Наконец Бхосла ушел, переодетый в чистую одежду, прихватив с собой мешок с вещами и огромное количество еды. Махайна сразу же начала напевать и болтать, я отвечала ей, однако продолжала думать о власти, которую Дауд имел надо мной.

Все мужчины, которых я знала, всегда чего-то хотели от меня: нескончаемый поток клиентов; Рэм, которого интересовали легкие деньги, заработанные мной; Шейкер, нуждающийся в любви; Сомерс, желающий получить наследство и скрыть свое истинное лицо. Все они меня использовали. Использовали, словно вещь.

Дауд не хотел ничего: кажется, он ни в чем не нуждался. Он был самодостаточным человеком. Он ничего от меня не ожидал, ни о чем не спрашивал, с ним мне не было нужды лгать о своей жизни, что я делала с тех пор, как Шейкер привел меня в свой дом на Уайтфилд-лейн. Я так устала притворяться перед всеми, кого встречала, — сначала в Ливерпуле, затем в этом неестественном подобии Англии, созданном на чужой земле.

Здесь, в Кашмире, я наконец могла быть сама собой. Никого не интересовали мое прошлое или мои поступки, и меньше всех — Дауда. Я чувствовала, как открываюсь, как отодвигаются ржавые засовы, со звуком, похожим на хлопанье крыльев взлетающих птиц.

Я открылась. Разумом, телом и сердцем. И знала, как поступлю. В прошлом я совершала отчаянные поступки, чтобы спастись, чтобы выжить, скрыть свое прошлое и добиться признания. Раньше выбор всегда был трудным и чреватым последствиями. На этот раз я приняла решение легко, не испытывая сомнений.

На следующий день я пошла к лошадиному загону, вернула чапан Дауду и принесла ему поесть. Предложив ему рагу из кролика, приготовленное Махайной, и речную воду во фляге, я почувствовала себя увереннее — ведь я что-то ему давала. Он взял миску и сел на верхнее бревно ограды, чтобы поесть. Я стояла и смотрела на лошадей. Закончив с едой, Дауд запрокинул голову, чтобы напиться из фляги. Глядя на его кадык, движущийся вверх-вниз, я обмякла, в голове словно зазвенело.

Вернув мне миску и флягу, Дауд спрыгнул с изгороди и посмотрел мне в лицо.

— Ты хорошо здесь устроилась? — спросил он.

Я кивнула. Мне хотелось, чтобы он назвал меня по имени.

— Я думал, женщина ференгхи будет вести себя совсем не так, как ты.

Я сделала глубокий вдох.

— Я не такая, как остальные мэм-саиб. Я только притворяюсь одной из них.

Он облокотился на ограду.

— Зачем ты это делаешь?

— Я росла совсем не так, как они. У меня постыдное прошлое, которое приходится скрывать.

Дауд смотрел на меня, не сводя глаз. Заржал конь, вскрикнул чей-то ребенок.

— Я видел печаль в твоих глазах, — сказал Дауд. — Она меня удивила. Это из-за твоего прошлого?

Его глаза были почти черными.

— Да. Я ненавижу свое прошлое. Я стыжусь его. — С ним было так легко говорить.

— Быть может, ты должна погасить огонь этих старых воспоминаний? Продолжая гореть, они забирают у тебя слишком много сил. Зажги новые огни. Сегодня имеет значение не твое прошлое, а то, что ты сделаешь в будущем. Новый огонь.

Мы вместе посмотрели на лошадей. Я неожиданно смутилась и уловила в Дауде какое-то чувство — неужели смущение? Это придало мне смелости, и я смогла произнести то, что уже давно хотела сказать.

— Ты и сегодня будешь спать под открытым небом?

Дауд повернулся ко мне, и я заметила, как он сглотнул. Дауд кивнул.

— Я приду к тебе, — сказала я, и он снова кивнул.

Мое сердце так сильно колотилось о ребра, что я почувствовала в груди странную и прекрасную боль.

Той ночью я узнала больше, чем мне было известно до сих пор. Пережила то, о чем и не подозревала. В первый раз мы слились друг с другом почти сразу после того, как я опустилась на одеяло рядом с Даудом, поспешно и как-то отчаянно, отбросив в сторону одежду. А затем, когда мы лежали и наше дыхание успокоилось, Дауд протянул руку и погладил меня по щеке с нежностью, которая раньше была мне неведома. Движение его загрубевших, покрытых шрамами ладоней было осторожным, и это прикосновение наполнило меня такой гремучей смесью бесконечной радости и огромного горя, что я вздрогнула и заплакала. Меня, которая почти никогда не плакала, довело до слез одно-единственное прикосновение руки к лицу. Увидев, что я плачу, Дауд прижал меня к своей груди и стал гладить по голове. Другой рукой он меня обнял. Мне вспомнилась Махайна, говорившая о счастье.

Когда слезы иссякли, я села, озаренная светом луны, и сняла рубашку через голову. Увидев мой шрам, Дауд не издал ни звука. Затем наши глаза встретились, и он протянул ко мне руку, прикрыв ладонью весь шрам и то, что осталось от моей левой груди. Я чувствовала жар его тела. Затем он снова уложил меня на одеяло и опустился на меня. На этот раз мы соединились медленно, внутри меня росло ощущение покоя, до тех пор пока не вытеснило все звуки. Я больше не слышала шелеста ветвей, журчания реки, протекавшей рядом с загоном, рычания и повизгивания собак, ночного плача проголодавшихся младенцев. В наступившей тишине раздавался только звук дыхания Дауда, и я запомнила его навсегда.

