Анатолий Чупринский - Лихоманка

Жизнь стала лучше. Богаче, сытнее и веселей. Достаточно бросить взгляд из окна электрички на проплывающие мимо особняки, коттеджи и роскошные загородные дома, как мухоморы после дождя выросшие по всему Подмосковью, чтоб убедиться в справедливости этого утверждения.

Улицы писательского дачного поселка вблизи Истры неподалеку от деревни Алешкино, обозначались без затей. Первая, вторая, третья… десятая. Центральная, рассекающая поселок ровно пополам именовалась, разумеется, Бродвей. Как же иначе. Справа северные улицы, слева южные. Хотя, вполне могли бы обойтись без этих американских штучек. На каждой улице обитал в настоящем или жил в прошлом какой-нибудь заметный писатель. Или спортсмен. Или просто яркая личность. Вроде Феликса Куприна. Но о Феликсе Куприне чуть позже.

Шестой южной, к примеру, вполне можно было бы присвоить имя прославленного хоккеиста Владимира Сидорова. Неоднократный чемпион мира и Олимпийских игр. Чем не достойный человек? Первая северная могла бы носить имя поэта Фатьянова. Кто станет спорить с подобной кандидатурой?

С четырех сторон сосновый лес. Тишина, чистейший воздух. Идеальные условия для творчества, приготовления шашлыков и взращивания зеленых помидоров. Любители рыбной ловли и водных процедур тоже не обделены. В полутора километрах Истринское водохранилище. Для совсем ленивых при въезде в поселок пожарный котлован, с годами превратившийся в миниатюрное озеро. Только парочки белых лебедей до полной гармонии не хватало.

Рай, одним словом.

Писательский дачный поселок — мир замкнутый, своеобразный. Чихнешь на третьей улице, с девятой тут же услышишь:

— Что б тебе… ни тиражей, ни публикаций!

Все про всех все знают. Что было, что есть, что будет. И дело тут не только в отличной слышимости. Хотя и в ней тоже. Каждый круглосуточно под беспощадным оком соседских рентгеновских глаз. Не укрыться, не спрятаться. Нечего даже и пытаться. Любая новость передается неведомым образом из одного конца поселка в другой быстрее сотовой связи. Такова специфика.

Любой рай превратить в склочную коммуналку, раз плюнуть.

Нарушали хрупкую идиллию, лишали покоя и сна, разрушали и без того шаткое здоровье обитателей писательского поселка не столько бездарные соседи-завистники, сколько внуки. Точнее, уже правнуки, кои расплодились прямо-таки в геометрической прогрессии. К великому сожалению, правнуки не унаследовали культурного багажа своих прадедов. Чихали они на традиции хорошего воспитания и нормы человеческого общежития.

Поколение «Пепси», несчастные существа, что с них взять.

Внуки наезжали шумными компаниями каждую пятницу и субботу на шикарных иномарках. Жарили шашлыки, в немыслимых количествах поглощали пиво и вино. Золотая молодежь, «мутанты-мункурты», по выражению все того же Феликса Куприна, резвились обычно две-три ночи напролет. Визжали крайне аморальные девицы, гремела разнузданная порочная музыка, сходили с ума собаки, страдали от негодования и бессонницы коренные дачники из последних могикан.

— Помогите-е!!!

Взволнованный девичий крик метался над сонным поселком. Но ни одна из дверей дач или хотя бы уличная калитка, не хлопнула, не заскрипела.

— Люди-и! Помогите-е!!!

Надрывалась девушка в окне где-то на второй северной улице. Ответом ей была равнодушная тишина, прерываемая только недовольным лаем собак.

Маша мыла «Мазду». Обтягивающие, чуть приспущенные на бедрах джинсы. На груди тряпочка, эдакое подобие кофты, обнажающее спину и большую часть живота. Волосы сзади собраны в веселый белый хвостик. Она с пластмассовым красным ведром в одной руке и тряпкой в другой, порхала вокруг серебристой сверкающей иномарки, и что-то напевала себе под нос. По сторонам не смотрела. И так была уверена, на нее глазеют все дачники, гуляющие по центральной улице писательского поселка. И, разумеется, бдительные соседи из-за заборов.

Посмотреть и вправду было на что. Изящная молодая девушка, порхающая вокруг изящной дорогой машины. Отец Александр Чистовский раз в неделю перед помывкой выгонял машину на общую улочку. Трепетно оберегал экологию своего обширного персонального дачного участка. Чем естественно вызывал недовольство, и даже сдержанный гнев соседей. Потому и сбагривал эту неприятную процедуру на свою семнадцатилетнюю дочь.

«Интересно! Куда она пойдет вечером?» — думал Валерий Шагин, наблюдая за ней из окна кабинета со второго этажа.

Он сидел за столом и, подперев голову рукой, что-то вяло черкал шариковой ручкой на листе бумаги. В основном рисовал чертиков и маленькие домики для гномов. Сбоку на столе по экрану старого компьютера на фоне голубого неба вяло плавали игрушечные самолетики.

Уже который день Шагину катастрофически не работалось, не писалось. Хоть башкой о стенку бейся. «Ни дня без строчки!», вертелся у него в голове девиз Юрия Олеши. Но ведь и по строчке в день тоже нельзя.

«Не иначе опять к своей подруге Кате на восьмую улицу».

