– Все может быть…

Ирландцы, подобно валлийцам, вечно вели жестокие клановые войны, и дым, поднимающийся то над одним, то над другим селением, был почти таким же характерным признаком местности, как и нескончаемый дождь. После того как умирал лорд, частенько начинались кровопролитные войны, обычно инициируемые родственниками покойного, каждый из которых жаждал урвать свою долю наследства.

Фицуорин и его отряд осторожно приближались к жилью. Воинов у них было вполне достаточно, чтобы постоять за себя, но рисковать понапрасну Фульк не хотел.

И вот какая картина предстала их взорам. Ворота в частоколе и караульни по обе стороны от них пылали. Нападающие, кем бы они ни оказались, уже вот-вот должны были прорваться внутрь. Босые, с копьями наперевес, воины ловко швыряли метательные снаряды. Осажденные отчаянно пытались потушить огонь, заливая его водой из ведер и котлов.

Фульк остановился на гребне холма и, задумчиво грызя большой палец, стал наблюдать за борьбой: перевес был явно на стороне нападавших.

– Ну что, – пробормотал он, – нам надо либо уйти, либо ввязаться в драку. – И повернулся к Жану. – Монетка есть?

– Когда направляешься с визитом к даме, как-то негалантно развернуться и уйти, не засвидетельствовав ей свое почтение, – сказал тот, и Фицуорин покосился на друга. – Я целых двадцать лет мечтал снова увидеть Уну О’Доннел, – прибавил Жан.

Фульк не понял, шутит он или нет. Лицо менестреля могло принимать любое выражение по желанию хозяина, однако его темно-карие глаза оставались при этом непроницаемыми.

– Ладно, – кивнул Фульк, – в таком случае давай присоединимся к групповому поединку. – И с этими словами он припустил вниз по склону.

Их движение быстро заметили и подняли тревогу. Когда Фульк и его отряд подъехали к месту сражения, выставив щиты и построив лошадей стремя к стремени, им навстречу прискакал герольд с пикой в руке. Ярдах в десяти от их строя он дернул поводья, резко остановив коня.

– Приветствую вас от имени Падрайга О’Доннела, законного лорда Докьонелла, – объявил он на вполне сносном нормандском французском. – Что привело вас сюда?

Нижняя котта у парламентера была из ирландской клетчатой ткани, но при этом на нем красовались хороший норма ндский шлем и короткая кольчужная рубаха.

– А я приветствую вас от имени Уильяма Маршала, сюзерена Гленкаверна, – ответил Фульк. – И позвольте поинтересоваться: что привело сюда вас? И почему вы пришли в это место с огнем и мечом? Где леди Уна О’Доннел и ее сыновья?

Всадник метнул взгляд на конный строй, облизнул губы и упрямо повторил:

– Эта земля принадлежит лорду Падрайгу.

– А он может доказать свои права на нее? Он приносил за нее вассальную клятву?

– Это вас не касается! Предлагаю вам удалиться подобру-поздорову, пока у вас еще есть такая возможность.

Фицуорин холодно улыбнулся:

– Нет, пожалуй, я останусь. Видите ли, какое дело… – Он пробежал рукой по поясу, справа налево, вытащил меч и внимательно изучил клинок. – Что-то давненько я своим мечом не пользовался. Обидно будет, если такое доб рое оружие заржавеет в ножнах. Так и передайте лорду Падрайгу.

Парламентер снова облизнул губы, развернул своего пони и шлепнул поводьями по буйной гриве. Он подскакал к одетому в кольчугу рыцарю, который булавой что-то указывал атакующим, и принялся докладывать, время от времени делая какие-то знаки в сторону Фулька и его отряда.

– Ну все, теперь обратной дороги нет, – пробормотал Жан, вынимая меч.

Фульк прищурился, чтобы лучше разглядеть, что происходит. У левого плеча ирландского рыцаря стоял мужчина, облаченный в кольчугу и сюрко наемника, профессионального воина. Его голова и плечи возвышались над всеми остальными. На подбородке топорщилась густая черная борода; на плече небрежно лежала смертоносная датская секира. Фульку доводилось видеть, какую погибель может нести такое оружие. Один удар секиры был в состоянии отсечь человеку руку или разрубить его от головы до груди, как откормленную свинью.

Фицуорин внимательно разглядывал осаждающих:

– Прошло уже достаточно времени, чтобы принять относительно нас решение. Если они собрались драться, я не хочу оставлять им пространства для маневра. – И велел своим людям приготовиться.

Жан сбросил плащ и опустил копье. В углублении под наконечником было привязано его знамя, развевающееся на ветру. По всему строю слышались звон оружия и бряцание кольчуг. Люди поправляли упряжь и ждали сигнала к атаке. Внизу, зажатые на плоском участке между горящим частоколом и гребнем холма, в смятении сгрудились воины Падрайга О’Доннела. Раздался клич вождя, призывающий их твердо стоять перед частоколом.

– Фицуорин! – взревел Фульк и пришпорил Огонька.

Всем телом он почувствовал могучее движение коня и содрогание земли, по которой одновременно ударили копыта двадцати рванувшихся вперед жеребцов. Фульк не отрывал взгляда от Чернобородого. Надо свалить его, и Падрайг О’Доннел останется без защиты. Издав пронзительный клич, Фульк направил коня в атаку.

