Я изучала окна, обрамленные строгими шторами и запотевшие от тепла. Широкая каминная полка могла похвастаться большими круглыми часами в лакированном футляре в окружении коллекции фарфоровых собачек. Ногам было тепло, так как пол покрывал толстый, обшитый по краям бахромой ковер. На дубовом комоде рядом с волосяной ширмой стояло множество стеклянных безделушек, раковин, крошечных лакированных подносов и ярких цветастых коробок от печенья. Комната буквально излучала благопристойность и благополучие.

Над комодом висела картина в синих, зеленых и белых тонах, изображавшая какой-то чужеземный храм. Даже на мой взгляд исполнение оставляло желать лучшего, но цвета приятно радовали глаз.

— Что здесь нарисовано? — спросила я, закончив свою историю.

Шейкер перевел взгляд с меня на картину, а затем обратно, так, словно мой вопрос его озадачил. Или, скорее, удивил. Он произнес странное название, что-то похожее на «Таджатагра», и сменил тему разговора.

— Значит, вам снова придется собирать деньги? — спросил он.

Шейкер так и не прикоснулся к своему бульону, который уже давно остыл, и все время передвигал чашку по лакированной столешнице, каждый раз перемещая ее всего на несколько миллиметров. Он просто не мог сидеть неподвижно. Подозреваю, он не пил бульон, потому что боялся расплескать дрожащими руками содержимое чашки.

Я вздохнула.

— Сейчас я даже боюсь об этом думать. Но, конечно, я все начну сначала. Что еще мне остается делать? Я потеряла все, кроме кулона моей матери. Какой у меня выбор? — повторила я, проводя пальцем по ободку чашки.

И тут заговорила мать Шейкера, из-за чего мы с ним подпрыгнули от неожиданности.

— Какой выбор? — Она уронила недовязанное кружево на колени и уставилась на меня. — Разве тебе неизвестно о чудесах, творимых Господом?

Ее голос звучал слишком громко — может, она была глуховата, а может, просто злилась.

— Раньше я посещала церковь с матерью, когда она была жива, а затем продолжала ходить туда еще некоторое время после ее смерти. — Ради Шейкера я старалась говорить с уважением, но уже успела возненавидеть эту женщину за ее подозрительный взгляд и ханжество.

— И что бы подумала твоя мать, упокой Господи ее душу, узнав, что ты избрала путь греха и прелюбодеяния?

— Мама, ну в самом деле… — сказал Шейкер, украдкой взглянув на меня, и залился краской.

Но его мать не обратила внимания на его замечание.

— Думаешь, она бы это одобрила? Так может, ты считаешь, что и всемилостивый Господь одобряет твой нечестивый путь?

Я сделала последний глоток бульона, затем аккуратно поставила пустую чашку на столик.

— Это всего лишь моя работа, и я занимаюсь тем, чем могу, чтобы заработать себе на жизнь, миссис Смолпис, — ответила я, позволив высокомерной нотке вкрасться в мои слова.

Брови женщины, седые и кустистые, взлетели вверх.

— И, судя по твоим словам, ты этим гордишься. Ты живешь на дне общества, среди проституток и преступников, и пренебрежительно относишься к общепринятым понятиям о добропорядочности и чистоте помыслов. Ты не введешь меня в заблуждение, стараясь выдать себя за леди. Я знаю, кто ты такая во всех отношениях. Я видела немало таких, как ты. Ведь разве я не…

— Не надо, мама, — вмешался Шейкер. — Перестань. Это не приведет ни к чему хорошему. Ты же знаешь, что обычно случается, когда ты расстраи…

— Гордость не имеет к этому никакого отношения, вам это должно быть известно, ведь вы так хорошо осведомлены о моей жизни, — перебила я его, глядя на старуху.

Теперь мне было наплевать на то, что может подумать Шейкер. Я не позволю этой ссохшейся старой карге меня оскорблять.

— Впервые я пошла работать в переплетную мастерскую вместе со своей матерью, когда мне было шесть лет. Денег, заработанных мной за неделю, хватало на лишний кусок бекона, буханку хлеба, в котором мела было не меньше, чем муки, и на пачку чая, где уже использованные листья мешались со свежими. Уверена, что вам известны такие печальные истории, миссис Смолпис. — Я обвела взглядом уютную комнату. — Но на самом деле вы понятия не имеете о такой жизни. Вы сидите в своем уютном доме и знаете, что о вас будут заботиться и присматривать за вами всю вашу жизнь. Если бы я продолжала работать в переплетной мастерской, то сейчас получала бы достаточно денег, чтобы снимать угол в меблированных комнатах. Я отдавала бы половину заработка пронырливой хозяйке, которая дерет три шкуры со всех своих жильцов, и жила бы все на том же беконе, хлебе с медом и жидком чае. Возможно, однажды я вышла бы замуж и переехала в другой угол к другому хозяину. Я рожала бы детей и продолжала работать на фабрике или заводе. Такая жизнь длилась бы до тех пор, пока постоянные роды и тяжелая работа не загнали бы меня в гроб.

