Ольга Елисеева - Лев любит Екатерину

– Вижу я, что мои услуги больше не нужны Вашему Величеству, – заключил Гришан. – Позвольте просить увольнения из Совета. Поеду в деревню коз доить.

– Иди, проспись, – тихо потребовала Екатерина.

– Я-то просплюсь, – с натугой хмыкнул Орлов. – А вот ты когда протрезвеешь? Он ведь у тебя из когтей власть рвет! Все так и будешь за одним мужиком от другого прятаться?

Императрица отвесила ему пощечину. Ничем он не мог оскорбить ее больше. Даже когда после разрыва она попросила его вернуть свой портрет, усыпанный бриллиантами, а Орлов выколотил блестящие камешки и отправил их бывшей возлюбленной в кошельке, Като не почувствовала такого унижения.

– Не забывайтесь, князь. Вы все еще у меня на службе.

– Да? – Григорий поднял бровь. – Прикажите подниматься в спальню?

Екатерина вспыхнула и с силой хлопнула дверью. Хорошо, что разговор был во внутренних покоях и их никто не слышал.

Потом Орлов снова пил и домой добирался почти на ощупь. Как обычно в сенях никого не было. Его встретила Катюша с лампой в руках.

– Ты это… вот что… поди отсюда, – язык у Гришана заплетался. – Не смотри на меня.

Он начал подниматься, оскальзываясь на ступенях из желтоватого мрамора. Сблевал на мозаику площадки под собственным парадным портретом. Конный герой в звездах и пернатом кавалергардском шлеме взирал на него с презрительной ухмылкой. Рука Гришана зацепилась за перила и решительно отказывалась ползти дальше вверх.

Катюша поставила лампу на пол и подхватила брата подмышки. Ни ругани, ни упреков. Тихонько поскуливая от натуги, она отвела его в диванную, уронила в кресла. Принесла воды, кое-как оттерла лицо белым полотенцем и уже засыпающего поволокла в спальню. Орлов рухнул поперек кровати и чувствовал только, что его разувают.

На утро он, как водится, прятал глаза. Стыдно было, что сестра, такая деликатная девушка, фрейлина, возилась с ним, как купеческая жена с подгулявшим на ярмарке мужем. Она сама принесла ему умыться и раздраженным толчком открыла форточку, чтобы выгнать из комнаты кислый, хмельной дух.

– Напрасно вы, братец, себя не бережете, – опустив взгляд, промолвила Катюша. Ей срамно было смотреть на его расхлистанную рубашку и всклокоченную со сна голову. – Зачем так напиваться? Государыня будет страдать.

Гришан с отвращением вытер потный от слабости лоб.

– Государыне нет до меня никакого дела, – выплюнул он, и с удивлением заметил, какой радостью блеснули глаза сестры.

Счастливый город Стамбул зеленел греческими оливами вокруг облезлой Святой Софии. Заливался стрекотом ласточек под кровлями Топ Капе. Надрывался от крика ишаков и оперных теноров муэдзинов, блеявших с каждого минарета. Пришла весна, и теплый ветер устремился через Босфор на север, неся жизнь варварам в их ледяных степях.

О войне никто не говорил. Ее не хотели в самом начале. Тяготились все пять лет. И, скрипя зубами, ждали окончания. Колебатель вселенной, новый Искандер, султан Мустафа III умирал в тихих комнатах сераля, под расписными потолками и неусыпной заботой любимой супруги Махр-и шах. Цветная тень от резной ширмы, загораживавшей окно, падала на пол. Солнце било с улицы. А женщина, поправлявшая ему подушки, всегда ходила в черном, будто уже заранее носила траур.

Гордая Махр-и шах, с головой египетской царицы и сердцем змеи, была грузинкой, дочерью православного священника, а стала султан-валиде – матерью наследника. Никто за всю жизнь не кадил перед повелителем правоверных с большим трепетом и неистовством, чем эта черная красавица. Она умела нащупать в человеке главную слабость. У ее мужа таковой было тщеславие потомка великих завоевателей, повелителя Востока и Запада. Он знать не хотел ни о расстройстве финансов, ни о плачевном состоянии армии, ни о фактическом отложении Египта, Алжира, Туниса. Его держава представлялась ему могущественной, как во времена Сулеймана Великолепного.

Казна была пуста, и на подавление окраинных мятежей ни Версаль, ни Вена денег не давали. Другое дело война внешняя. За нее могли хорошо заплатить. Тут интересы султанши встретились с интересами французского двора и сплелись в дивном огненном цветке взаимного честолюбия.

«Я с печалью убедился, что север Европы все более подпадает под власть русской императрицы, – писал Людовик XV послу в Константинополе графу Шарлю Шуазелю. – Возвышение этой державы может быть опасным для Франции. Самое верное средство низвергнуть императрицу – война. Только турки могут оказать нам эту услугу. Вы получите денежные средства, достаточные, чтобы вдохнуть в их сердца отвагу».

