Когда она увидела, что он спит, она тихо поднялась и, прячась за деревьями, постаралась незаметно проскользнуть по склону к небольшому ручью. Оставив одежду на берегу, она с наслаждением вошла в воду. Бледный диск луны давал столь мало света, что на серебристой поверхности воды она выглядела лишь черной тенью. Когда Елена вышла из ручья, он уже ждал ее, и, хотя она была изумлена его появлением, все-таки не бросилась бежать прочь. Он снял рубашку и осторожно начал вытирать ее тело. Медленно и бережно он водил ей рубашкой по спине и бедрам, и его руки ласкали ее тело сквозь тонкую, легкую ткань, и потом, с возрастающим возбуждением, она почувствовала, как он вытирает ее груди — маленькие, острые, конической формы, что и позволяло ей выдавать себя за мужчину. Рэйф со вздохом выронил рубашку и с нежным пылом сомкнул пальцы на этих холодных как лед грудях, но Елена, до того стоявшая неподвижно, бросилась бежать по склону подобно лани, едва ткань, разделявшая их, была отброшена.

Он больше не прикасался к ней, и она знала, что он все понял правильно. Ее бесстрастное лицо ясно выражало: «Я здесь — однако меня здесь нет. Я твоя пленница телом, но мой дух еще не побежден». Рэйф осознал, что ее отказ заняться с ним любовью был вызван не физическим отвращением и не доблестным желанием сохранить девственность — то был отказ британскому офицеру-завоевателю. Он был врагом ее народа. И хотя Рэйф мог бы попытаться ухаживать за ней, чтобы добиться взаимности, он все равно не мог заставить ее покориться. Елена Гроблер осталась в его памяти символом несгибаемого духа африканерской женщины. Британцы победили буров-мужчин в военной игре, но женщин они завоевать не сумели.

Елена тоже сознавала символичность происходящего. Британцы насиловали ее страну, но этот мужчина ее не тронул. Она не забыла этого — как не забыла и его самого. И Рэйф так и не узнал, как боролась Елена со своими чувствами, как сильно ей хотелось, чтобы он был другом ее народа, а не врагом.

После разгрома отряда коммандос Стейна, когда она попала в плен, он намеревался, сопроводив ее в Мидлбургский лагерь, сдать ее там, но, въехав на холм и оглядев сверху скопище палаток, неожиданно придержал своего «беспошлинного» коня.

— Ты знаешь, где Дани может быть после сражения?

Елена подумала о базе коммандос, куда она отправилась, когда сожгли ее ферму.

— Да, но ты не сможешь заставить меня рассказать.

— Я и не прошу тебя рассказывать. — Рэйф повернулся в седле и взглянул на нее. — Твоего неприбытия в лагерь никто не заметит — военная администрация в таких местах исключительно небрежна. Если ты сейчас уедешь отсюда, об этом буду знать только я. А я обещаю молчать.

Он снял с седла запасную винтовку и протянул ей.

— Здесь шесть патронов, — добавил он. — Хочу верить, что ты не потратишь один на меня.

Елена взяла оружие и амуницию и молча поехала прочь. Но вскоре она остановилась и повернулась к нему, подняв руку в прощальном жесте, и Рэйф помахал ей в ответ.

Она и Дани завершили войну вместе со Смутсом в Нор-Вест-Кэйне, а затем уехала с ним в Юго-Западную Африку. Она инстинктивно чувствовала, что за ним надо присматривать, и что только она понимает, какую угрозу он представляет на самом деле — угрозу, становившуюся все более зловещей с каждым годом изгнания. Дани Стейн был подобен слону-одиночке, покинувшему стадо, опасному и непредсказуемому.

Елена пыталась подавить в себе крепнувшее убеждение, что слонов-одиночек надо пристреливать.

Глава шестнадцатая

На следующее утро Елена пошла за покупками. Она купила мяса и свежих овощей, чтобы приготовить жаркое, содрогнувшись от цен на продукты на алмазных приисках, и обнаружила, что Филип Брайт не выходит у нее из головы. Ее неодолимо тянуло в «Каппс-Отель», и она пошла туда, но только зачем? Из любопытства? У Филипа Брайта что — рога, копыта и хвост, как утверждал бы Дани? Елена знала только, что должна его увидеть, и не могла объяснить себе, зачем все-таки назвала его имя в гостинице.

— Мистер Брайт? — Ее сердце забилось сильнее, когда она увидела его высокую стройную фигуру и испугалась собственной смелости. — Я — Елена Гроблер, свояченица Дани Стейна. Он рассказал мне, что вы здесь. Я просто хотела… — Голос ее упал. Чего она хотела?

— Как любезно с вашей стороны, что вы зашли, — Филип очаровательно улыбнулся. Она была гораздо привлекательнее, чем он себе представлял, а он как раз скучал, ожидая парохода в этом пустынном аванпосте. — Почему вы не поставите свою корзину? Или, может быть, я вам ее донесу?

— Спасибо, здесь продукты для обеда, но вы можете разделить его со мной… если вам больше нечего делать. — Елена с трудом выдавила улыбку, черпая храбрость из того внимания, что она прежде получала от мужчин в Китмансхупе.

— День мой — зияющая пустота… до сего момента. — И Филип последовал за ней, взяв корзину.

До лачуги Дани было всего десять минут ходу, но Елене они казались бесконечными из-за того, что она пыталась скрыть свою застенчивость. Однако по дороге Филип купил несколько бутылок вина и расположился на стуле в кухне, следя за тем, как она готовит пищу, с явным удовольствием и с полной непринужденностью.

