороковых и пятидесятых годов больше не было. Теперь это был город бизнеса, который вершился на киностудиях.

Репортеры и газетчики, обступившие дом Шарпов в ожидании выхода гостей, среди которых было немало знаменитостей, хорошо знали сегодняшний Голливуд, знали и о том, что звезд осталось не так уж много. И когда такая прима, как Эмералд Барримор, появлялась на приеме, фотокамеры взрывались и репортеры знали, что такой вечер сулит им хорошие деньги.

Кэлвин Фостер молчаливо стоял в сторонке в терпеливом ожидании; сердце учащенно билось, хотя внешне он казался невозмутимым. Сегодня вечером он увидит ее. Своего идола, свою королеву: Эмералд.

Кэлвин был худощавым молодым человеком с грязными светлыми волосами и абсолютно не запоминающимся лицом; увидев Кэлвина, люди тут же забывали его – даже репортеры, с которыми он носился часами, таская их камеры и делая вид, что он один из них. Лишь его глаза, холодные, светло-серые, безжизненные, обращали на себя внимание, но только при ближайшем рассмотрении. Кэлвин знал об этом и поэтому обычно носил зеркальные солнечные очки.

Он слизнул капельки пота, проступившие на верхней губе.

Фотограф из «Америкэн Информер» жаловался, что все женщины пришли на прием в мехах и шалях и не получится ни одного достойного снимка.

– Когда выйдет Эмералд, ты увидишь, в каком она роскошном платье, – охотно вступил в разговор Кэлвин, возбуждаясь от одной только мысли об Эмералд.

– Черт, ее здесь нет, она в Южной Америке или где-то еще, – ответил парень из «Информера».

– Ее здесь нет? – с трудом сдерживая волнение, выпалил Кэлвин.

Его информация обычно не подводила.

– Нет, – ответил фотограф. – Ее картина не уложилась в график.

Она должна вернуться только на следующей неделе.

Кэлвин чувствовал себя опустошенным. Он уже два месяца не видел Эмералд. Это верно, она еще недавно была в Южной Америке, снималась в дешевом боевике с каким-то неизвестным испанским актером. Разочарование было так велико, что Кэлвин не сдержался, размахнувшись в воздухе кулаком. Стоявший рядом газетчик удивленно смотрел, как Кэлвин бросился к машине, не обращая внимания на болтавшуюся на животе огромную сумку от кинокамеры.

Эмералд не будет! Проклятье, проклятье, проклятье…

Его лишили счастья полюбоваться ее красотой, ощутить ее колдовскую сексуальность. Она неповторима, его Эмералд. Эмералд, с изумрудными глазами, в платье цвета морской волны. Эмералд, в золотых кудрях и с трепетно дрожащей верхней губкой. Эмералд, пережившая пылкие любовные романы с Джеймсом Дином, Джоном Гарфилдом и Гари Купером, не считая многих других. Близкая подруга Монро, Гарланд и Клифта. Выжившая после валиума и водки, аспирина и анисовой настойки, не раз бросавшая вызов любви и смерти. Воскресшая после двух автокатастроф, одна из которых унесла ее мужа, а другая – возлюбленного, шести замужеств, двух абортов, девяти преждевременных родов. Эмералд, снявшаяся в пятидесяти семи посредственных фильмах, трижды представленная к наградам Академии киноискусства, имевшая более сотни любовников, среди которых были не только мужчины и не только белые, выстоявшая после многочисленных кампаний, пытавшихся опорочить ее имя, одна из которых пришлась на эпоху «маккартизма», когда она еще была подростком и совсем не интересовалась коммунистическими заговорами…

«Звезда среди звезд» – Боже, как он любил ее, хотел ее, как она была ему нужна! Сев за руль своего зеленого «шевроле» – зеленого в честь Эмералд,[4] Кэлвин почувствовал знакомый прилив тепла в паху. Лицо Эмералд смотрело на него с бесчисленных фотографий, развешанных повсюду в его комнате. Он должен спешить домой, к ней.

6

Луис Мендоза вышел из дома Розалинд, шумно хлопнув дверью. Персидские кошки терлись о его ноги, когда он шел через сад. Он со злостью отшвырнул их. Луис терпеть не мог животных и детей. В его жизни было лишь два интереса – красивые женщины, с которыми можно заняться сексом, и он сам. По мере того как его нарциссизм расцветал, Розалинд становилась все более похожей на мать Терезу. Она была достаточно умна, чтобы объективно признать себя просто предметом потребления и не более, в то время как Луис считал себя самым красивым, самым талантливым, самым macho[5] в мире.

– Бо Дерек в мужском обличье, – льстиво заверял его новый менеджер Ирвинг Клингер, когда месяц назад Луис выводил свои каракули, подписывая пачку контрактов, которые хитрый Ирвинг составил так, что сорок процентов доходов Луиса шли к нему в карман.

– Секс-символ восьмидесятых! – восклицал его новый агент по связям с прессой Джонни Свэнсон, энтузиаст и великолепный знаток своего дела, который брался рекламировать своего клиента по всему миру всего лишь за пять процентов.

– Самый великолепный мужчина в мире! – прошептала Розалинд Луису после их первого свидания пять недель назад.