Франция подставила под смуглые ручки Махр-и шах золотое вымя. А ласковая грузинка выдоила из него три миллиона ливров. Семьдесят тысяч рублей, которые мог предложить русский посол Обресков, не шли ни в какое сравнение. Однако война оказалась не столь успешной, как ожидали на берегах Босфора и Сены. Турки терпели поражения. У султана все чаще кололо сердце, точно кто-то мял его ежовыми рукавицами. Он уже сожалел, что прогнал от себя прежнего визиря Мухсин-заде, который наотрез оказался разорвать отношения с Россией. Когда его за бороду тащили из Дивана, он кричал, что османы не готовы воевать. На оплату столь трезвой позиции как раз и ушли обрезковские семьдесят тысяч.

Последующие визири были один другого краше. Первый из них, Гамза паша, просидел на желтой подушке двадцать восемь дней и был удавлен за растрату казенных денег. Второй, Эмин паша, обладал прекрасным почерком и переписывал арабские стихи султана, за что и удостоился его благосклонности. Однако армией он командовать не мог и слезно умолил благодетеля забрать его, каллиграфа, с передовой. Дома паша так раздулся от гордости, что уже не вмещался в зале Дивана, и султан приказал янычарам проколоть его, как шар с водой. Третий, Мохаммед-Эмин, отличался редкой скаредностью. В то время когда армия голодала зимой, деньги, отпущенные на ее пропитание, лежали в кассе. Отрубленная голова скупца была доставлена в сераль на золотом блюде, в ее ухе, вместо серьги, красовался ярлык со словом «дюшкюн» – «жадина». Четвертым стал Бостанджи-Али по прозвищу «Молдаванец». Он скопил состояние на продаже молдавских женщин и детей, устраивая на них целые облавы. Его войска поджигали деревню, а потом хватали всех, кто бежал из домов, обвиняя их в бродяжничестве. Молдаванца сместили за сдачу Хотина, но султан, любивший изобретательных людей, не послал ему шелкового шнура. Пятым был Халил паша, он проворовался. Шестым – Силихдар-Мухаммед, который не отличился ничем. Наконец визирем снова стал Мухсин-заде. Круг замкнулся, дело пошло к миру.

К этому времени султан сильно сдал. Часто лежал, придерживая рукой сердце, и просил астрологов назвать его последний час. Те сулили повелителю сто лет жизни. Но Мустафа уже не верил гадателям. Он умирал. Солнце било в окна Топ Капе. Как золотая чаша, качался Босфор. А невесомое шелковое покрывало каменной плитой давило на грудь.

В первую седмицу после Рамадана французский посол, граф Шуазель, был приглашен на заседание Дивана. Из зала выслали янычар, чтобы никто не мог увидеть то, что сейчас произойдет. Все паши по примеру визиря преклонили перед графом головы, и Мухсин-заде сказал по-итальянски:

– Ваше сиятельство, мы знаем, сколько должны Франции и ее королю, нашему доброму приятелю. Но у нас умирает султан. Армия в брожении. Беи Египта заваривают смуту. Мы не можем больше вести войну и нижайше просим вас, позвольте нам заключить мир. На этот раз русские хотят немного.

Шуазель попытался возражать, но Мухсин хитро скосил глаза и напомнил, что все присланные французские офицеры, инженеры, а также парикмахеры, садовники и кондитеры находятся в полной власти Дивана. Их можно выдать янычарам. Народ недоволен засильем неверных…

– Мы будем подписывать договор, – в заключение сказал визирь, – как бы к этому не относился король Франции. Вы подожгли наш дом только для того, чтобы погреть руки.

Григорий Орлов искал способ загладить вину перед Като. Он не любил ссориться с ней. Оба сохраняли в душе остатки прежнего тепла и старались поддерживать дружбу. Ему было тем более стыдно, что размолвка стряслась накануне дня рождения императрицы. До праздника оставалась пара дней, а он так и не придумал ей подарка.

Помог случай. Неделю назад разобиженный Алехан отбыл к Архипелажской эскадре. Его советов не слушали, на его помощь не полагались, приблизили человека властолюбивого и хищного, сами потом пожалеют, а он едет исполнять долг! Такими примерно жалобами Алексей оглашал дом перед расставанием. Гришан слушал его вполуха. Была нужда вытирать чужие сопли?

– Твоими амбициями, братишка, вымощена дорога в ад, – с неожиданной трезвостью сказал он на прощание меньшому. – Смирись, как я. Мы свое отыграли.

– Может, ты и отыграл, – огрызнулся Алехан. – А я еще повоюю.

На том и разошлись.

А через пару дней выяснилось, что грозный Чесменский герой оставил брату прощальное письмо и черную бархатную шкатулку с неизвестным содержимым. Их нашла Катюша, велевшая горничной прибраться в покоях адмирала. Лежали прямо на письменном столе, на самом видном месте. Не обнаружить мог только слепой.

– Братец, смотрите! Весьма таинственно, – глаза девушки заблестели.

Раззадоренный загадкой и ее любопытством, Гришан взял лист, развернул и начал читать.