И слали они ему шубу, соболью шапку, сапоги на меху, множество чулок, домашние варенья… Смешные ангелы, навязчивые в своей неуместной по военному времени заботе. Только бы справиться со здешней сволочью! Только бы доказать, как он на самом деле им предан!

– Вы откуда, братцы, и по чьему повелению? – обратился Бибиков к вновь прибывшим.

Уланский полковник молодой князь Урусов отсалютовал и вручил командующему конверт.

– По именному ордеру его превосходительства вице-президента Военной коллегии генерал-поручика Потемкина. Следуем к вам на соединение с основными силами, действующими против Самозванца.

Бибиков крякнул.

– Основные силы… разошлись к разным местам. Так что здесь, в Казани, до отправки в рейды вы и будете основными силами.

Полковник криво засмеялся, видимо, понял комизм ситуации. Еще раз отсалютовал и испросил приказаний по размещению войск.

С этого дня дела пошли шибче. Бибиков знал Потемкина по Уложенной комиссии. Им довелось коротко познакомиться в Москве. Тогда, как и сейчас, оба были в угаре. Императрица не даром избрала Александра Ильича маршалом народного собрания. Высокий, статный, со звучным голосом, он заставлял замолкать самых болтливых.

Камергера Потемкина назначили попечителем депутатов от нерусских народностей. Последние выловлены были чиновниками на местах обитания и в несметном числе доставлены в Первопрестольную для изложения нужд соплеменников. Иные не знали русского. Иные поехали только после обещания, что им будет показана государыня. Были чукчи, калмыки, черемиса луговая и горная, самоеды, башкиры, татары, тунгусы и даже некоторые приграничные жители, затруднявшиеся сказать, чьи они подданные: Ее ли Величества, шаха ли персидского, или богдыхана китайского.

– Весь ваш Ноев Ковчег должен присутствовать хотя бы в день открытия, – сказал Григорию накануне Бибиков. – Головой за них отвечаете. Надеюсь, наказы у них есть?

Гриц горестно рассмеялся.

– Какие наказы? Большинство писать не умеют.

– У вас два дня, – Бибиков был уже настолько измучен хлопотами, что мог только огрызаться. – Чтоб наказы были.

Легко сказать. Депутаты норовили разбежаться. Их манили московские кабаки, очаровывали улицы, крытые деревянными мостовыми. Они стояли с разинутыми ртами у фонарей. Лезли мыть сапоги в фонтанах. Сбивались компаниями, отбирали у извозчиков лошадей и ехали кататься. Первая операция, удачно осуществленная Грицем, называлась «переодеть депутата». На казенный счет для народных избранников были пошиты платья: одно немецкое, одно татарское. Но никто из них переоблачаться не спешил. Свое, хоть и плохонькое, было роднее.

Потемкин взял роту солдат, прочесал окрестности Кремля, собрал своих подопечных, как граблями, посадил под караул, принудительно сводил в полковую баню, где во время мытья злодейским образом похитил депутатские пожитки, как Иван кожу Лягушки-царевны. После парной ограбленным были выданы чистые рубахи, порты, чулки и костюм на выбор. В этом виде изумленные тунгусы, черемисы, калмыки et cetera присутствовали на открытии Комиссии.

Вторая задача была посложнее: добиться от депутатов, чего они хотят. Одни вспоминали скатерть-самобранку, другие Ворона Кутху, унесшего счастье за Молочное море, третьи – цингу и обморожения.

Гриц держал подопечных под караулом и каждый день гуськом водил на заседания, где, впрочем, сажал подальше и позволял играть в кости. Все равно из-за незнания русского большинство не понимало, что говорят с амвона. Бедняги скучали. Потемкину было их жаль.

После прений он являлся к ним в комнаты с переводчиком и просил рассказывать о жизни дома. Народные избранники оживлялись. Тот бил белку в глаз. Тот кочевал от Астрахани до Юрала. Гриц чиркал что-то на бумаге, а потом, скатав ее в трубку, уходил. За неделю он опросил почти всех. Набрал гору песку и щепотку соли. Ее-то молодой камергер щедро рассыпал в экстракте о нуждах иноверцев. Зачитал им, получил от кого крестик, от кого отпечаток пальца и понес Бибикову.

– Не чаял, что вы справитесь с этой ордой. – Александр Ильич принял бумаги, начал читать, брови поползли вверх. – Батюшка, да эти наказы составлены лучше многих дворянских!

– Теперь мой Ковчег может быть отпущен на гору Арарат? – осведомился Гриц. – Не понимаю, зачем вообще было их унижать и мучить?