Он не испытывал особых чувств к Розалинд – она тоже была мексиканкой и напоминала ему одну из его сестер. Луис обожал блондинок, но он не был глупцом: романтическая связь с Розалинд была полезна его имиджу. Когда ты средний сын в бедной мексиканской семье и, едва научившись ходить, начинаешь бороться за свой кусочек хлеба, соревнуясь с девятью братьями и сестрами, ты или взрослеешь, становясь ловким и хитрым, или не взрослеешь совсем.

Луис Мендоза зарабатывал на жизнь так же, как и все его двенадцатилетние сверстники в Тихуане. Он парковал автомобили, мыл стекла за пять песо или больше, если повезет, продавал спички, жвачку или корзины, которые иногда вместе с другими, такими же голодными мальчишками, удавалось стащить со склада.

К тому времени, когда умерла его мать, Луис сумел тайком скопить тысячу песо, что составляло примерно восемьдесят четыре доллара. Он хранил эти деньги в старом носке, запрятанном в углу шкафа. Шел 1968 год. В Соединенных Штатах разворачивались бурные события. Только что был убит сенатор Роберт Кеннеди – Луис слышал об этом по радио. Рок-группа «Ху», откуда-то из Англии, штурмом завоевывала Америку. Красивая мексиканка Розалинд Ламаз приветливо улыбалась с афиш и газет, расклеенных по всей Тихуане. Ей было двадцать два, на десять лет старше Луиса, но его взрослеющее мужское достоинство наливалось твердостью при мысли о ее сладких губах и аппетитных округлых бедрах. Это была девушка, созданная для любви, и овладеть ею мечтал каждый, – не то что эти холодные, светловолосые североамериканские красавицы, которые были недоступны Луису даже во сне.

Уже тогда ему хотелось иметь все. Он хотел уехать в Соединенные Штаты и стать великой рок-звездой, как «Битлз»; заниматься любовью с такими роскошными женщинами, как Розалинд, и с той, другой – классической блондинкой – Эмералд Барримор.

Однажды это произойдет: у него будут слава, успех и деньги, и Розалинд, и Эмералд, и все другие очаровательные создания, которых он подолгу разглядывал на страницах мужских журналов. В этом он не сомневался.

Луис был любимцем матери.

«Guapisimo, – бормотала она, разглаживая своими натруженными руками копну его черных кудрявых волос. – Nino mio[6]».

Она прижимала Луиса к своему тощему телу, постоянно отягощенному очередной беременностью, и нашептывала ему нежные слова, к зависти остальных детей.

Красота Луиса была живым воплощением любви, которую Кармелита когда-то испытывала к его отцу, – любви молодой, красивой мексиканской девушки, которая с каждым годом становилась все старше и уродливей и уже нужна была мужу лишь как предмет домашней утвари и вместилище его случайной похоти. Год за годом семья росла, и вот однажды эта хрупкая женщина, измотанная к тридцати семи годам рождением десятерых детей, бедностью и равнодушием мужа, мирно ушла из жизни, скончавшись во сне. Кармелита передала Луису свою силу. Она дала ему уверенность в себе, научила быть гордым. Она заставила его поверить в то, что он может быть королем, богом, звездой. Она нашептывала Луису свои мечты и надежды, воспитывая в нем силу и стойкость, которые нужны были, чтобы выжить.

Когда она умерла, за три дня до его тринадцатилетия, Луис плакал последний раз в своей жизни. Теперь он должен был следовать путем, который начертала его мать.

Холодной февральской ночью, с тысячью песо, надежно запрятанными в стоптанные туфли, в одной из трех своих маек, джинсах и драном свитере, Луис пытался пересечь границу между Тихуаной и Штатами. К несчастью, он выбрал неудачный момент, когда американская иммиграционная служба особенно свирепствовала в погоне за «мокрыми спинами». Он был схвачен патрулем, и его побег за границу закончился в тюрьме, в компании пьяных бродяг, воров и подлецов, которые довольно быстро лишили его не только драгоценной тысячи песо, но и невинности. Для взрослого латиноамериканского юноши быть униженным и обесчещенным сворой вонючих пьяниц и развратных гомосексуалистов под глумливые вопли остального сброда, населявшего камеру, означало кровное оскорбление, и этот кошмар являлся Луису ночами еще долгие годы. С той поры ему стала особенно ненавистна мужская компания. Отношение его отца к вечно страдающей матери всегда вызывало у Луиса отвращение. В конечном итоге неприязнь к мужскому полу превратила его в отшельника, который любил и ценил лишь женское общество.

Тринадцатилетний Луис возвратился в родной дом грустным и умудренным. Через год, в день своего рождения, он сел в поезд, отправлявшийся в Мехико, в кармане были спрятаны деньги, которые ему вновь удалось скопить. Больше он свою семью никогда не видел. Луис был высоким для своего возраста, необыкновенно сильным и проворным. Его внешность была настолько привлекательна, что женщины всех возрастов были к его услугам по первому зову. С той самой ночи, проведенной в тюрьме, Луис не только стремился перепробовать как можно больше женщин, но и находил странное удовольствие в садистском избиении любого парня, которого подозревал в гомосексуализме. Его отвращение к любым формам гомосексуализма граничило с откровенным психозом.