Она даже незаметно ущипнула себя где-то в районе запястья и едва не вскрикнула от боли. Странный сон.

– Лен, – сказал Женька, отсмеявшись, нарезав хлеб и принимаясь резать колбасу. – Если бы ты знала, как я за тебя перепугался. Я черт знает что себе вообразил. Ты даже и представить не можешь…

– Могу, – возразила Лена, раскладывая яичницу по тарелкам. Себе – поменьше, Женьке – побольше. – Я ведь примерно то же самое себе представляла. Ты почему трубку не брал, а?

– А ты скажи сначала, почему ты мне звонила… Тринадцать раз? А?

– Двенадцать, – уточнила Лена со вздохом. – Только я первая, между прочим, спросила.

– Ну хорошо. Я курить выходил в коридор, когда ты звонила. А трубка у меня в кабинете осталась.

– С ума сойти! – Услышав это до боли примитивное объяснение, Лена даже рассердилась. – Курить он выходил, только и всего! Трубка в кабинете осталась! А я-то…

– А ты-то?

– Да не важно. Я, Жень, знаешь, зачем звонила… Она села на табуретку и замолчала, понимая, что сейчас, после того как она объяснит Женьке причину своих настойчивых звонков, ничего уже не будет по-прежнему. Можно сколько угодно делать вид, что они сегодня встретились просто так, как добрые друзья, как старые школьные приятели. Рано или поздно все равно придется признаться себе в том, что это не так. Переступить черту, за гранью которой уже не будет общего смеха и нечаянных поцелуев в подъезде, а будет лишь общее отчаяние и общий страх.

Страх и отчаяние – вот что на самом деле соединило их сейчас.

– Я, знаешь, думала целый день… – начала она, виновато пряча глаза. Непонятно было, откуда взялось это чувство вины, но оно жгло ее изнутри раскаленной спицей. – Думала над тем, что ты мне рассказал. Знаешь, целый день голову ломала. А потом поняла, что ничего бы этого не случилось, если бы… Если бы твоя Яна… То есть если бы ее машину вовремя отремонтировали. Понимаешь? Тебе не пришлось бы идти ее встречать, и…

– Понимаю, – ответил он с каким-то странным равнодушием. – Я уже думал об этом.

Яичница остывала на столе. Лена вяло ковыряла в тарелке коричневое кружево, а Женька вертел вилку в руках и к своей порции даже не притронулся.

– Лена, – сказал он серьезно. – Лена, послушай меня. Послушай внимательно, что я тебе сейчас скажу, и пообещай мне, что сделаешь так, как я скажу…

До боли хотелось ответить шуткой. Хотелось сказать ему, что он узурпатор, что он домашний тиран, хотелось склонить голову в шутливом поклоне и торжественно произнести: «Слушаюсь и повинуюсь, ваше величество…»

– Обещаю, – невнятно пробормотала она, понимая, что ему сейчас не до шуток. Что им обоим сейчас уже не до шуток, а милый домашний спектакль уже закончен. «Танец с саблями» так и не состоялся. Занавес.

– Я очень прошу тебя, чтобы ты не вмешивалась в это дело. Ни под каким предлогом. Что бы ни случилось – ты должна оставаться в стороне.

– Ты просишь о невозможном. Я тебя люблю и не могу оставаться в стороне… от тебя.

– Не от меня, – ответил он, не обратив никакого внимания на ее внезапно вырвавшееся признание. – То есть и от меня тоже, но… Только на время. Потом, когда все это закончится, мы больше не будем… оставаться в стороне друг от друга. Я тебе обещаю. Потом, но не сейчас.

Щеки снова запылали, и даже уши у Лены запылали от этих его слов, а глаза заблестели влагой готовых вырваться на свободу слез. Как он это сказал? «Мы больше не будем оставаться в стороне друг от друга… Потом, но не сейчас…» Выдержать этот его тон, этот его взгляд было просто невозможно. Невозможно было не подойти, не прижаться щекой к щеке, сердцем к сердцу, приблизив это «потом» на расстояние пылающих тел, разделенных жалким и непреодолимым слоем одежды. Приблизив настолько, насколько это вообще было возможно.

Лена сдержалась, сжав под столом в кулаки побелевшие от напряжения пальцы.

– Это слишком опасно, понимаешь? – продолжал Женька, не догадываясь о ее мучениях. – Я не знаю, даже представить себе не могу, что на уме у этого человека. Какова его цель и какими могут быть его средства. И я совершил очень большую глупость, втянув тебя в это дело. Я, честное слово, убить себя был готов, последними словами себя ругал, когда понял, чем это может для тебя кончиться…

– Последними – это какими? – вяло спросила Лена, отодвигая тарелку. От одной мысли о еде к горлу подступала тошнота.

– Не помню уже, – отмахнулся Женька. – Лен, ну разве в этом дело, какими словами я себя ругал, а?

– А в чем? – поинтересовалась она холодно. – В чем дело, скажи?

– Я уже сказал тебе. Это опасно, – ответил он хмуро.

Это опасно, – повторила Лена злым голосом. – То есть ты считаешь, что я могу вот так запросто забыть о тебе и даже не вспоминать до тех пор, пока ты сам не позвонишь и не скажешь, что это уже не опасно? Что я смогу жить себе спокойно и радостно, ходить на работу, лечить своих психов, а про тебя и не думать?

