Голос прозвучал почти равнодушно. Почти так, как и должен был прозвучать.

Женька посмотрел на нее снизу вверх и ничего не сказал. Поднял свой кожаный портфель, повернулся и вышел, осторожно закрыв за собой дверь. Так осторожно, как будто Лена заснула и он теперь боялся ее потревожить.


Дверь закрылась, а Лена еще долго стояла в коридоре, прислушиваясь к затихающим на лестнице шагам. Вот дурочка, и зачем только она ему призналась про Сашку? И про поцелуи на прощание зачем спросила?…


В машине было темно и холодно. Как в склепе.

Евгений включил на прогрев двигатель, откинулся на спинку сиденья и долго смотрел на листья, которые шуршали за окном и плавно опускались на капот. Ползали по нему, как большие и любопытные желтые пауки, натыкались друг на друга и иногда падали вниз, на влажную и холодную осеннюю землю.

«Скорее бы уж зима наступила», – в который раз за последний месяц подумал Евгений. Череда неуютных промозглых дней была тесно связана с ощущением произошедшего кошмара, и почему-то верилось, что когда закончится осень, когда вместо серой слякоти на дороги ляжет пушистый и белый снег, кошмар закончится тоже.

И жизнь начнется с чистого, как этот первый зимний снег, листа.

Вяло усмехнувшись своим несбыточным мыслям, он утопил в гнезде прикуриватель и замер в ожидании щелчка. Наверное, за эти дни его легкие успели обуглиться. Он курил почти без остановки, с перерывом только на тревожный сон, курил, бестолково пытаясь снять напряжение, собраться с мыслями, а иногда курил для того, чтобы было не так страшно.

Страшно в последнее время было почти всегда. Всего лишь за два с половиной несчастных дня он успел узнать десятки разновидностей страха, который жил внутри постоянно, меняя лишь свои обличья, но не меняя сути. И оказалось, что из всех страхов самым страшным, самым жутким и невыносимым, всем страхам страхом был именно тот, последний, который схватил его за горло несколько часов назад в кабинете. В тот самый момент, когда он в пятый или шестой раз набрал номер Ленкиного телефона и услышал пресловутое «абонент недоступен», кольцо страха сжалось на шее гипсовым воротником так плотно, что стало трудно дышать. Сжалось и уже не отпускало, а только усиливало напор, пока он мчался на предельной скорости по дороге к ее дому, пока поднимался на негнущихся ногах по подъездной лестнице на пятый этаж, пока отчаянно давил на кнопку звонка и барабанил в дверь квартиры сначала руками, потом ногами.

На стук дверь открылась – но не та, что должна была, а соседняя. Незнакомый пожилой мужчина с круглой и блестящей лысой головой ничего о местонахождении своей соседки не знал и пригрозил Евгению, что вызовет милицию, если тот не перестанет барабанить в дверь.

Евгений барабанить в дверь перестал, но не оттого, что испугался милиции.

У него кончились силы.

Без сил он опустился на ступеньку, уперся лбом в колени, закрыл глаза и стал ждать.

Он даже толком и не знал, чего, собственно, ждет. Услужливое воображение рисовало перед глазами картинки – одна мрачнее другой.

«Нужно что-то делать», – стучало в голове набатным колоколом, и он доставал из кармана телефонную трубку, в сотый раз набирая номера Ленкиных телефонов. Сначала мобильный, потом домашний.

Он просто не знал, что еще можно сделать.

Звон домашнего телефона доносился из-за закрытой двери, а больше, как ни прислушивался, он не мог уловить никаких звуков. Только иногда в тишине подъезда раздавались чьи-то шаги. Каждый раз сердце замирало в надежде, но шаги либо не доходили до нужного пятого этажа, обрываясь где-то внизу, либо оказывались совсем не теми шагами, которых он так ждал.

Несколько человек прошли мимо него, подозрительно, а чаще испуганно, окидывая взглядами. По-хорошему, надо было подняться с лестницы и выйти, по крайней мере во двор. Но одеревеневшие от страха мышцы не слушались.

Ему было уже совсем плохо в тот момент, когда в ритме приближающихся шагов он наконец услышал что-то знакомое. Сердце, встрепенувшись, взлетело вверх, легко подтянув за собой остального Евгения, негнущиеся ноги волшебным образом разогнулись и шагнули навстречу.

«Живая», – подумал он в тот момент, когда Ленкин силуэт показался у нижней ступеньки. И, больше уже ни о чем не думая, бросился к ней со всех ног, перемахнув прыжком три ступеньки, схватил ее за плечи и прижал к себе так, что даже косточки у Ленки хрустнули.

И совсем не понял в первую секунду, отчего это она так кричит и вырывается.

А поняв наконец, вдруг так развеселился, что просто плясать захотелось. И прижал к себе ее еще крепче, такую холодную, тоненькую, свежую и восхитительно живую, пробормотав в ухо что-то незначительное, успокаивающее – просто для того, чтобы она узнала его голос и перестала бояться.

Но она все равно еще какое-то время боялась, а потом, перестав бояться, все равно продолжала вырываться, и колотить его в грудь уморительными маленькими кулачками, и говорить какую-то милую чепуху, смешно морщить нос и мотать головой. И все это было так замечательно, так невыносимо прекрасно, что не поцеловать Ленку было просто нельзя.

