— Натали, все будет на высшем уровне!

Я поменяла доллары в подозрительном закутке прямо в здании дискотеки, купила себе огромный стакан ледяной колючей «Фанты», сразу выпила его и заказала себе белый мутный ликер, пахнущий кокосовым кремом для рук.

— Натали? Все отлично? — тревожился Джампер. — Как насчет орешков?

Я ела горькие орешки, запивала ликером и снова шла танцевать. Но тоска, сцепившая меня еще у пустого холодильника на его кухне, вылезала вместе со мной на механизированный подиум, где местные хорошенькие девчонки в сильно спущенных штанах задорно притоптывали под рэп. Ребята в основном стояли по стенкам и сидели за столами.

— Пошли, Сережа, а?

— Тебе не понравилось, Натали?

— Понравилось.

Дома Сережа, чокаясь за коммунизм и высший результат, допил чин-чин компот. Потом он неожиданно взял гитару. Не настраивая ее, он спел мне свою единственную песню. Хорошо он помнил только слова припева и заменял ими все остальное:

— Уня, уня, у-ня-ня, — разносился по пустым комнатам зов любви Джампера. Потом он раскрыл шкаф и, хохоча, показал мне стопку презервативов.

— Натали, для кого это, а?

Тоска дунула мне в висок чем-то горячим. Я положила обратно в полупустую сумку свитер и косметичку, которые только что достала, и пошла к двери. Джампер быстро сообразил и вытянулся у выхода.

— Натали, ты куда?

— Сережа, мне надо уйти. Мне надо в Москву.

«Мне надо к нему. Мне надо к нему, а ему ко мне не надо… Но мне — невозможно, невыносимо без него, без его глаз, голоса, рук, мне без него нечем дышать… незачем делать следующий вдох…»

— Натали…

— Отойди, у меня нет времени.

— Ну, подожди… Я хотя бы отвезу тебя на вокзал.

Даже растерявшийся, Джампер был совсем не трогательный.

* * *

Трогательным был только мой любимый Комаров, когда звонил мне поздно ночью, и рано утром, и в середине дня, и на работу, и домой, и домой к моей маме, уже давно мечтающей о внуках. Звонил из ванной, из машины, из банков, от друзей, звонил из своей странной, временами одинокой, супружеской постели. Звонил и доверчиво произносил:

— Ля…

— Чего тебе? — отвечала счастливая я.

— Спи дальше и говори со мной. — Мой нежно любимый человек улыбался в трубку, и родной голос заполнял все мое существо. — Ля, ты меня любишь? Скажи!

— Что там за музыка? Радио, что ли?

— Музыка?.. А, ну, это… наверно, я пою.

— В такую рань?

— Я люблю тебя. А ты?

— А я нет… — смеялась я. Никакого радио там не было. Это звенела и тоненько пела моя глупая душа, и счастье разливалось до самых кончиков пальцев.

— Ля? Ты там не ревешь, случайно? Душа моя, ты что это?

— Я люблю тебя! — Как важно было сказать это и как единственно необходимо услышать ответ. — Комаров… Я так люблю тебя! Не бросай меня, пожалуйста!

— И не мечтай. Спи, моя хорошая.

Это было очень давно, в другой жизни. И если бы не имя, которое от нее осталось, от этой жизни, волшебной, сумасшедшей, звенящей, опрокинувшей и перевернувшей меня, то я бы не верила, что это все когда-то со мной было… Через неделю нашей внезапно вспыхнувшей влюбленности Комаров радостно сообщил мне:

— Я придумал тебе имя!

— У меня есть имя…

— Да, конечно! Но я такое имя придумал… Послушай внимательно: Наталья — Наталя — нота ля — Ля… Нравится?

Я пожала плечами и не сразу поняла, какое замечательное, нежное и точное имя — мое имя, которого никто до этого не знал, — открыл мой любимый. Он был очень романтичный человек — в то далекое время, когда любил меня…

— Натали!.. — Голос Джампера скрипел и ввинчивался мне в голову. — Натали! Тебе плохо? Сядь, посиди…

Старенький Буратино беспомощно топтался около меня, пытаясь пристроить меня на стул.

— Мне надо идти… мне… — Я попыталась встать и увидела, как растерянное лицо Джампера поплыло мимо меня, в сторону, вверх… Я закрыла глаза, чтобы не так кружилась голова. — Куда ложиться? Сережа…

* * *

Следующее утро было холодное и блеклое, та южная дорога ночью из аэропорта только зря обещала. Меня колотило в моем коротком белом плаще, едва прикрывавшем шорты.

Джампер показывал мне Киев, как сбесившийся экскурсовод. Мы ездили из конца в конец, чтобы выйти на пять минут, посмотреть что-то невнятное и поехать обратно.

Как и в Москве, Джампер молчал. В Москве это меня почти устраивало. Мы садились в машину и по нескольку часов молчали. Гуляли и молчали, ели и молчали.

Один раз мы все-таки поговорили. Я решила поделиться с ним своими наблюдениями за людьми. Почему, например, с кем-то рядом, умирая, воспрянешь, а кто-то способен погасить самое лучшее, приподнятое настроение за несколько минут… И дело не в словах, не только в словах. Вот один человек говорил мне: «Ты дура…» А я слышала: «Ты — моя, ты наивная, ты доверчивая, я так тебя люблю…» Для начала я спросила Джампера:

— Сереж, а ты веришь, что люди обмениваются не только словами, а еще и какой-то особой энергией? И что есть энергетические доноры и энергетические вампиры?