– Никто не говорил, что не думать. Не кипятись, Ленка. Я просил просто не вмешиваться. Нам нужно на какое-то время перестать общаться. Не видеться и даже не звонить друг другу, потому что…

– Ах не звонить! – Лена не дала ему закончить фразу. – Не звонить, значит! Так бы и сказал сразу, что просто не хочешь, чтоб я тебе звонила. Что твоя ревнивая брюнетка…

– Да при чем здесь моя брюнетка? – не выдержав, рявкнул Женька. – Она-то здесь при чем?!

– При том, – упрямо повторила Лена. – При том, что тебе просто не хочется семейных скандалов, не хочется бесполезных объяснений, не хочется лишних проблем, не хочется…

Он не дал ей договорить – подошел, схватил двумя руками за плечи и поднял с табуретки. Некоторое время они так и стояли друг напротив друга молча, ни слова не говоря. Лена глупо хлопала ресницами и не могла дышать.

– Ленка, – сказал он, отпустил ее плечи и осторожно погладил по голове. – Леночка.

Это было невыносимо. Это был последний предел, за которым рухнули все преграды, и жалкое понятие женской гордости вдруг перестало иметь значение. Уронив голову Женьке на плечо, Лена тихонько всхлипнула, потом еще раз, а потом заревела в полный голос.

– Ну что ты? Что ты плачешь? – спросил он, продолжая все так же осторожно гладить ее по волосам.

– Ты никогда… – всхлипнула Лена, – никогда раньше… не называл меня… Леночкой!.. И не гладил… по голове… никогда…

– Леночка, – повторил Женька, согревая теплом своего дыхания ее макушку. – Леночка. Я теперь всегда буду называть тебя Леночкой. И гладить по голове. Всегда. Ну успокойся…

– Всегда – это когда?… – жалобно проплакала она ему в плечо. – Ты же сам сказал… А теперь говоришь…

– Да, – ответил он непонятно, продолжая гладить ее и баюкать в своих больших руках, как младенца.

Пригревшись и успокоившись наконец, она выскользнула из его объятий так, чтобы Женька не увидел ее лица, и скрылась в ванной.


Отражение в зеркале не вызывало оптимизма. Глаза стали узкими, как у китайца, покрасневший нос распух и отливал синевой. Контактная линза на правом зрачке смялась, и расправить ее удалось с большим трудом. От холодной воды, которой Лена несколько раз брызнула в лицо, кожа покраснела еще сильнее. Проторчав в ванной без толку минут десять, она вышла тихонько, неслышно открыв дверь, и попросила с порога:

– Жень, я очень тебя прошу, ты только не смотри на меня, ладно? Я ужасно некрасивая сейчас, правда.

– Хорошо, – ответил он серьезно и озабоченно, как будто она попросила его сейчас о деле государственной важности. Поднялся из-за стола и остановился возле подоконника. – Я буду смотреть в окно, если ты сейчас ужасно некрасивая. Скажешь мне, когда снова станешь ужасно красивой, и я повернусь тогда, ладно?

Присев на краешек табуретки, она уставилась ему в спину. Начатый разговор продолжать не хотелось. Есть остывшую яичницу тоже не хотелось. Слез не осталось, и сил почти не осталось тоже.

– Значит, так, – сказал Женька, отыскав взглядом ее далекое отражение в темном стекле. – Слушай меня внимательно. Плакать мы больше не будем и вообще… ничего такого делать не будем. А будем внимательно меня слушать и делать выводы. О'кей?

Отражение в стекле кивнуло взлохмаченной головой, что означало знак согласия.

– Я сегодня весь день на работе думал о том, что случилось. Я весь день изображал из себя сыщика. Эркюля, как его там…

– Пуаро, – робко вставила Лена, которая никогда не читала детективов.

– Вот именно. Эркюля Пуаро. Я пытался, рассуждая логически, понять, какую цель преследовал человек, устроивший в моем доме этот… спектакль. Я целый день ломал над этим голову, но так ничего и не понял. Я пытался поставить на место… этого человека всех без исключения своих знакомых. Я подозревал всех слева направо и справа налево. По часовой стрелке и против часовой стрелки. Без толку. Все мои дурацкие версии развалились как карточные домики. Я не вижу цели и не понимаю столь странного выбора средства. Понимаешь, ведь нет и не может быть никакой гарантии, что меня заподозрят, а уж тем более обвинят в этом убийстве. Нет никаких гарантий того, что в самом крайнем случае я не сумею доказать свою непричастность. На это рассчитывать нельзя. По крайней мере здравомыслящий человек никогда на это рассчитывать не станет…

«Сверхлогика», – промелькнуло в памяти успевшее набить оскомину словечко.

Сверхлогика… Черт возьми, да ведь нет никакой сверхлогики! Нет и не может быть, потому что…

– Женька! – торопливо заговорила Лена, боясь упустить еще не оформившуюся до конца мысль. – Женька, ты ведь все правильно… все правильно сказал! Я ведь тоже сегодня весь день на работе об этом думала, у меня чуть мозги не закипели, но я ведь тоже никакой логики здесь не нашла! Не нашла, потому что ее и нет! Я теперь только поняла…