Затем, когда я лежала, отяжелевшая, охваченная истомой, с полным отсутствием мыслей, Дауд прикрыл нас обоих своим чапаном, и я задремала, согретая теплом его тела.

Было еще темно, когда я почувствовала, как он откидывает волосы с моего лица, и села. Он протянул мне мою рубашку.

— Возможно, сейчас тебе лучше возвратиться в палатку Махайны.

Дауд произнес эти слова мягко, однако они прозвучали как утверждение, а не как вопрос.

Я встала на колени, заново затягивая завязки своих штанов.

— Завтра я буду работать с лошадьми весь день. И ночью, — Дауд завязывал свой кушак вокруг талии, — я снова буду спать здесь.

Я кивнула и отправилась в палатку Махайны, остановившись лишь раз, чтобы взглянуть на звезды.

За последующие десять дней мои нервы, кажется, натянулись до предела. Днем я приносила Дауду еду, он выходил из загона для лошадей, шел к реке, чтобы обмыться, затем возвращался и ел. Иногда мы сидели молча, но порою разговаривали о нашем прошлом. Я рассказала ему о своем детстве, ничего не утаив, а он поведал мне о своем. Дауд ничего не рассказывал о своих женах и детях. Я молчала о Сомерсе. Мы не заговаривали об отъезде Дауда в Пешавар и о моем возвращении в Симлу. Ночью я приходила к нему и оставалась на несколько часов, всегда возвращаясь в палатку Махайны до рассвета.

На одиннадцатую ночь Дауд и его люди собрались у костра, двое били в обтянутые козьей кожей барабаны. Некоторые из детей насвистывали мелодию, а двое мужчин танцевали вокруг огня. Женщины сели поодаль, наблюдая. Хабиб заболел, и Махайна осталась с ним в палатке, но я сидела вместе с женщинами.

Когда мужчины отложили барабаны, они принялись по очереди говорить. Я не понимала слов, но по ритму и мелодичности догадалась, что они читают стихи. Дауд тоже говорил, сначала на пушту, но затем вдруг перешел на хинди.

— Когда твое лицо спрятано от меня, подобно луне, которая прячется безлунной ночью, я роняю звезды слез, но моя ночь остается темной, несмотря на эти сияющие звезды, — произнес он, глядя в пламя. Затем Дауд снова заговорил на пушту, и слово взял сидевший рядом с ним мужчина.

Слова Дауда, произнесенные на понятном только мне и ему языке, вызвали во мне такую бурю чувств, что все вокруг исчезло. Остались только слова, звеневшие у меня в ушах. В этот вечер мне запомнились только эти слова и губы Дауда, которые их произнесли.

Когда я отправилась к лошадиному загону, через час после того как весь лагерь затих, дул свежий ветер. Дауд ждал меня, держа под уздцы своего коня.

— Эта ночь для прогулки, — сказал он и, обхватив меня за талию, совсем как по пути в Кашмир, поднял и усадил на мягкое одеяло на спине Расула. Затем Дауд вскочил в седло позади меня, и Расул шагом направился прочь из лагеря.

— Ты помнишь нашу первую совместную поездку? — спросила я.

— Да. — Дауд подстегнул коня, и Расул тут же помчался галопом по знакомой ему местности в направлении широких холмов, уверенно ударяя копытами. Затем Дауд натянул поводья. Расул замедлил бег и перешел на шаг. Мы покачивались у него на спине. Дауд обнял меня, отпустив поводья. Я чувствовала его дыхание у себя на волосах. Где-то через час или, может, чуть позже мы вернулись в лагерь. Не говоря ни слова, Дауд спешился, и я тоже соскользнула с конской спины.

Заведя Расула в загон, Дауд взял меня за руку и повел к одеялу, расстеленному под деревом. Мы сели на него, прислонившись спинами к стволу и держась за руки.

— Что за стихи ты читал сегодня у костра? — наконец спросила я.

— Они были написаны персидским поэтом Джами[37] — сказал Дауд. — Он похоронен в Херате[38].

Затем мы лежали вместе под чапаном. Хотя Дауд не касался меня, я ощущала его напряженное тело совсем рядом со своим. От него исходили тепло и запах, который я полюбила, — лошадей, кожи и дыма. Через некоторое время я поняла, что сегодня он не притронется ко мне, положила голову ему на грудь и заснула.

Проснувшись, я услышала тихое дыхание Дауда. Я села и приподняла край чапана, но Дауд тут же поймал меня за руку.

— Я думала, ты спишь, — прошептала я.

Хотя его лицо находилось совсем рядом с моим, оно казалось нечетким, глаза скрывала тень.

— Я вернусь в палатку Махайны, — сказала я.

Наконец Дауд заговорил.

— Останься сегодня со мной, — попросил он.

Затем мы стали близки, и на этот раз, впервые за все проведенные вместе ночи, двигаясь вместе со мной, Дауд произнес мое имя, приглушенно простонав его мне в шею.


* * *