Ей исполнилось двадцать пять лет, она была высокой и стройной, с роскошными темными волосами, сколотыми простым узлом на затылке, и глубокими карими глазами, сиявшими бархатистым светом. Ее тело расцвело, а груди налились, став полными и зовущими, но цвет лица слишком сильно напоминал о прошедших годах: его бронзовую кожу не щадили ни иссушающая жара, ни пыль и ветры Юго-Западной Африки, грозя преждевременном старостью.

Филипу она казалась воплощением земной женщины, с простыми, лишенными сентиментальности, чувствами, и черпающей силы от самой природы. Он испытывал наслаждение, созерцая неторопливые движения ее стройного тела и спокойный взгляд бездонных чистых глаз. Случилось так, что ни одна женщина не готовила ему раньше еду; слуги — да, но не женщины… не такие.

Но он мог бы вскоре и забыть о своих чувствах, достойных отношения аристократа к пейзанке, если бы не одно замечание, брошенное Еленой, когда она говорила о Юго-Западной Африке.

— Мне не нравится эта страна, но многие немцы ее любят. Они говорят, что после Юго-Запада Европа внушает им клаустрофобию своей мягкостью, пресыщенностью, плодородием. Юго-Западная Африка — страна контрастов, сложная, дерзкая, яркая, стихийная. Здесь все ближе к жизни… и к смерти.

Стихийная. Да, такова была и Елена. Она была матерью-землей, которая дает человеку возрождение или смерть. Руки Филипа слегка задрожали от странного предчувствия — чего? Он встряхнул головой, стремясь освободиться от наваждения, однако эта аналогия, конечно, основание под собой имела, потому что в глазах Елены светилось материнское понимание и стремление развеять его печаль, и, безусловно, чувство материнской заботы заставляло ее щедро наполнять его тарелку.

Что-то в нем потянулось к ней, к ее исцеляющему материнскому сочувствию и вниманию, которые ни Энн, ни Лора, ни Тиффани не сумели ему дать.

Елена стояла рядом, собираясь забрать кофейную чашку, но Филип перехватил ее руку и осторожно прижал к своей щеке. Девушка вспыхнула, растерявшись, потому что неожиданно осознала свои недостатки. В простом хлопковом платье, с опаленной солнцем кожей, которую она считала безнадежно огрубевшей, она вряд ли могла сравниться с теми прекрасными, богатыми и утонченными дамами, среди которых должен был вращаться такой мужчина как Филип. Он хочет не любви, подумала она, совсем не этого… однако он чего-то хочет, в чем-то нуждается…

— Это был самый лучший обед, что я когда-либо ел в своей жизни.

Она покраснела еще гуще, и в глазах ее вспыхнула обида, когда она решила, что он над ней издевается.

— Уверяю вас. — Филип встал и сжал ее руки. — Клянусь, я говорю чистую правду.

— В таком случае вы должны мне помочь помыть посуду.

— А вы уверены, что решите доверить мне эту задачу? Я за всю жизнь не вымыл ни одной чашки и ни одной тарелки.

Она усмехнулась и протянула ему полотенце.

— А после мы пойдем погуляем. Думаю, вам следует немного проветриться, — и она со значением поглядела на пустые винные бутылки.

Странно, но Филип не обиделся на этот мягкий упрек. Напротив, он был даже склонен почувствовать вину и некоторый стыд за свое чрезмерное пьянство. В Елене была прямота, способная заставить его постичь суть вещей, и он понимая, что ею двигало не осуждение, а искренняя забота о нем.

Оставив дом, они двинулись от поселка по направлению к гигантским дюнам, наползающим на скалы серого песчаника. Жара обжигала, ветер взметал колючие клубы песка, но по молчаливому согласию Филип и Елена продолжали идти до тех пор, пока не убедились, что их никто не увидит и не потревожит. На западе лежала бухта Людериц, сверкая сапфирами волн под кобальтовым небом, охраняемая тремя островами, скалы которых побелели от гуано[12], а на востоке — только серые скалы, белый прибрежный песок и бледное золото дюн. Но чудесным образом здесь было немного зелени, по тому же счастливому совпадению на Елене было зеленое платье… это означало для него зелень листьев, травы, всей природы… Свежая исцеляющая зелень матери-земли… и, когда Филип потянулся к ней и обнял, это показалось самым естественным в мире.

Песок обжигал, он был слишком горяч, чтобы можно было раздеться, но недостаточно горяч, чтобы помешать им упасть в его мягкие объятия: Филип расстегнул ее платье, обнажив груди, и улыбнулся их белизне по сравнению со смуглым лицом, шеей и плечами, затем углубился под юбку, не путаясь в нижнем белье — его не было при африканской жаре. Он скользнул в нее, и, двигаясь, не отрывал взгляда от ее лица. Елена была такой, как он и ожидал — цельной и чистой. Он никогда раньше не занимался любовью на открытом воздухе, но с ней это казалось правильно и хорошо. Как и надеялся, он почувствовал ее исцеляющее прикосновение, щедрость ее духа. С Еленой, внутри Елены, Филип был ближе к лону природы, погружаясь в защитный покров мира и тепла, к которому всегда тянулся, но никогда не обретал даже со своей матерью, Энн. Он с наслаждением смотрел, как Елена выгибает спину, содрогается и опадает; и когда Филип расслабился сам, его поразила мысль: жизнь или смерть, мать-земля, что будет?