Ее же взгляд был светлым и веселым, но в нем таилось превосходство. Катрин почувствовала опасность. Быть может, правила хорошего тона и требовали удалиться, так как Карл заключил Аньес в объятия и страстно ее целовал. Но госпожа де Монсальви поняла, что если она уйдет, то не получит больше аудиенции. Поэтому она подождала, пока завершится поцелуй, и сказала твердо:

– Сир! Так вы дадите мне письмо, о котором я вас умоляю?

Карл вздрогнул, как человек, которого внезапно разбудили. Он оставил свою прекрасную подругу и повернул к Катрин недовольное лицо.

– Вы еще здесь, мадам де Монсальви? Я полагал, что вы уже слышали мою волю? Повидайтесь с Ришмоном! Я не могу сделать ничего!

– Сир! Умоляю…

– Я сказал нет, значит, нет! Вспомните, что в этой самой зале я уже однажды сжег указ, который когда-то приговаривал вашего мужа. Он должен был об этом вспомнить перед тем, как совершать новую глупость. Он из тех, кто думает, что им все дозволено, а я хочу научить его повиноваться. Вы слышали, мадам? Повиноваться!.. А теперь прощайте!

И, подхватив свою прекрасную подругу за талию, он удалился к двери, ведущей в сад.

Едва дверь закрылась, Катрин услышала смех, и это причинило ей боль. Как будто они издевались над ней! Вынув из рукава платок, она вытерла глаза и медленно направилась к большой двери, которая вела во двор.

Эта огромная зала, со стенами высотой в шесть метров, затянутая гигантскими коврами, с массивным камином, который в настоящий момент был завален цветущим дроком, показалась ей декорацией к какому-то кошмару. Зала была такой же бесконечной, как и дороги, открывающиеся перед ней в снах.

Этот сон кончался у двустворчатой двери из дуба и бронзы, охраняемой двумя железными статуями, – солдатами в доспехах, бесстрастными стражами, которые механическим жестом открыли обе створки, как только она подошла.

Залитый солнцем двор замка Шинон предстал перед Катрин. Как и раньше, шотландские лучники стояли на страже у дверей и у зубцов, и перья цапли на шапках мягко колыхались в вечернем воздухе. Все казалось таким, как и раньше, как и в тот день, когда Катрин под звуки серебряных труб поднималась на это же широкое крыльцо, чтобы получить в этой же зале от этого же короля отмену несправедливого приговора.

Стены были те же, время, воздух и солнце были такими же, но в тот день Катрин сопровождал Тристан Эрмит и на верху ступеней ждала королева Иоланда, чтобы самой мимо исполненных почтения придворных проводить к королевскому трону. В тот день Катрин одержала победу, тогда как сегодня она покидала этот замок, несчастная и уничтоженная, не зная, что делать и куда идти…

Внизу у крыльца ее ждали Готье и Беранже, державшие оседланных лошадей. Они устремили на нее вопросительные взгляды.

Однако ее расстроенное лицо все объяснило.

– Ну что? – спросил Готье. – Он отказывает?

Катрин машинально повторила его слова:

– Король отказывает! Да, Готье… это так! Он говорит, что не признает за собой права миловать, когда судит коннетабль! Монсеньор де Ришмон – единственный хозяин своим солдатам и капитанам. Мне нечего ждать помощи от короля. Я должна вернуться в Париж, опять умолять коннетабля… если только еще не поздно.

– Вернуться в Париж? – вскричал Готье. – Он что же, издевается? Разве так должен вести себя король с благородной дамой в несчастье? Он что же, не понимает, что вы так проведете всю жизнь, разъезжая по большой дороге между Парижем и Шиноном?

Гнев ее оруженосца вызвал улыбку на губах Катрин, но она заставила его понизить тон из боязни привлечь внимание охраны.

Тогда слово взял Беранже:

– Не будем возвращаться в Париж, госпожа Катрин! Зачем? Мессира Арно коннетаблю не поймать. Мои братья его найдут, освободят, вернут в Монсальви. Зачем вам опять напрасно унижаться, умолять? Вернемся домой! Увидим мессира Арно, маленького Мишеля и малышку Изабеллу… и в наших горах подождем, чтобы король соблаговолил оказать справедливость. А если он откажет, мы сможем оказать ему сопротивление.

Готье с восхищением посмотрел на своего юного товарища.

– Да он говорит как по-писаному! Ты прав, мой мальчик, вернемся в твою страну. Я не знаю ее, но мечтаю с ней познакомиться. Что-то говорит мне, что я там буду счастлив. В любом случае нам не следовало приезжать сюда.

Это было правдой, и Катрин упрекала себя в том, что не послушалась совета Тристана, который рекомендовал ей отправиться в Тур и подождать там короля, чтобы воспользоваться празднествами по случаю бракосочетания.

Но, когда пятнадцать дней назад она прибыла в большой город на берегах Луары, короля там не было, и никто не знал, когда он приедет. Он был в Шиноне, своем любимом замке, и мог приехать только на встречу принцессы Шотландии.

Королева Иоланда была в Провансе, говорили о ее болезни, и не было известно, приедет ли она вообще.

