На ней был застегнутый на все пуговицы жакет с закрытым воротом и длинная юбка, из-под которой выглядывали только носки ботинок. Волосы ее были слишком туго затянуты назад, но наклон подбородка свидетельствовал о добродушии. Она не улыбалась — в позднюю викторианскую эпоху это было немодно, — но в ее темных глазах горели веселые искорки, а аккуратные тоненькие брови были насмешливо приподняты. В изгибе руки, которой она опиралась на выточенную из слоновой кости ручку зонтика в форме головы лебедя, ощущалось что-то пижонское.

— Сильные мира сего уважали и любили Мариан. В их числе были и представители Уотерсфорда, — сказал профессор, и я снова щелкнула мышкой. На экране появилось изображение писательницы, которая позировала фотографу, стоя рядом с одним из бывших мэров — огромным толстым человеком, напоминавшим одетый в мантию, отороченную горностаем, и увешанный медалями шар с бакенбардами.

— Мариан быстро стала всеобщей любимицей и всегда находилась в центре литературной и светской жизни. Она была очень знаменита. Ее популярность в те времена можно сравнить, наверное, с популярностью Дэвида Бэкхема сегодня. Тем не менее она всегда говорила, что по-настоящему счастлива только тогда, когда бродит по берегу моря или среди скал Портистона и наслаждается незатейливыми радостями жизни в маленьком приморском городке.

Я включила слайд живописной панорамы города, снятой профессором во время нашей недавней поездки в Портистон. На большом экране можно было даже рассмотреть фасад «Маринеллы». Мое сердце екнуло.

К счастью, у меня не было времени на то, чтобы углубляться в ностальгические воспоминания.

— Мариан так никогда и не вышла замуж, — говорил профессор. — И отнюдь не из-за того, что испытывала недостаток в поклонниках.

Я подряд показала несколько фото ухажеров Мариан — длинноволосых молодых людей богемного вида, которые явно питали пристрастие к мягким фетровым шляпам и трубкам.

— Ходили слухи, — продолжал профессор, — что у нее был роман с человеком намного младше ее. Говорили, что он, ни больше ни меньше, сын викария. Считается, что один из самых сексуальных литературных персонажей девятнадцатого века, Дан де Брун, списан с него, хотя никакого внешнего сходства между ними не наблюдается.

Я возбужденно заерзала на своем месте. Я знала, что сейчас будет. Справа от меня сидели журналисты. Один из них, высокий костлявый мужчина, слушал, наклонившись вперед и подперев рукой подбородок. Его спина представляла собой идеальную букву «С». Он был обут в открытые сандалии, из которых виднелись волосатые пальцы с длинными желтыми ногтями. Второй журналист был значительно старше. Сквозь его тщательно зачесанные седые волосы просматривалась розовая кожа. Они ничего не записывали. Я заметила, как профессор чуть заметно кивнул им, будто предупреждая, что сейчас начнется самое интересное.

Я снова сосредоточилась на своей работе. Один слайд сменял другой, иллюстрируя рассказ профессора о том, почему Мариан так никогда и не вернулась в Америку и никуда не уезжала из небольшого симпатичного домика, который снимала в Портистоне. Мариан Рутерфорд дожила до весьма преклонного возраста и умерла во сне в своей спальне в возрасте восьмидесяти шести лет.

— Если верить ее преданной подруге и компаньонке Даниэле Урбин, — говорил профессор, — это была спокойная и достойная смерть.

Профессор прочистил горло и обвел взглядом аудиторию. Пока что никто ничего не понимал.

— О самой Даниэле известно очень мало, — продолжал профессор. — В ходе исследований я наткнулся на ее фотографию, а письмо, которое я цитировал, можно в любое время увидеть на стене портистонской гостиницы. Остается только удивляться тому, что до сих пор никто ничего не заметил. Я прошу вас взглянуть на фотографию Даниэлы…

Я щелкнула мышкой, и на экране появилось изображение молодой женщины. Она была весьма привлекательна, даже при некоторой небрежности относительно строгого стиля того времени, но главным в ее внешности было не это. Даниэла Урбин носила повязку на одном глазу.

В аудитории сидели отнюдь не дураки. Все были хорошо знакомы с творчеством Рутерфорд, и все знали, что Даниэль де Брун на дуэли потерял левый глаз и с тех пор был вынужден носить повязку. Слушатели быстро провели очевидные параллели и разгадали эту несложную анаграмму.

Это был настоящий фурор. Когда стихли аплодисменты и одобрительные возгласы, вокруг профессора столпились его коллеги, среди которых было много женщин, и они начали обсуждать влияние лесбийской традиции на литературу Викторианской эпохи. Они говорили о том, что необходимо внести изменения в программу очередного литературного фестиваля в Портистоне. Профессор, оказавшись внезапно в центре всеобщего внимания, тогда еще не мог знать, что уже через месяц он будет давать интервью для журналистов ведущих национальных газет. Его будут приглашать на телевидение для участия в дискуссионных и литературоведческих программах, а его лицо и голос станут хорошо знакомы телезрителям во многих странах мира. Таким было будущее профессора, а пока я, его ассистентка, порадовавшись успеху шефа, собиралась отправиться на кладбище.