Я слышала, как мой голос дрожит от негодования, а интонации сменяют одна другую, словно волны, набегающие на песок. Голос, уместный на званом вечере, переходил в грубый северный говор Бэк-Фиби-Анн-стрит. Я слышала, как в нем проскакивает мягкий шотландский акцент моей матери, а затем снова уловила воркующие гортанные интонации, которые когда-то оттачивала в освещенном канделябрами обеденном зале отеля на Лорд-стрит. Пребывая в расстроенных чувствах, я не могла контролировать свою речь.

— Поэтому я выбрала единственный путь, который, как я надеялась, позволит мне избежать подобного будущего. Мне следовало понять, что это всего лишь мечты. Мне стоило прислушаться к словам человека, который сказал, что я обычная девушка, рожденная дышать рыбной вонью Мерси, и что я никогда не добьюсь лучшей участи, — закончила я, на этот раз неприятным пронзительным голосом.

Я стояла, стараясь не обращать внимания на резкую боль и вновь открывшееся кровотечение.

— Извините меня, Шейкер, — сказала я, больше не обращая внимания на старуху. — Мне не следовало грубить вашей матери, и к тому же мне уже пора возвращаться туда, где, по ее словам, мне самое место.

Но миссис Смолпис также встала со своего кресла и подошла ко мне. Одно ее плечо поднялось выше другого, лицо тоже перекосилось. Ее выцветшие, глубоко посаженные глаза горели тусклым огнем.

— Я могу предложить тебе спасение. Ты так молода, и, может, Он, Нечистый, еще не успел обрести над тобой полную власть.

— Спасение? — переспросила я. — Спасение?

С моих губ сорвался ироничный смешок. Я взглянула на Шейкера, но он пристально изучал собственную чашку.

— Если ты впустишь в свое сердце Господа Иисуса и откроешь ему свою душу, он может дать тебе шанс отречься от твоего неправедного занятия. — Миссис Смолпис попыталась выпрямить плечи, и ее подбородок задрался кверху. — Потому что я тоже когда-то предавалась преступным похотливым мыслям и совершала распутные плотские акты, пока Господь не счел нужным пролить на меня свой свет и вытащить меня из когтей дьявола. Да, он вытащил меня из этих когтей, хотя они уже глубоко впились в мою плоть.

Тут она кивнула в сторону Шейкера.

— И моим наказанием за грехи стал он, рожденный практически калекой. Сын, немощный телесно, не способный привести в дом невестку, которая заботилась бы обо мне, не способный подарить мне внуков.

Она обратила странно горящий взгляд на Шейкера.

— Немощный, — повторила она, и ее голос разнесся по комнате, рождая громкое гулкое эхо.

Я старалась не смотреть на Шейкера. Мой взгляд был прикован к старухе.

На ее нижней губе пузырилась слюна, а веки трепетали так быстро, словно пламя камина.

— Я приняла это наказание и оставила ребенка, в то время как любая другая женщина бросила бы его умирать. И за это я обрела спасение. Господь, всемогущий и всевидящий в своей милости… аллилуйя, молвит Господь, аллилуйя… Господи, о Господи, спаси и сохрани нас!

Она говорила все громче и быстрее, постоянно сбиваясь, пока ее речь не превратилась в неразборчивое бормотание, в котором проскакивали отдельные бессвязные слова. У меня по спине побежали мурашки. В следующее мгновение глаза миссис Смолпис закатились, колени подогнулись, и старуха рухнула на пол и забилась в конвульсиях, дробно стуча каблуками.

Когда комнату наполнил едкий запах мочи, я так сильно прикусила губу, что тонкая кожица лопнула.

Шейкер опустился на колени рядом с матерью и, подложив ладонь ей под шею, наклонил ее голову набок, затем достал из кармана гладкий кусок дерева и разжал им ее стиснутые зубы. Со временем конвульсии затихли. Шейкер положил ее голову на пол, вынул деревяшку, затем достал из кармана платок и вытер матери лицо. Привычным движением он подхватил ее на руки, словно огромную куклу, и уложил на узкую кровать возле стены, подложив под ее мокрую юбку большой кусок фланели.

Затем Шейкер открыл окно, чтобы проветрить комнату, наполнившуюся запахом пота и мочи.

— Извините, — сказал он, не глядя мне в глаза. — С ней уже давно такого не было. Эти припадки случаются, только когда она чем-то очень сильно взволнована. Все началось после того, как с ней случился удар, несколько лет назад. Я же говорил, что ей не следует волноваться, — добавил Шейкер.

Было что-то трогательное в его лице, какое-то тихое отчаяние. Мне вдруг стало жаль его.

— Она будет смирно вести себя, когда проснется. Эти припадки на некоторое время словно возвращают ее в нормальное состояние, — продолжал Шейкер, будто убеждая себя, что все это на самом деле нормально, что на его жизнь с этой требовательной и невыносимой женщиной грех жаловаться и что он в какой-то мере благодарен ей за то, что она его не бросила, хотя это как раз ему приходилось ухаживать за матерью.

Я взглянула на старуху, неподвижно лежащую на кровати, на ее кадык, дергающийся под задранным кверху подбородком, нащупала позади себя стул и тяжело опустилась на него.