Розмари Роджерс - Ложь во имя любви

Герцог видел, как напряглись мышцы на горле узника, пытающегося то ли заговорить, то ли выкрикнуть проклятие. А может, он собирается молить о пощаде? Если это действительно так, то всегда найдется время убрать кляп; пока же герцог намеревался кое о чем его уведомить.

– Прошлой ночью скончалась твоя мать. Жаль, что не было времени послать за тобой; к тому же я не знал, что ты уже направляешься сюда. Ты, наверное, согласишься, что это счастливое избавление.

Из-под кляпа донесся звериный рык, вызвавший у герцога улыбку.

– Ах да, я и забыл о твоей привязанности к этой бедной и несчастной женщине. Однако время, как тебе известно, многое меняет, и даже самые прочные узы постепенно ослабевают. Ты должен радоваться, что она умерла, не успев узнать о твоей участи. – Он покачал головой, по-прежнему улыбаясь. – Нет-нет, на твоем месте я бы не стал даже пытаться бросаться на посетителя. Ты ведь скован по рукам и ногам, и это лишь приведет к еще одному унижению – падению ничком к моим ногам. Припоминаю, как однажды приказал слугам воздать тебе должное за нападение на моего племянника. Боюсь, Доминик, твоя несдержанность досталась тебе от матери. Кто знает, какая участь ожидала бы тебя при такой наследственности? Ради твоего собственного блага и блага тех, кому ты способен причинить вред, мне следовало бы поместить тебя в Бедлам…

Он пристально наблюдал за малейшим движением юноши, однако первое, невольное напряжение мышц больше не повторялось; казалось, Доминик, безразлично глядя мимо герцога, вообще его не слышит.

Ройс слегка понизил голос и заговорил почти вкрадчивым тоном:

– Успокойся. Я всего лишь хотел показать, что произойдет, если ты не оставишь мне иного выхода, кроме самого крайнего. Однако если ты готов проявить благоразумие и обуздать свою животную злобу, то мы могли бы потолковать. – Он заглянул в серебристо-серые глаза, отражавшие свет фонаря, в которых ничего нельзя было прочесть, и продолжил тем же размеренным, примирительным тоном: – Ты, наверное, можешь кивать? Если ты желаешь, чтобы я удалил твой кляп под обещание не расстраивать меня своими вспышками дерзости, то я так и поступлю. Как видишь, я готов проявить благоразумие. Тебе остается только покивать.

Минута проходила за минутой; казалось, Доминик решил не уступать, и герцог уже обдумывал иные методы воздействия. Его лицо, впрочем, оставалось непроницаемым. Наконец он уловил взглядом едва различимый кивок и заставил себя улыбнуться еще раз:

– Вот видишь! Все не так уж сложно. Давненько мы с тобой не разговаривали. Поверь, наша беседа состоялась бы гораздо раньше, проведай я, что дядя Конэл предоставил тебе полную свободу и позволил якшаться с отребьем, именующим себя «Объединенными ирландцами».

Поставив фонарь на табурет, герцог встал за спиной Доминика и принялся ловко развязывать кожаные тесемки. При этом он обратил внимание на израненную спину узника. Его на совесть обработали плеткой-девятихвосткой; оставалось только сожалеть, что лорд Фитцджеральд вмешался не в свое дело и не дал палачам довести свою работу до конца.

Заметив, что узник напряг мускулы, герцог, убрав с его лица кляп, другой рукой толкнул в спину, заставив упасть на колени.

– Лучше не пытайся встать, – предупредил он его. – Кандалы все равно не позволят тебе этого. К тому же, должен признаться, так я чувствую себя в большей безопасности. – Он поднял с табурета фонарь. – Да и тебе не мешает немного покаяться. Ты ведь наверняка снова стал папистом по примеру матушки?

Ему ответил хриплый шепот – единственное, на что были способны онемевшие челюсти и распухший язык Доминика:

– Вы хотели говорить со мной, ваша светлость, или просто вызвать у меня неукротимую вспышку ярости, в которой сами же обвиняете?

Герцог Ройс приподнял тонкую светлую бровь.

– Кажется, ты и впрямь приобрел некоторый лоск. Неужели дядя подобрал тебе в Ирландии хороших учителей?

Доминик ответил с вынужденным смирением:

– Дядя хотел бы научить меня многим вещам, как вы, наверное, догадываетесь. Но я в конце концов нашел себе учителей сам. Вы об этом хотели меня спросить?

Лицо герцога напряглось, он заморгал, но сумел осилить закипающую в душе злобу.

– У меня мало времени, капитан бунтарей. Ответь, почему вы, ирландцы, именующие себя вожаками, всегда выбираете себе такие громкие клички? Сплошь капитаны! А ведь конец у всех один: осужденные за уголовные преступления, вы падаете на колени перед английским правосудием!

– Бунтарь-англичанин, кажется, стоит перед судьей, или я ошибаюсь, ваша светлость? И судит его жюри его сословия. Не думал, что мне когда-нибудь пригодится титул, случайно доставшийся мне по праву рождения!

– А я ведь подозревал, что ты давно вынашиваешь подобные планы. Но будь осторожен! Я не намерен раздаривать свое имя и титул.