Профессор знал, что мне нужно уходить. Я поймала его взгляд, и он помахал мне рукой на прощание. Его губы беззвучно зашевелились, произнося «спасибо». Я проартикулировала «пожалуйста», положила фотографию Даниэлы Урбин в застегивающийся на молнию кармашек своей сумки и вышла из зала, жмурясь от яркого солнечного света. Убрать за собой я поручила Дженни.

Глава 58

Я долго готовилась к этому визиту на кладбище в день рождения Луки. Я хотела сделать его особенным. Поэтому после лекции я вернулась в квартиру, послала воздушный поцелуй в направлении кладбища, приняла ванну и вымыла голову. Было очень тепло, и я не стала сушить волосы феном, а только аккуратно расчесала их. Обернувшись в полотенце, я немного прибралась в квартире, после чего налила себе стакан холодного апельсинового сока и выудила из банки в холодильнике несколько маслин. Я поставила диск Ирены Гранди — мне хотелось послушать итальянские любовные песни.

У меня было мало летних вещей. Я почти ничего не привезла с собой из Лондона, а после переезда в Уотерсфорд покупала только то, что годилось для работы. Но сегодня мне хотелось приодеться для Луки. Тихонько напевая, я пересмотрела весь свой гардероб. Те вещи, которые мне не нравились или не подходили для такого торжественного случая, я попросту бросала на пол. В результате я остановила свой выбор на паре очень старых джинсов Луки, которые пришлось затянуть кожаным ремнем, отчего они собрались в складки вокруг талии, и вышитом шелком белом топе. Я вспомнила, как прошлым летом Лука обнимал меня сзади и целовал мои плечи. Тогда на мне тоже был этот топ. Возможно, тонкая ткань до сих пор сохраняет частички его кожи. Мне нравилось думать, что его ДНК находится так близко к моему телу.

Я сделала полный макияж — наложила тон и румяна, подвела глаза, нанесла тени, накрасила ресницы и губы. Я подрисовала брови и с помощью более темной пудры подчеркнула линию скул. Я надушила шею и запястья и, посмотрев в зеркало, улыбнулась своему отражению. Я выглядела просто потрясающе. Лука гордился бы мной.

Ключи от машины, мобильный телефон и кошелек уже лежали в моей сумочке. На полке возле двери были приготовлены поздравительная открытка для Марка и блестящий красный подарочный пакет с бутылкой вина. Сначала я купила ему в подарок голубую хлопчатобумажную рубашку, но потом решила, что такой презент может показаться слишком личным. Я не хотела, чтобы у него были вещи, которые напоминали бы ему обо мне. Подарок и открытку я собиралась оставить на пороге «Маринеллы». Марк наверняка будет отмечать день рождения в семейном кругу, и мне не хотелось напрашиваться на это торжество. Вместе с тем я хотела, чтобы он знал о том, что я не забыла про него. Кроме этого на полке лежал подарок для Луки — стихотворение и серебряное кольцо вечности, которое я купила в Уотерсфорде в небольшом магазинчике при соборе. Я собиралась похоронить его в могиле Луки, чтобы даже когда я буду далеко, рядом с ним всегда была частичка меня.


Я села в машину и поехала на кладбище. Во всем моем теле ощущалась необыкновенная легкость. Мне казалось, что я плыву по воздуху, не касаясь ногами земли.

Припарковав машину в дальнем конце стоянки, я приветливо кивнула женщине, которая меняла цветы на одной из могил, достала стихотворение и, зажав в руке кольцо, направилась вверх по склону холма.

Был один из тех благодатных вечеров позднего лета, когда в воздухе тучами вьется мошкара, а земля еще хранит тепло жаркого солнечного дня. Увядающие цветы свесили свои поникшие головки над краями ваз, над головой носились проворные ласточки, а ленивые голуби нежно ворковали в ветвях деревьев.

Я шла по тропинке между бордюром из лютиков и маргариток. Сквозь траву, которая уже начинала колоситься, пробивались нежные луговые цветы, и вокруг моих ног порхали бабочки. Солнце уже стояло низко над горизонтом, и казалось, будто оно устало, целый день согревая землю своими ласковыми лучами. Я прошла мимо старика с лейкой, который вежливо поздоровался со мной, и молодого человека, который держал за руку маленькую девочку. Он стоял потупившись и даже не посмотрел в мою сторону.

Чем ближе я подходила к могиле Луки, тем сильнее билось мое сердце. Дыхание участилось и стало прерывистым не столько от того, что я запыхалась, сколько от предвкушения встречи с любимым.

Но повернув налево и дойдя до ясеня, который рос прямо напротив могилы Луки, я не поверила своим глазам. Я была настолько ошарашена, что листок со стихотворением выскользнул из моей руки и спланировал на землю, а кольцо упало в высокую траву. Я непроизвольно зажала рот руками.

На могиле Луки стояло черное мраморное надгробие, почти полностью заваленное цветами.