Был тихий розовый закат. Мы ходили в Строгине по берегу Москвы-реки. Джамперу отчего-то очень не понравился ход моих мыслей. Отвечая мне, он стал кричать, плеваться, кому-то угрожая, кого-то обвиняя и — чего я терпеть не могу — обращаясь со мной, как с настоящей дурой.

Я слушала-слушала и не выдержала:

— Послушай-ка, Джампер, у меня все-таки два гуманитарных в/о. Надо говорить не «транписценный», а «трансцендентный». Это раз. А два — это не имеет никакого отношения к твоей нижней чакре, если, конечно, под словом «щахер» ты подразумевал это, а не что-нибудь другое.

— Наташ, ты слушай, что тебе говорят, и учись, а не возражай, — рыкнул на меня раскрасневшийся и взволнованный Серега.

— Ой…

Я так и не поняла тогда, что же привело его в ярость — своя собственная неосведомленность в этих вопросах или что-то иное.

Второй раз мы поговорили о высоких материях у меня дома. Джампер, переодевшись в «домашнюю» майку, которую привозил с собой, заезжая в гости, лежал у меня на диване и читал книжку «Кармические пути». Меня все подмывало спросить, понимает ли он хоть слово в том, что читает, но я сдерживалась. Стараясь не смотреть в окно, в котором было видно, как быстро, как неостановимо уходит лето, я гладила ненужное белье (я всегда спрашиваю свою маму: «Зачем ты гладишь полотенца, да вдобавок приучила к такой глупости меня?). А Окуджава под хорошее оркестровое сопровождение тянул душу своим „Го-осподи, дай каждому, чего у него не-ет…“. Я, чтобы совсем не затосковать, все-таки цапнула Джампера:

— Сереж, а ты хоть знаешь, за что Окуджава просит дать Каину раскаяние?

Джампер оторвался от «Кармы», с любопытством посмотрел на меня и спросил:

— А шо такое Кайин?

* * *

Но в Киеве молчание меня раздражало. Я ведь не просто так приехала. Джампер-то об этом и не догадывался, а я накануне отъезда взяла и крикнула по телефону Комарову: «Ты — подонок, понятно?». Он ведь и без того не появлялся у меня двести семнадцать дней и появляться больше не собирался. Только звонил иногда, чтобы проверить, наверное, отвечу ли я ему на его чужое: «Привет. Как дела?» Вот я и крикнула, неожиданно для самой себя, чтобы перестать ждать, что он спросит что-нибудь другое. И чтобы он перестал звонить и мучить меня своим чужим голосом.

Я приехала в Киев, и мне хотелось, чтобы Джампер вдруг оказался близким и нужным мне. Он ведь так старался стать близким мне. Как мог, старался… Но сейчас он упрямо и отстранение молчал и все включал странную музыку в стиле рэйв, с постанывающей певицей и нудными электронными пассажами.

— Заткни, пожалуйста, музыку, Сережа.

— Музычка что надо! Скажи, Натали?

— Мне — не надо…

* * *

В тот день было какое-то затмение, то ли лунное, то ли солнечное. Может быть, от этого к пяти часам дня сумерки, которые с самого утра висели в древнерусской столице, стали как-то жутковато уплотняться и мерцать.

Мы приехали в Печорскую Лавру. Одна, вторая, третья церковь… и моя тоска выкрутила мне все внутренности.

В Лавре я тогда оплакала все. И свое неудачное первое замужество, и предательство моего любимого Комарова, и Викину безусловную правду, и главное — безысходность и неправоту своей собственной жизни.

Джампер посмеивался и фотографировал меня.

* * *

— Натали, получились фотографии, где ты плачешь в Лавре, — позвонил он мне потом в Москву.

— Ну и как, Джампер, красивая я на этих фотографиях?

— Как всегда, Натали! На высшем уровне!

— Джампер, а ты взял бы меня с собой в коммунизм?

— Натали, ты будешь — номер два.

— А кто будет номер один, интересно?

— Номер один буду я!

* * *

У меня осталась кепка Джампера. На ней написано «Sports Professional», а по-нашему — «профессионал большого спорта». Он ее случайно забыл у меня на вешалке в прихожей. Я все хотела как-нибудь переправить ее в Киев, да так и не собралась.

* * *

Интересно, надевал ли Серега оранжевый платок во время украинской осенней революции? Женился ли он наконец и научился ли говорить по-украински? И простил ли мне, что я не знаю, не помню, никогда не задумывалась, что за человек был в моей жизни — Серега Дымченко. Бывший чемпион по прыжкам в высоту, смешной и нелепый, все пытавшийся повторить свой собственный рекорд, и год за годом сбивавший и сбивавший тонкую, легкую планку, почти невидимую, когда летишь к ней вверх ногами, в коротком отчаянном полете над землей…

Аквамарин

В то лето, едва окончив первый курс истфака, наша группа поехала на археологическую практику под Евпаторию, раскапывать древнее городище. У нас училось много милых девочек, поэтому местные археологи такой подмоге обрадовались. Но работать все равно заставляли лопатами, к тонкой работе со щеточками и кисточками, которыми очищаются редкие осколки старины, попадающиеся в кучах перетертого руками песка, не допускали.