– Как же вы в таком случае со мной поступите? Велите убить до суда? Или запрете в Бедлам, исполнив свою угрозу? Может, устроите так, чтобы я предстал перед судом с кляпом во рту? Не думаю, что даже ваше хваленое английское правосудие, с которым мы так редко сталкиваемся в Ирландии, отнесется к этому благосклонно.

– Значит, ты не отказался от борьбы? Собираешься произнести смелую и пылкую речь насчет справедливости, свободы и равенства для всех, прежде чем будет оглашен твой приговор? Какая доблесть! Вижу, ты впитал все эти революционные идеи, которые, на беду, переплыли из Америки во Францию. Но напрасно ты надеешься, что я позволю тебе замарать в грязи мое имя.

Голос Доминика зазвучал устало:

– Я намерен открыть хотя бы некоторым англичанам глаза на несправедливость и жестокость, которые творят в Ирландии их войска и продажные чиновники, прикрываясь именем короля Георга. Если это означает «замарать ваше имя», ваша светлость, то имеются только две возможности помешать мне так поступить, которые я уже упомянул.

– Ошибаешься! – только и процедил герцог сквозь зубы, после чего вышел из камеры и кликнул тюремщиков. Дождавшись, когда они снова заткнут узнику рот, он стянул с руки перчатку и хлестнул ею по лицу человека, считающегося его сыном.

– Если мы опять встретимся, – проговорил он по-французски, – ты будешь вправе вызвать меня за это на дуэль. Но не думаю, что нам предстоит еще встреча.

Выйдя в темноту и жадно вдохнув чистый холодный воздух, герцог Ройс сел в карету, где его в нетерпении дожидался брат.

– Ну что, Лео? Черт возьми, ты сильно задержался и заставил меня поволноваться. Ночь дьявольски холодная, так что я правильно поступил, что захватил с собой фляжку с бренди. Как все прошло? Ты сам похож на черта.

– Некоторые так меня и величают. Однако теперь я знаю, как следует поступить, и уведомил об этом начальника тюрьмы.

Лорд Энтони с сомнением взглянул на брата.

– Значит, письмо Питта сыграло свою роль? Иначе и быть не могло! Он истинный правитель Британии сейчас, когда король стал слаб здоровьем. Так что ты говорил?

– Ты не дал мне закончить, Тони. Да, граф Чатем был так любезен, что предоставил мне свободу рук в этом неприятном деле, выразив мне полнейшее доверие. – Он откинулся на бархатные подушки и накрыл колени меховой полостью. – Завтра ровно в два часа пополудни пятерым заключенным позволят сделать один круг по прогулочному двору. Остальные к этому времени уже будут сидеть по камерам. Спустя две минуты пятерых арестантов заберут и припишут к королевскому флоту, что, как ты знаешь, нередко случается в наших тюрьмах здесь и в Ирландии.

– Святой Георгий! – восхищенно воскликнул лорд Энтони. – Черт возьми, Лео, я всегда знал, что ты дьявольски изобретателен! Значит, никакого суда, никакого скандала? Слава Богу!

– А наш юный бунтарь, – проворковал герцог, – послужит ради разнообразия его величеству.

Небольшой кармелитский монастырь, беленые стены которого были почти полностью скрыты за высокими деревьями, представлял собой настоящий оазис на сухом, пыльном большаке, ведущем в Толедо. Как и раскинувшееся неподалеку королевское поместье Аранхуэз, монастырь питался влагой от узкого притока реки Тахо.

Когда какой-нибудь юной монастырской воспитаннице хватало отваги вскарабкаться на толстую каменную стену, ее взору представали бескрайние, выжженные солнцем бурые равнины испанской Кастилии. Здесь царили зной и безлюдье. От этого еще поразительнее казалось море зелени справа, стоило только повернуть голову: прохладная тень, роскошные сады, ухоженные огороды. То была мирная обитель, отрезанная от мира, наводненного слишком многими неприятными событиями. К тому же здесь властвовала тишина, нарушаемая разве что пением монахинь во время богослужения да негромким колокольным звоном. Сейчас, в послеполуденную жару, было настолько тихо, что можно было расслышать жужжание пчел, собирающих мед среди буйного разноцветья в уединенном садике матери-настоятельницы. Стены за стенами…

Молодая девушка, сидевшая на каменной скамье под самым раскидистым деревом сада, была облачена в строгое одеяние послушницы. Голова ее была низко опущена, взгляд прикован к сцепленным на коленях рукам. Со стороны она могла показаться воплощением благочестия и смирения, однако мать-настоятельница знала ей истинную цену. Сейчас она со вздохом отвернулась от окна. Она отправила Марису на скамью в глубине своего сада, чтобы та поразмыслила и вознесла молитвы, хотя слишком хорошо знала это заблудшее дитя, чтобы обмануться кротостью ее облика. Девушка, несомненно, вынашивала какие-то замыслы – не исключено, что новые способы заявить о своей непокорности. Мариса так и не прониклась истинным смирением; если она и мирилась с общепринятыми правилами, то лишь до определенного предела, и то по собственным соображениям. Но письмо, которое этим утром мать Анжелина заставила себя прочесть ей вслух, все равно вызвало у нее потрясение. Бедняжке требовалось время, чтобы освоиться с мыслью, что ей не суждено стать монахиней. Как оказалось, у ее отца были на ее счет иные намерения.