Кюре посмотрел на нее с любопытством: такие речи ему приходилось слышать нечасто. Керосиновая лампа на столике с гнутыми ножками была в вестибюле единственным источником света. Но и этого хватило, чтобы рассмотреть следы побоев на лице девушки.

– Вас кто-то обидел? Идемте в кухню, Жизель нальет горячего молока. До утренней службы еще есть время, успеем поговорить.

Изора следом за ним вошла в просторную комнату, в которой витал вкусный запах горячей карамели и кофе. Мечтательным взглядом обвела стол из черного дерева, на котором стояли фарфоровый кувшин, горшочек с медом, стеклянная банка с вареньем и масленка.

Экономка, энергичная дама пятидесяти шести лет от роду, поздоровалась с Изорой. Она выглядела несколько удивленной, но все же вполне дружелюбной. Вокруг талии у нее был повязан серый полотняный фартук, на голове – маленький белый чепец, подчеркивавший цвет волос – очень темных, подстриженных на уровне затылка.

– Здравствуйте, мадемуазель Мийе, – сказала она, доставая чашку из посудного шкафа. – Раненько вы сегодня поднялись!

– И встала рано, и похожа на заблудшую овечку, – ласково промурлыкал священник. – Что с вами случилось, Изора? Может, хотите исповедаться?

– Нет, не стоит затрудняться. Я не сделала ничего плохого. Вчера вечером мой отец напился, побил меня и прогнал с фермы. Никогда еще он не был таким свирепым, никогда…

Голос у нее задрожал, и больше она ничего не смогла сказать. Растроганная Жизель налила ей теплого, подслащенного медом молока.

– Выпейте глоток, и вам станет лучше, – предложила она. – Я нажарила пончиков из пшеничной муки, сейчас принесу попробовать! Мсье кюре как раз собирался завтракать.

Неизменная преданность Жизель отцу Жану была в Феморо всем хорошо известна. На протяжении вот уже десяти лет славная женщина содержала домик священника в чистоте и творила чудеса на кухне, умудряясь тратить на это совсем небольшие деньги.

– Жизель меня балует! – Кюре с улыбкой покачал головой. – Сама не съест, но для меня прибережет что-нибудь вкусное!

Изора кивнула. В гостеприимном доме в присутствии священника и его экономки – живого воплощения простоты и добродетели – ей вдруг стало на удивление спокойно. Она даже позавидовала их размеренной жизни, ритм которой задавали повседневные заботы: хлопоты по хозяйству – для Жизель, и обязательства, диктуемые саном, – для преподобного отца.

– Мое дорогое дитя, но почему же вы отказались от работы в городе, если мсье Мийе так дурно с вами обращается, и вы не получаете от него отеческой нежности, на которую вправе рассчитывать? – спросил отец Жан. – Увы, слухи дошли и до меня. Я знаю, что дома вы были несчастливы, и, если бы не участие и щедрость госпожи графини, вы не имели бы возможности получить образование и стать школьной учительницей в поселке! Думаю, вы должны воззвать к ее доброму сердцу! Ваш отец – арендатор графа, и мадам де Ренье может все уладить.

Перед мысленным взором девушки пронеслось перекошенное от гнева лицо Клотильды де Ренье: она снова увидела себя в шато, стоящей перед капризной и высокомерной хозяйкой.

– Графиня приказала не показываться ей на глаза. Она больше не желает меня знать. Мало-помалу меня отвергают повсюду, – призналась священнику Изора.

Она не старалась внушить жалость, не искала сочувствия – просто констатировала факт. Своим низким бархатистым голосом девушка в нескольких фразах описала возвращение брата Армана, не забыв упомянуть и о том, что он намеревается вскоре уехать в город со своей довоенной возлюбленной Женевьевой Мишо.

– Пост учительницы я получу только в октябре, – продолжала она. – То есть еще несколько месяцев придется ждать, прежде чем я смогу поселиться в служебной квартире на втором этаже школы и получить первое жалованье. А еще нужно подумать о маленькой Анне…

Жизель присела к столу, хотя это было не в ее правилах.

– Ты имеешь в виду младшую девочку Маро – ту, что живет в санатории в Сен-Жиль-сюр-Ви? – спросила она.

– Да, мадам Маро вчера ездила ее проведать и взяла с собой меня. Еще нас сопровождал Жером. Анне осталось недолго; врачи уже ни на что не надеются. Я была бы рада за нее помолиться, да только с некоторых пор разучилась. Нет, я молюсь, но не так, как раньше, во времена моего первого причастия, а по-своему.

– Неважно, как человек молится, Изора, – наставлял кюре, – если его молитвы искренни и продиктованы сердцем. Очень скоро я открою церковь, чтобы вы помолились за невинного агнца, дитя мое, и никто вам не мешал. Туберкулез косит без разбора детей и взрослых, бедных и богатых, но мы, несмотря ни на что, должны верить в Божественное Провидение. Что касается вашего отца, я готов поговорить с ним, усовестить. Спиртное губит даже самых достойных из нас, Изора. Родительский дом снова распахнет перед вами свои двери!

– Я не пойду домой, никогда больше туда не вернусь! – возразила Изора, сверкнув синими глазами. – Мне очень жаль, что побеспокоила вас так рано, преподобный отец, но мне, как я уже сказала, некуда было идти.

