Лука всегда был довольно неряшлив, да он и не стремился к опрятности. По-моему, он вообще никогда не заправлял рубаху. Иногда его носки были разного цвета, а еще чаще он вообще их не надевал, несмотря на то что из-за этого кроссовки приобретали специфический запах. В отличие от большинства окружающих я ничего не имела против.

Лука был упрям. Причем это свое качество он считал добродетелью, так как всегда был непоколебимо уверен в собственной правоте. Для него не существовало полутонов. Все было либо черным, либо белым. Он или любил, или не любил, или принимал, или не принимал. Середины не существовало.

Лука был настоящим шеф-поваром. Он любил свою работу, любил своих коллег, и в том, что касалось дела, был чрезвычайно взыскательным. Он стремился к совершенству как в приготовлении, так и в подаче блюд. В его ресторане не могло быть пережаренной рыбы или недоваренных макарон. Он много смеялся, громко разговаривал. Он вообще производил много шума, был очень эмоциональным и в этом отношении походил на своего отца.

Когда Лука смотрел по телевизору футбольные матчи, он сидел, опершись локтями на колени. Он беспрестанно подбадривал игроков и выкрикивал указания. Если они следовали его рекомендациям и забивали гол, он ликовал и кричал: «Молодцы! Так держать!»

Если же ничего подобного не происходило, Лука откидывался на спинку стула, в отчаянии бил себя ладонью по лбу, и на несколько мгновений для него наступал настоящий конец света.

Любовь Луки к футболу выходила за рамки разумного. Он болел за «Наполи» и утверждал, что Диего Армандо Марадона — лучший футболист всех времен и народов. Правда, Стефано говорил, что сейчас даже как-то неловко признаваться в том, что болеешь за «Наполи» — уж очень паршиво они играют. Тем не менее иногда мы вместе с семьей Стефано все же отправлялись в Италию, чтобы братья могли воочию понаблюдать за очередным разгромом «Наполи», в то время как мы с Бриджет и детьми плавали в бассейне на арендованной вилле у подножия Везувия. В те чарующие итальянские вечера мы любовались закатами, пили вино и макали хлеб в оливковое масло, предвкушая очередной потрясающий ужин, который приготовит для нас Лука.

— Лив, ты попробуй, попробуй! — настаивал он, раздвигая пластиковые полоски занавески от мух и появляясь на пороге кухни с еще одной тарелкой чего-то нового и невероятно ароматного. Он обязательно запихивал какой-нибудь лакомый кусочек мне в рот, независимо от того, хотела я этого или нет. Дети визжали от восторга.

— Да оставь ты девочку в покое! — неизменно говорил Стефано, не выпуская изо рта сигарету и открывая очередную бутылку, зажав ее коленями.

Лука играл в футбол всегда и везде. Если у него не было мяча, он использовал вместо него смятую пачку сигарет, каштан, пустую жестянку из-под кока-колы и вообще все, что попадалось под ноги.

Я никогда не встречала человека, который бы курил столько, сколько Лука. За исключением разве что Марка.

Лука прекрасно играл на бас-гитаре. Когда-то он даже выступал с группой из Саусенда под названием «Кевины».

В том, что касалось внешнего вида, Луке были чужды какие бы то ни было комплексы. Он носил сережки в обоих ушах, и они были единственной неестественной деталью его облика.

Лежа в ванной, Лука любил прикрыть лицо махровым полотенцем, свесить руку и ногу за борт и слушать «Ред Хот Чили Пепперс».

Меня заводила одна лишь мысль о Луке. На работе, в метро, в супермаркете, как только мне становилось скучно, я начинала представлять себе, как мы занимаемся любовью. Я обожала его. Я бы никогда в жизни не смогла изменить ему. Да и зачем мне было обращать внимание на других мужчин, если ни один из них заведомо даже в подметки не годился моему мужу?

А еще Лука вытатуировал мое имя на левом плече, поближе к сердцу.