И он поцеловал Ленку, на момент этого поцелуя забыв обо всем на свете, и только отдышавшись, ясно вдруг понял, что мог ее потерять. Что Ленка, которая всегда была рядом, даже если находилась за тысячу километров, могла сегодня запросто исчезнуть из его жизни. Из своей жизни. Из жизни вообще.

Почти два часа, проведенных в томительном ожидании, он думал именно об этом. Но мысли, насквозь пронизанные страхом, были какими-то бесплотными, безотносительными. И вот только теперь, когда живая Ленка тихонько попискивала в его железных объятиях, неожиданное тепло и сладость ее губ ударили в голову, как крепкое вино, выдержанное долгих двадцать три года. И стало вдруг ясно, насколько важным было для него все эти годы знать, что Ленка есть.

Что она просто есть – пусть где-то там, пусть раз в три года они видятся, пусть коротки эти встречи – все это не имеет значения. Знать, что Ленка есть, – это было для него почти то же самое, как знать, что есть, например, солнце. Или воздух. Ни солнца, ни воздуха он никогда не замечал, потому что вечно был занят на работе, и никогда не думал о том, что солнце, теоретически, может потухнуть, и это будет означать полный и абсолютный конец всего.

Вот так и Ленка: если бы она сегодня «потухла», это бы означало для него конец всего – полный и абсолютный. Он просто никогда не думал об этом, потому что… был очень силь – но занят на работе.

Немного смутившись от этих мыслей про солнце, достойных по большому счету пятнадцатилетнего подростка, но никак не тридцатилетнего мужчины, он запретил себе думать вообще и сразу же поцеловал Ленку во второй раз.

Ему ужасно, просто до дрожи захотелось ее поцеловать во второй раз. Одного поцелуя оказалось катастрофически мало, и это было уже никак не связано с радостью от того, что Ленка нашлась и она живая.

Это уже было что-то другое.

Совсем другое.

Ломать голову над природой своего желания было ни к чему. Он просто знал, что если сейчас снова не поцелует Ленку, то его просто разорвет на части, на мелкие кусочки, как будто под ногами у них тикает взрывное устройство, которое непременно сработает в тот момент, когда они перестанут целоваться, и разнесет весь дом.

И надо было думать о спасении жизни, а не рассуждать о природе чувств.

Ему ужасно хотелось остаться в подъезде и целоваться с Ленкой до утра. Он вспомнил вдруг те поцелуи, о которых не вспоминал, кажется, ни разу в жизни, – неопытные, неуклюжие, торопливые поцелуи, у которых был тот же неповторимый вкус Ленкиных губ.

«Дурак, – тупо подумал в тот момент Евгений. – Тупица. Почему же… Почему же я, еще тогда…»

Мысль не успела оформиться.

Потом он искал ключи и искренне удивлялся тому, что взрывное устройство у них под ногами до сих пор не сработало, и твердо решил никуда не отпускать Ленку, поцеловать ее в третий, в четвертый, в пятый, в восемьдесят девятый раз, а потом уже – будь что будет. Но, отыскав ключи в темноте подъезда и встретившись взглядом с Ленкой, понял, что что-то неуловимо изменилось.

И никаких поцелуев больше не будет. Ни сейчас, ни… вообще.

«Вообще» прозвучало как приговор, и радость, которая расцветала внутри безнадежно розовым глупым цветком, вмиг завяла. Снова стало грустно и как-то тревожно на душе.

Точно, права была Ленка, когда сказала, что он ее от страха поцеловал. На самом деле так и получалось. Страх прошел, и все встало на свои места. Ленка снова стала Ленкой, той самой Ленкой Лисичкиной, которую он всегда очень сильно любил, как мальчишку, никогда не испытывая желания этого мальчишку поцеловать. Или сделать с ним что-нибудь такое, чего нормальные мальчишки друг с другом не делают. Снова между ними встали прожитые годы, заполненные чем-то и кем-то…

Он рассуждал об этом, рассеянно обводя взглядом Ленкину гостиную и вспоминая, словно сквозь сон, как она велела ему что-то включить. Желания смотреть телевизор не возникло, и он поплелся в том направлении, откуда доносился грохот посуды. Дошел до кухни – и замер на пороге, увидев ее.

Ленка стояла вполоборота, полностью сосредоточенная, энергично перемешивая в тарелке какую-то смесь.

На губах блуждала рассеянная улыбка, а щеки были розовыми. И тонкая прядь волос, выбившаяся из прически, касалась этой розовой щеки, щекотала ее в такт движениям.

Вроде бы ничего особенного.

И непонятно было, почему вдруг Евгений, увидев эту по-детски розовую Ленкину щеку, так ясно и остро вспомнил тот давнишний вечер, когда пятнадцатилетняя, отчаянная, с такими же горящими щеками, полностью обнаженная Ленка склонялась над ним, покрывая его лицо и грудь быстрыми поцелуями. И тонкая прядь волос, выбившаяся из прически, точно так же щекотала тогда его шею в такт ее неумелым, лишенным правильного ритма движениям. Вспомнил, как дрожали тогда ее ресницы, вспомнил ее трепетный шепот, тонкие пальцы и острые ноготки, вцепившиеся в его плечи, вспомнил – черт, вспомнил же! – маленькую гладкую грудь с темно-коричневыми сосками, вспомнил еще много чего такого, о чем вспоминать было ненужно, глупо и бессмысленно…