Чернобородый закрутил в воздухе секирой. С этим древним нормандским оружием впервые столкнулся еще прапрадед Фулька во время битвы при Гастингсе. На лезвии секиры вспыхивали лучи света, а воздух вокруг пел от ее движения. Действие секиры было настолько медленным, что Фицуорин видел плавные усилия размахивающих ею рук, и в то же время таким быстрым, что он понял: ужасный удар неизбежен.

Секира опустилась, отсекла острие точно нацеленного на Чернобородого копья и продолжила свое смертоносное движение, разрезая и кромсая мускулы, сухожилия, кости коня. Фульк услышал собственный рев: разум его отказывался принимать очевидное. Он рванул поводья, но Огонек продолжал нестись вперед, хотя из него фонтаном хлынула кровь. Однако задние ноги жеребца уже подгибались.

Фульк соскочил с седла, ударился о землю и почувствовал, как хрустнули ребра. Кто-то нанес удар, и острый серебряный наконечник копья уколол его в бок. Тут же послышался глухой звон остро наточенного клинка, и нападавший опрокинулся, на лету выдергивая копье.

– Нет! – выдохнул Фульк и взглянул вверх сквозь ослепившую его боль. Над ним, прикрывая друга, стоял Жан де Рампень. – Веди людей вперед! Надо прогнать этих наглецов!

Секунду поколебавшись, Жан мрачно кивнул и выкрикнул боевой клич.

Фульк подполз к мертвому копейщику и, забрав у того оружие, оперся на ясеневое древко, чтобы подняться на ноги. Сквозь дым бежали какие-то фигуры, звучали голоса, тревожно переговаривавшиеся на гэльском. Фульк попробовал было сопротивляться, но тщетно. Его легко, как будто сил у него было не больше, чем у ребенка, подняли и куда-то потащили, судя по всему – к горящим вратам ада.


– Ну что? – спросил Жан де Рампень. – Он будет жить?

Женщина, перевязывавшая Фулька, встала и омыла окровавленные руки в медном тазу. На ней не было покрывала, как положено вдове, и ее волосы, все еще такие же черные, как запомнилось Жану, были сплетены в одну тяжелую косу. Платье хозяйки, достаточно мрачное, сообразно случаю, тем не менее соблазнительно обтягивало фигуру, подчеркивая высокую грудь и аппетитные бедра. По прошествии двадцати с лишним лет леди Уна Фицджеральд, ныне О’Доннел, даже уставшая и перепачканная кровью, как сейчас, сохранила свою привлекательность.

– Фицуорину повезло, – сказала она. – Копье не задело никакие важные органы, но рана все равно тяжелая, и он потерял много крови. Да еще вдобавок сломал несколько ребер.

– Вы не ответили на мой вопрос.

Уна уставила на Жана взгляд васильковых глаз:

– Не ответила потому, что и сама не знаю ответа. Сейчас Фульку ничего не грозит, и я дала ему сонного зелья, ведь сон, как известно, лучший лекарь. – Едва заметная улыбка тронула ее губы. – А насколько я помню, ваш друг не тот человек, который будет спокойно лежать в постели в ожидании выздоровления.

Она глянула через плечо на Фулька, которого положили на широкую кровать.

Жан посмотрел в ту же сторону. Его друг выглядел таким неподвижным и спокойным, что его можно было принять за мертвеца. Счастье еще, что от руки чернобородого гиганта погиб только конь; он ведь вполне мог разделаться и со всадником тоже. Жаль, конечно, Огонька: добрый был жеребец и стоил не меньше сотни марок. Но главное, что Фульк остался жив.

– Фицуорин обязательно поправится, если только у него не начнется заражение крови. Надеюсь, он не подцепил столбняк, – сказала Уна. – Но в любом случае проявятся эти болезни не сегодня. Он должен отдыхать… а мы – молиться.

Когда она уводила Жана из комнаты, ему пришлось перешагнуть через невероятных размеров волкодава, охранявшего порог.

– Вы по-прежнему держите собак?

– Я ценю верность, и еще не нашла существа, которое могло бы сравниться с ними в любви и преданности.

– Даже ваш покойный муж?

Уна пожала плечами:

– Собака дарит любовь бескорыстно, ничего не требуя взамен. – Она повела его в маленькую гостиную, смежную со спальней. Поставив рядом два кубка, налила Жану ирландского меда. – Мне не хватает Ниалла, упокой, Господи, его душу, и я браню мужа за то, что он умер и теперь его брат, это ходячее проклятие, меня донимает. – Она протянула Жану кубок. – Как это вы так вовремя оказались в Докьонелле?

– По делам, миледи, – уклончиво сказал Жан, не желая излишне откровенничать. – Вступив в брак, Фульк получил по вассальной клятве от Уильяма Маршала, графа Пембрука, земли в Ирландии. Он счел, что, нанеся визит соседке, проявит любезность. Особенно когда услышал в Уотни от вашего сына, что ваш муж умер.

Жан глотнул меда, который оказался крепким, сладким и ароматным: вкусно пах вереском и клевером.

– «Проявит любезность»? – улыбнулась его собеседница. – Скажите уж лучше: «соблюдет свои интересы» – так будет правдивее.

– Ну… э-э-э… Фицуорин был несколько обеспокоен положением в Докьонелле. Да какая разница, как это назвать! Вам нужно радоваться, миледи. Ведь не появись мы столь своевременно, вы бы сейчас не были здесь хозяйкой, я правильно понимаю?