— Где мои семнадцать лет? На Большом Каретном, — усмехнувшись, вслух пробормотал Шагин.

Но, вспомнив какой сегодня день, резко помрачнел.

Ровно два года назад на этой даче нелепо погиб его сын Андрей. Одногодок соседки Маши Чистовской. Погиб как-то обыденно и беспощадно. Вошел в душ, закрыл за собой фанерную дверь и… больше не вышел оттуда.

Когда, спустя минут сорок Валера распахнул дверь душа, он увидел у стены обвисшее голое по пояс тело и уже мертвое с чудовищно выпученными глазами лицо. Левая рука сына была задрана вверх, она судорожно стискивала выключатель. Очевидно, сильно вспотевший Андрей, войдя в душ, первым делом, естественно, решил зажечь свет. Протянул руку к старому, постоянно искрящему выключателю, да так и не смог больше ее оторвать.

Дальнейшее запомнилось урывками. Было как в каком-то липком густом тумане. Как в кошмарном сне…

Шагин помнил, как почему-то медленно отступил от распахнутой фанерной двери душа, не имея сил переступить этот проклятый порог, прислонился спиной к стене сарая и медленно сполз вниз, опустился на корточки…

Он мгновенно осознал тогда, сын мертв. Все! Он уже давно мертв! Его уже не воскресишь и ничем не поможешь.

Помнил, как дико закричала на весь поселок соседка Валентина… Помнил, как прибежал похожий на уменьшиную копию Льва Толстого другой сосед, бородатый Феликс Куприн, и начал названивать по сотовому в «Скорую помощь»…

Потом… еще какие-то дачники.… Кажется, промелькнул Саша Чистовский, отец Машеньки. Вроде, именно он вызвал из Истры милицию…

Перед глазами Валеры плавали разноцветные круги и кольца. Сходились и расходились в разные стороны. Сквозь белесую пелену он едва различал в тумане какие-то знакомые и малознакомые лица, слышал чьи-то голоса, но ни черта не понимал, о чем они говорят… В голове вертелась одна единственная мысль.

«Надо скрыть от Лиды. Она не должна знать. Она не выдержит».

Тогда Валере Шагину впервые в жизни стало плохо с сердцем. До того дня он и не задумывался, с какой стороны оно находится.

Тысячи раз потом душными бессонными ночами, Шагин казнил себя, что не поменял во время проводку, не уберег сына. Опасался чего угодно, наркотиков, дурных компаний, СПИДа, наконец. Только не электричества.

Несправедливо! Господи, как это чудовищно несправедливо!

Сыну только-только исполнилось пятнадцать. Жить бы еще, да жить!

Наблюдая за развитием его отношений с соседкой по даче Машей Чистовской, Шагин довольно часто глупо фантазировал. В один прекрасный день они, держась за руки, поднимутся к нему наверх в кабинет. Сын Андрей выступит чуть вперед и мрачно и решительно выпалит:

— Мы решили пожениться!

Машенька будет смущаться и непременно покраснеет. Она всегда легко краснеет. В этом случае Шагин нахмурится, отложит в сторону рукопись, строго поглядывая обоим в глаза, начнет набивать трубку. Нарочито медленно, в три приема, по всем правилам. Где-то в глубине, в самом тайнике души слегка позавидует сыну.

Раскурив трубку, с удовольствием выпустит длинную струю дыма в потолок. И только потом, тяжело вздохнув, даст свое родительское благословение.

Несправедливо! Несправедливо!

Шагин уже второй год каждое лето жил за городом в полном одиночестве. Жена Лида, после смерти сына ни на какие уговоры не поддавалась, так ни разу и не приехала на дачу. Ее можно было понять. Здесь об Андрее напоминало все.

Приблизительно через полгода после похорон Андрей начал, чуть ли не ежедневно являться Шагину. Собственно, не совсем точно, «являться». В мыслях он всегда присутствовал где-то рядом. Просто когда отступила первая нестерпимая боль, ушла, глубоко запряталась внутрь и затаилась там, Шагин незаметно для себя, для окружающих, начал постоянно беседовать с сыном.

Давал советы, как следует мужчине поступать в тех или иных ситуациях, делился воспоминаниями о своем детстве, отрочестве и юности, в абсолютной убежденности, уж лично его-то опыт, «сын ошибок трудных» поможет Андрею избежать подобных. Расхожую мысль, чужой опыт никогда не становиться собственным, Шагин отбрасывал, наивно полагая, уж они-то с сыном являются исключением.

Чаще всего в этих фантазиях сын только иронически усмехался на все поучения, наставления отца и, как в реальной жизни, молчал. Партизан на допросе в гестапо, диссидент в кабинетах КГБ. Весь в Лиду.

Словом, в том, что сын продолжает жить, существовать где-то рядом в другом измерении, в другой жизни Шагин даже не сомневался.

После сорокового Валера Шагин с головой бросился во всевозможные халтуры, с остервенением кинулся зарабатывать деньги. Вовсе не потому, что был жлобом. Писательских и издательских заработков им с Лидой вполне хватало. Не шиковали, но и не голодали. Вели достойный уровень жизни. По их понятиям достойный. Бежать, задрав штаны за олигархами, магнатами, новыми русскими или просто за более удачливыми друзьями, подобное ему и в голову не приходило.