– И где же в таком случае вы провели ночь? – заинтересовалась Жизель. – Мне показалось, я слышала урчание мотора незадолго до того, как вы постучали в дверь!

Изора задумалась. Соврать или сказать правду, рискуя шокировать кюре и его экономку? И, словно подталкиваемая лукавым роком, она предпочла ложь.

– Меня приютила Женевьева Мишо. Но только мне было так плохо и неспокойно, что я потихоньку встала и пришла к вам, в пресбитерий.

– Святые небеса, мадам Мийе, наверное, места себе не находит, думая, что вы бродите по улицам в такой холод! – вздохнула Жизель. – И все-таки странно – кто разъезжает на автомобиле в такую рань?

– Может, жандармы? – предположил кюре. – Убийство несчастного Альфреда Букара всполошило весь приход.

Фраза отца Жана заставила Изору задуматься. Ей вдруг почудилось, что она позабыла какую-то очень важную деталь, связанную с насильственной смертью бригадира. И в тот же миг она пожалела, что соврала – ведь и ее мать, и Арман, и все Маро в курсе, что инспектор приютил ее на ночь у себя.

«Какая же я глупая! – упрекнула себя девушка. – Нужно будет упросить Женевьеву, чтобы она подтвердила, будто я вскоре ушла из Отель-де-Мин и переночевала у нее!»

Стыдливо понурившись, она перевела взгляд на жаренные в свином жире, блестящие от сахарной посыпки пончики, которые Жизель как раз подала на стол.

– Спасибо, мадам, они выглядят очень аппетитно!

Кюре с экономкой с умилением наблюдали, как Изора с детской осторожностью пробует пончик на вкус.

Часом позже, помолившись в пустой церкви, девушка направилась к усадьбе Обиньяков. Огромный парк был укрыт ковром из чистого снега. При виде кустарников в белом наряде и елей, словно сошедших с рождественской открытки, Изоре захотелось одновременно плакать и смеяться – зрелище взволновало душу, но и собственные несчастья показались слишком горькими.

Женевьева Мишо уже встала и как раз заваривала цейлонский чай – свой любимый горячий напиток. Чьи-то нервные пальцы забарабанили в дверь – она отставила чайник и побежала открывать. Увидев на пороге Изору, молодая женщина ахнула:

– Благодарение господу, это ты! Я так испугалась вчера, когда мсье Маро пришел справиться, не я ли тебя приютила! Иди скорее в тепло, дорогая золовка, я напою тебя чаем!

Изора вошла, не удостоив Женевьеву ни ответом, ни улыбкой. Журчащий голос молодой женщины, радостное выражение лица и слово «золовка» только усилили гнев, который Изора считала вполне оправданным.

– Ты еще не замужем за моим братом, так что не называй меня золовкой!

– Извини, но ведь скоро мы станем одной семьей, и я по-родственному люблю тебя, можешь мне поверить! Господи, Изора, что с твоим лицом? Ты упала?

– Отец меня избил, отстегал кнутом, унизил, прогнал с фермы – и все из-за тебя, Женевьева, понимаешь ты или нет? Ты воспользовалась моей отлучкой и пришла к Арману, стала его уговаривать вместе уехать. А я так радовалась, что он останется жить с нами… Арман хороший, он защищал меня от… от этого монстра, не заслуживающего звания отца! Брат говорил, что ему будет хорошо здесь, в деревне, подальше от людей, что он сможет гулять и любоваться окрестностями, которые знает с детства. А ты со своими уловками все испортила!

Женевьева словно окаменела. Она не знала, что жених уже сообщил родителям об их намерении жить вместе. Естественно, она понятия не имела, что значит попасть под горячую руку Бастьену Мийе, поэтому обвинения Изоры восприняла как незаслуженные.

– Угомонись, Изора, – раздраженно оборвала она девушку. – Ничего я не портила. Я люблю твоего брата и, несмотря ни на что, хочу сделать его счастливым. На остальное мне плевать – абсолютно на все!

Бледная, с лихорадочным блеском в глазах цвета ночи, Изора всматривалась в лицо Женевьевы. Ее уже тошнило от этих разговоров о любви.

– Говоришь, любишь? А Арман показал тебе, что сделала с ним война? – скривилась она. – Ну признайся, он ведь прятал лицо под бинтами или закрывал платком. В тот день, когда он откроется, ты его бросишь, заставишь страдать!

– Нет, никогда! – выкрикнула Женевьева. – Вот что я скажу тебе, Изора: что нас с Арманом связывает, тебя не касается, и ты не обязана знать, что между нами вчера произошло. Мне искренне жаль тебя, я не знала, что отец может так жестоко выместить злость, но для этого, помимо моего визита, должен быть еще какой-то повод. Прошу тебя, угомонись! Ты вся дрожишь, у тебя шок. И потом, у меня есть для тебя интересное предложение.

– Я пришла к тебе с просьбой, – сникла девушка, садясь на стул, потому что ноги у нее и правда подгибались. – Ты сможешь соврать, если тебя спросят? Я сказала кюре, что ночевала у тебя. Пожалуйста, если кто будет интересоваться, скажи, что это правда!

Женевьева потянулась погладить ее по плечу, но Изора оттолкнула руку. Она все еще не могла справиться с гневом, от которого дрожало тело и сжимались зубы.