Катрин стала ждать, но время шло. По прошествии десяти дней, проведенных в полном бездействии, не получив ни одной новости из Парижа и от Тристана, она решилась ехать в Шинон, чтобы повидать короля.

Теперь она понимала, что ее поспешность все погубила, что она должна была подождать Карла VII в Туре. А ведь она была так близка к победе. Если бы не эта девица, которая, по всей вероятности, вертит королем как ей вздумается…

– Можно возвращаться? – спросил Беранже. – Солнце клонится к горизонту, и вам нужен отдых, госпожа Катрин.

– Еще немного! Я хотела на минутку войти туда…

Она показала рукой на маленькую часовню Сен-Мартен, в которой часто слушала мессу и молилась, когда жила в замке после падения Ла Тремуя. Она любила этот маленький уютный храм, где когда-то молилась Жанна д'Арк. И Катрин подумала, что Бог, может быть, услышит ее лучше, если она обратится к Нему в том месте, откуда та, которую Он послал, говорила с Ним раньше.

Но красота часовни, которая всегда действовала как бальзам на Катрин, сегодня была бессильна вылечить ее уязвленное сердце и смягчить разочарование. Она столько надежд возлагала на короля, который до самого последнего часа проявлял к ней внимание и доброту. Она служила ему всей своей душой. Но он всегда оставался игрушкой в руках фаворитов. Стоя на коленях у подножия колонны, прижавшись лбом к столику для причастий, она плакала, слепая и глухая ко всему, когда вдруг чья-то рука опустилась на ее плечо и чистый голос произнес:

– Молиться – это хорошо… но зачем так плакать?

Быстро выпрямившись, она увидела стоявшего перед ней подростка. Он изменился со времени их последней встречи четыре года назад, но не настолько, чтобы она не узнала дофина Людовика.

Принцу должно было быть лет четырнадцать. Он вырос, но был такой же худой, сутулый, с костлявыми и сильными плечами, с желтоватой кожей и черными прямыми волосами. Черты лица, правда, стали более твердыми, жесткими. Он был некрасив, даже уродлив, с большим носом, маленькими, глубоко посаженными черными глазами. Уродливость была его могуществом – от этого обделенного красотой мальчика исходило особенное неуловимое величие, странный шарм, причина которого таилась в его проницательном взгляде.

Несмотря на охотничий костюм из толстого фландрского сукна, потертый и поношенный, королевская кровь угадывалась в высокомерном тоне, во властном выражении лица. И речь его была речью мужчины.

Катрин склонилась в глубоком реверансе, одновременно удивленная и смущенная этой неожиданной встречей.

– Скажите мне, почему вы плачете, – настаивал дофин, внимательно всматриваясь в расстроенное лицо молодой женщины. – Никто, насколько мне известно, не желает вам здесь зла. Вы госпожа де Монсальви, не так ли? Вы ведь из дам, приближенных к ее величеству королеве, моей матери?

– Ваше высочество меня узнали?

– Ваше лицо не из тех, которые легко забываются, госпожа… Катрин, кажется? Все женщины, которые меня окружают, словно на одно лицо. Большинство из них глупы и бесстыдны… Вы совершенно другая… такой и остаетесь.

– Спасибо, монсеньор.

– Так, а теперь говорите! Я хочу знать причину ваших слез.

Было невозможно противиться этому приказу. С большой грустью Катрин пересказала последние события. Людовик нахмурил брови.

– Неужели эти феодалы никогда не изменятся! – проворчал он. – Пока они не поймут, кто господин, они будут продолжать жить как им взбредет в голову. И эти головы им будут рубить.

– Господин король, наш государь и ваш отец, монсеньор, и не думает это оспаривать, – возразила Катрин в ужасе.

И потом, так как ей уже действительно нечего было терять, она решилась добавить:

– …Только увы! Почему другие, у которых нет никакого права, поскольку они не принадлежат к королевской семье, царствуют через голову короля?

– Что вы хотите сказать?

– Ничего, кроме того, что я только что видела и испытала на самой себе, монсеньор!

И Катрин рассказала о своей встрече с Карлом VII, о той надежде, которая прошла совсем близко от нее, и как ее быстро прогнала прекрасная незнакомка, которую король называл Аньес. Но едва она успела произнести это имя, ярость исказила лицо ее собеседника, а худая рука стиснула перчатку для верховой езды.

– Эта шлюха! – выругался он, забыв, что они находятся в церкви.

Но на этот крик из темноты вышел суровый бородатый человек и, не говоря ни слова, указал ему на алтарь. Людовик покраснел, благоговейно перекрестился и бросился на колени для быстрой молитвы. Но это вынужденное выражение сожаления не помешало ему возобновить беседу. Поднявшись, он вновь обратился к Катрин, которая молча ждала.

– Я не должен был произносить это слово в церкви, но я ненавижу это создание, от которого мой отец совсем сошел с ума.

– Кто она? – спросила она.

– Дочь некоего Жана Соро, сеньора де Кудена и де Сен-Герана. Ее мать зовется Катрин де Меньле. Она из хорошего дома, хотя и не очень прославленного. Год назад моя тетка мадам Изабелла Лотарингская гостила у нас, девица была ее фрейлиной. Как только король ее увидел, он влюбился, как безумец.