Выбивая зубами дробь, Мариса принялась умываться холодной водой. Скомканная одежда валялась на стуле в том виде, в котором она бросила ее вечером. Девушка стала поспешно одеваться, не сводя глаз с двери.

Безжалостное тиканье часов не позволяло ей медлить. Трясущимися и немеющими пальцами она застегнула пуговицы на платье и попыталась разгладить смятую юбку. Теперь чулки и туфли… Она запихнула крошечный кошелек как можно глубже за корсаж, нахлобучила соломенную шляпку и, оглядевшись напоследок, подкралась к двери и отодвинула задвижку, молясь, чтобы не наделать шуму, и опасаясь, как бы дверь не оказалась закрыта снаружи. Это опасение оказалось, на ее счастье, напрасным. Дверь бесшумно приоткрылась. Мариса вышла на лестницу, которую запомнила накануне, где не было ни души.

Собственно, она сама не понимала, чего так боится. Чутье подсказывало, что она просто больше не желает видеть его, и она слепо следовала инстинкту, помышляя только о бегстве.

Внезапно она чуть не оглохла от ударов собственного сердца: снизу донесся резкий, негодующий голос Доминика Челленджера:

– Черт возьми, она стоит гораздо больше, и это вам превосходно известно. Как на грех я прямо сейчас нуждаюсь в деньгах, иначе оставил бы ее у себя еще на какое-то время; она довольно кроткая и не доставит хлопот, если вы научитесь ею управлять. Просто я тороплюсь домой и вынужден от нее избавиться.

Мариса цеплялась за перила, полумертвая от ужаса и унижения. Ее не держали ноги, кровь стучала в ушах. Она еле расслышала ответ собеседника Доминика:

– С вами трудно торговаться, друг мой. Что ж, я подумаю о вашей цене, только сначала взгляну на нее своими глазами.

Не желая слушать дальше, она бросилась бежать, стараясь не шуметь. Нет, нет, нет! Неужели он может продавать ее, как мебель, да еще торговаться? Откуда даже в нем такое бессердечие, такая извращенность? Уж не собирался ли он отправить покупателя к ней в комнату, чтобы тот овладел ею так же, как прежде он сам? Нет, дурные предчувствия ее не обманули!

Она сбежала вниз, прошмыгнула мимо двери, за которой совершалась позорная сделка, и в отчаянии толкнула входную дверь. К ее удивлению, дверь легко распахнулась. По всей видимости, он забыл ее запереть.

Она миновала ступеньки, выскочила за железную калитку и, оказавшись на улице, пустилась наутек. Только когда у нее перехватило дыхание, она немного замедлила бег, чтобы не растянуться на мостовой.

Глава 9

Филип Синклер, отправившись испытать новую пару гнедых, запряженную в удобную коляску, резко натянул поводья, с трудом удерживая коней. Под их копытами чуть не оказалась девушка, пулей вылетевшая из-за угла. Он не удержался от проклятия: чудом он не перевернулся, едва не лишившись колеса. Вот чертовка! Что с ней такое? Она мчалась так, будто за ней устроили погоню все черти преисподней. Теперь она лежала на булыжной мостовой, как куча тряпок, из-под которой доносились всхлипывания. Уж не сломала ли она себе чего? Впрочем, сама виновата, коли так. Проклятые французишки! Тем не менее он счел за благо спуститься с облучка и проверить, цела ли беглянка. Амьенский мир был весьма непрочным, а он находился в Париже в роли гостя и не желал неприятностей.

Мариса всхлипывала не от страха – его она уже успела побороть, – а от полнейшего бессилия. Она только сейчас поняла, что была на волосок от гибели.

Она лежала, не в силах пошевелиться. Внезапно она увидела перед собой начищенные до блеска башмаки с пряжками и услышала обращенный к ней по-французски, но с сильным акцентом вопрос, не ранена ли она и не требуется ли ей помощь.

– Прошу меня извинить, мадемуазель, – не вытерпел незнакомец, – но вам следовало бы смотреть, куда вы несетесь. Я вас едва не переехал.

Она медленно подняла голову. Сначала перед ее глазами появились модные хлопковые бриджи бледно-лимонного цвета, потом золотая цепочка от часов, свисающая из кармашка полосатого шелкового жилета, и, наконец, завязанный под самым подбородком сложнейшим узлом белый галстук. Мариса заморгала, еще не в силах поверить, что на свете могут существовать такие блестящие молодые люди. Светлые волосы падали ему на лоб, озабоченно сморщенный в данный момент.

– Мадемуазель? – вопросительно повторил он и, видя, что она пытается подняться, машинально подал ей обтянутую перчаткой руку.

Филип Синклер увидел залитое слезами и испачканное грязью лицо, обрамленное взмокшими золотыми завитками. Он чувствовал, как она дрожит, но не мог понять отчего. Он придал тону больше сочувствия:

– Послушайте, вы уверены, что не пострадали? Вы можете подняться?

Пострадавшая походила на ребенка, ее тонкую фигурку обтягивало никак не шедшее ей безвкусное бурое платье. Он был склонен принять ее за дочку лавочника. Но девушка неожиданно обратилась к нему охрипшим от волнения голосом на безупречном английском:

– Вы… вы англичанин, сэр? О, тогда сжальтесь надо мной и заберите меня с собой! Подвезите меня хотя бы немного! Мне во что бы то ни стало надо убраться отсюда, пока они не хватились меня. Умоляю!