Глава 5

Луку похоронили на участке, который семья Феликоне приобрела на изрядно разросшемся викторианском кладбище под названием «Аркадская Долина», расположенном неподалеку от их дома в Уотерсфорде. Примерно в двенадцати милях на восток от него находится маленький прибрежный городок, где мы оба выросли. Уотерсфорд славится своим университетом, собором и изделиями из стекла. Производимые здесь бокалы из бело-розового марблита[2] раньше ценились очень высоко, но лет сто назад залежи угля, который питал печи стеклодувов, истощились и все заводы закрылись. Анжела и Маурицио жили в шикарном особняке на две семьи с видом на залив, который располагался в одном из наиболее престижных и дорогих пригородов. Ведущая к их дому улица была обсажена старыми липами, мощные корни которых, вздыбливая асфальт, прорывались наружу. Изначально Уотерсфорд был основан на холме в излучине реки, и небольшая часть старого города, отгороженная уцелевшим участком массивной крепостной стены, сохранилась до сих пор. Она представляет собой лабиринт невероятно крутых и узких улочек, соединенных каменными лестницами с истертыми от времени ступенями. Большая же часть города застроена впечатляющими георгианскими и викторианскими особняками, выстроившимися вдоль реки. Государственные учреждения, университет, школы и основные торговые пассажи разместились в неоклассических зданиях из песчаника с устремленными вверх элегантными фасадами. Кроме того, как в каждом уважающем себя городе, здесь были фонтаны и церкви, кованые ограды и многочисленные памятники выдающимся горожанам. Во время Второй мировой войны городу не удалось избежать разрушений, и на освободившихся местах выросли кирпичные и бетонные сооружения, которые, к сожалению, переживут старые постройки. Среди них и уродливый торговый центр, который облюбовали местные наркоманы, и кегельбан, и парковка, и бывший ночной клуб «Ромео и Джульетта», в котором теперь разместилось казино. Этот деловой и торгово-развлекательный район был ступицей колеса, от которой многочисленными спицами расходились бульвары и улицы жилых районов, застроенные виллами, особняками и многоквартирными домами, сдаваемыми в аренду. По мере того как развивалось стеклодувное производство, росло и население Уотерсфорда. Очень скоро скромных кладбищ при церквах стало не хватать, и тогда для преодоления неумолимо надвигающегося кризиса на высоком противоположном берегу было выделено место для «Аркадской Долины». Ландшафтные дизайнеры хорошо поработали над планировкой кладбища. Создавалось впечатление, что с этого возвышения мертвые смотрят на живых, отделенных от них извилистой лентой реки.

Если бы Луке предоставили право выбора, он наверняка предпочел бы тихую кремацию и поминки сродни шумной и веселой попойке, подобной тем, на которых мы любили бывать в нашем лондонском пабе «Бау Бель». Но скорбь его родителей была настолько глубокой и неподдельной, что у меня язык не повернулся даже заикнуться о чем-либо подобном. Они хотели, чтобы их сын был похоронен со всеми должными почестями в «Аркадской Долине», и я смирилась с их решением. Это было наименьшим из того, что я могла для них сделать после всего того, через что им пришлось пройти по моей вине. Тогда мне казалось, что место последнего упокоения Луки не имеет для меня никакого значения.

Но это было не так.


К середине февраля мои тоска и депрессия обрели вид маленькой черной собачки, которая облюбовала себе место на моем плече. Конечно, мне доводилось слышать о подобных созданиях, но я впервые столкнулась с одним из них. Моя черная собачка была отнюдь не злобной. Скорее, это был верный и преданный товарищ, ни на секунду не оставляющий меня и не позволяющий забыть о своем несчастье. Черная собака тоски всегда была со мной. Я постоянно ощущала на плече ее давящую тяжесть, которая пригибала меня к земле, вынуждая спотыкаться на ходу, передвигаться, понурив голову и не поднимая глаз. Она сидела на моей подушке, когда я просыпалась, и сворачивалась клубочком на груди, когда я засыпала. В те редкие моменты, когда мне все же удавалось забыть о том, что произошло, собака оказывалась гут как тут, и я чувствовала ее горячее дыхание на своей щеке. Я понимала, что рано или поздно мне обязательно придется запастись метафорическими камнями или палкой и избавиться от нее, но на данном этапе ее компания была настолько желанной, что я даже начала с ней разговаривать. Лишь она понимала всю глубину моей тоски и одиночества, лишь она ощущала всепоглощающую силу моего страха. Мне казалось, что эта собака послана мне свыше, чтобы хоть как-то заполнить огромную, как Вселенная, пропасть, которую оставил после себя Лука.

В марте я начала просматривать соответствующие разделы национальных газет в поисках вакансий в Уотерсфорде, но специалисту по связям с общественностью найти работу не так-то легко. Разослав с десяток писем и поместив несчетное количество объявлений в Интернете, я наконец договорилась о собеседовании в пиар-компании, которая специализировалась на видах досуга, и отправилась в Уотерсфорд. Решительный отказ в глазах директоров я прочитала еще до того, как они встали, чтобы пожать мою холодную и дрожащую руку. Возможно, они учуяли запах перегара после выпитого мною накануне джина.

Необходимо было разработать какой-то другой план.


После похорон мать Луки, Анжела, время от времени продолжала звонить мне. Она пыталась разговаривать со мной заботливым и ласковым тоном, как будто ей действительно было до меня какое-то дело. Думаю, она поступала так в память о сыне. Мы обе знали, что менее всего ею двигала любовь ко мне.

При жизни Луки мы всегда соблюдали вежливую дистанцию, и на семейных мероприятиях были неизменно взаимно приветливы, а когда Анжела звонила по телефону и я снимала трубку, наши беседы были коротки и традиционно корректны. Она присылала мне поздравительные открытки ко дню рождения, пусть и без подписи «с любовью», а я, в свою очередь, тоже никогда не забывала поздравить ее по случаю именин, хотя нарочно выбирала вычурные, цветистые карточки со стихами, прекрасно зная, что она предпочла бы какую-нибудь неброскую, со вкусом написанную акварель. Это была моя маленькая месть за все те бесчисленные мелкие унижения, которые мне приходилось терпеть от нее в течение многих лет.