Он взирал на нее в недоумении и явно колебался. Только когда она разразилась рыданиями, он решил поскорее закончить спектакль. Кроме того, юная особа с недурной внешностью и отменным английским успела его заинтриговать. Каким ветром занесло в этот убогий уголок образованную девушку, да еще так дурно одетую, одну-одинешеньку и перепуганную до смерти?

– Идемте, – кратко распорядился он и, к ее облегчению, молча усадил рядом с собой и пустил своих гнедых во весь опор, что помогло ей прийти в себя и даже вогнало в краску.

Синклер скоро пожалел о своем опрометчивом решении и время от времени бросал на свою соседку полные сомнения взгляды. Та, совсем еще дитя, сидела, натянутая как струна. У нее оказался премиленький профиль со вздернутым носиком и маленьким подбородком, но его прошибал пот при мысли, что произойдет, если его сейчас увидят знакомые. Ему не избежать насмешек! Он все больше хмурился. Вдруг она совсем не та, за кого себя выдает, а мошенница, преднамеренно бросившаяся наперерез элегантному экипажу, чтобы потом вымогать у него деньги всем семейством? Его предупреждали об особой осторожности в Париже, особенно теперь, когда все англичане находились здесь под подозрением. Черт возьми, вот так переделка!

Он гнал лошадей, не разбирая дороги, все еще решая, как правильнее поступить, когда его спутница, до сей поры хранившая молчание, как бы желая успокоиться, внезапно схватила его за руку.

– Остановитесь! – Он изумленно покосился на нее, принудив еще больше покраснеть от собственной дерзости и произнести виновато: – Я хотела сказать, не соблаговолите ли остановиться на минутку, сэр? Мне знаком вон тот дом.

Дом, привлекший ее внимание, тянулся вдоль улицы без конца и края, громоздкий и мрачный. Что, черт возьми, у нее на уме? Он слышал, что во время революции это здание использовали под тюрьму, однако она была еще слишком молода, чтобы это помнить.

– Раньше это был кармелитский монастырь, – тихо произнесла она напряженным голосом, ломая тонкие руки. – Сначала его обитатели не поверили в опасность, а потом было поздно: все, кто не сбежал, в том числе сто пятнадцать священников и архиепископ, были забиты насмерть. Помню, как мы молились за упокой их душ, когда благополучно добрались до Испании.

Она содрогнулась, вернувшись к действительности, сидя бок о бок с молодым голубоглазым человеком, спасшим ее, совсем как странствующий рыцарь давних времен.

– Неужели вы все это помните? Ужасное испытание! У нас в Англии сначала никто не понимал, как худо все обернулось; все опомнились только тогда, когда отрубили голову самому королю…

Филип решил, что имеет дело с роялисткой. Он слышал, что некоторые бывшие аристократы лишились всего; оставшиеся в живых были вынуждены по-прежнему скрываться, находясь под подозрением после роялистского заговора против Наполеона.

Девушка повернулась к нему, и он впервые заметил, до чего красивы ее глаза: янтарно-золотые, с длинными темными ресницами, заострившимися от слез.

– Кто вы? – невольно вырвался у него вопрос.

– Мария Антония Каталина де Кастельянос-и-Гиллардо, – бойко отчеканила она и добавила совсем просто: – Но все зовут меня Марисой. Так называла меня мама – француженка. Ее бросили в тюрьму и отрубили голову вместе с остальными. По рассказам Дельфины, она храбро приняла смерть.

– Господи! – воскликнул Филип, позабыв про сдержанность.

Сочувствие, читавшееся на его красивом расстроенном лице, вызвало у Марисы желание поведать ему все – вернее, почти все. Она зачастила:

– Я жила в монастыре в Испании, но меня захотели выдать за человека, которого я никогда в жизни не видела, за… распутника. Поэтому я и сбежала, надеясь во Франции, в Париже, разыскать свою тетку, Эдме. Она замужем за англичанином, лордом… Не могу вспомнить, как его зовут! – выкрикнула она в отчаянии. – Возможно, с ним знакомы вы. Тогда я в безопасности.

– Но…

Однако она не дала ему вставить ни слова:

– А еще крестная… Ее мужа, виконта Богарне, гильотинировали, но, как я слышала, спустя несколько дней после его казни расправились с самим гражданином Робеспьером, после чего казни прекратились, поэтому… Она была так хороша собой, так добра! Я совершенно уверена, что стоит мне с ней увидеться, и…

У Филипа Синклера голова шла кругом. Рассказ девушки звучал слишком неправдоподобно. Тем не менее он не исключал, что она имеет в виду ту самую Жозефину де Богарне, которая вышла замуж за выскочку-корсиканца и стала первой дамой Франции.

– Вы говорите о своей крестной… Не припомните ее первое имя?

– Мария Жозефина Роз де ля Пажри – это ее девичья фамилия. Потом она вышла за виконта. Она была креолкой с Мартиники, как моя мать и тетя Эдме. О, месье! – От волнения она опять перешла на французский. – Неужели вы догадываетесь, о ком я говорю? Она до сих пор живет в Париже?