Маршал прищурился и посмотрел в лицо собеседнику:

– Возможно, за тем, чтобы вы узнали все то, что узнали.

Он уже тогда почувствовал, что этот кривой парень далеко пойдет. Но вице-президент Военной коллегии, такого, конечно, никто не ожидал!

Сила Самозванца в наскоке. Тот, кто выдержал первый натиск, имел все шансы отбиться. Хитро ли брать фортеции, вроде Озерной? Они, как изба-пятистенка – на какую сторону не обернись, отовсюду дует. Иное дело знатные города – Оренбург, Симбирск, Магнитный. Покрутились злодеи, пожгли слободы, а взять не взяли. Видит око, да зуб неймет. К слову сказать, Самозванец ни одним городом не овладел с приступа. Защитники запирались в цитаделях и отплевывались из пушек. Воры же разоряли посады. Вот и вся война.

Чудно дела обстояли в Яицком городке, где заварили кашу раньше, чем в других местах. Все улицы были на стороне Самозванца, а маленький гарнизон в сотню человек и послушные жители в первый же день бунта убежали в деревянную крепость, завалили ворота бревнами и сидели там, изредка постреливая из-за стены.

Сначала казаки пытались выкурить их дымом зажженных изб, потом осыпали дробью из охотничьих ружей, да так густо, что, казалось, о бревна палисада бьют барабанные палочки, а коменданту Сурину в кашу попала преогромная дробина размером с голубиное яйцо. Потом казачки охладели и бросили озоровать вокруг крепости: решили, что осажденные сами передохнут от бескормицы, – и разбрелись по домам.

Такое удивительное согласие не глянулось Пугачеву, и он каждую неделю наезжал из Берды в Яицкий городок проверять, как идет пальба. К его приезду осаждавшие готовили новый приступ и даже рыли подкопы под стены для закладывания мин. Служивые делали вылазки, заливали порох водой и били оглашенных прикладами по головам – пули-то давно кончились. На том дело и останавливалось. Государь бранил неумелых поданных, серчал, сгоряча сам ходил в атаку. Да без толку. Крепость стояла – не падала.

В один такой приезд Самозванец был весел и хмелен. Катался по улицам и сыпал народу пригоршни медяков. За ним бегала ватага ребятишек, крича во все горло. Возле колодца румяная с мороза девка опустила полное ведро в снег, разогнула поясницу и черными, как у жука, глазами впилась в смуглое худощавое лицо Пугачева. Она приметила, что он ряб, что невысок ростом, хотя и в седле, что, когда лыбится, заметна потеря переднего зуба.

– Эй, батюшка-государь, позолоти ручку! – по-цыгански крикнула она, подбегая к лошади и вытягивая ладонь. Пуховая варежка обледенела от колодезной воды.

Самозванец придержал лошадь, скосил на девку веселый взгляд и крякнул, подбоченясь.

– Никак на приданое собираешь?

Та рассмеялась, густо и сочно. От нее даже на расстоянии пахло пирогами. Можно было, не загадывая, сказать, что поутру она творила тесто.

– Мое приданое у батюшки в кубышке. А кубышку черти на болото сволокли. Теперь разве кто посватает?

Пугачев двумя пальцами стянул с ее руки мокрую варежку и, любуясь на узкую озябшую ладонь, сыпанул медяков с горкой, так что монеты попадали в снег.

– А ты, я чай, засиделась в девках?

Новая знакомая только мыла в ухмылке ровные крупные зубы.

– Какие нынче женихи, когда ты, надёжа, всех на войну увел? Царь-государь, сыщи мне суженого из своих, из верных полковников!

Самозванец еще больше развеселился.

– Как звать-то тебя?

– Устинья. Петра Кузнецова дочь, – не смущаясь, ответила она. – Я бойкая, могу и за атамана пойти, и за сотника.

– А за царя пойдешь? – трунил над ней Емельян.

– И за царя пойду. – Девка не опустила глаз. – Лучше разве век на печи вековать?

– У нас, у царей, судьба неверная, – стал отговаривать ее Злодей. – Сегодня в короне, завтра в кандалах.

– А хоть бы и так, – не сдавалась Устинья. – Погулять годок, раздышаться. Будет, что перед смертью вспомнить.

Пугачев пристально уставился ей в лицо. Ни особой красоты, ни стати в его новой знакомой не было. Но жаркой волной обдавало от ее близости и веселого разговора.

Самозванец освободил стремя и знаком пригласил девку в седло.

– Ну, садись, Устинья Петровна. Поедем, прокатимся.

Другая испугалась бы: мало ли куда завезет ирод. А она вдела сапожек в булатную дужку, протянула наверх руки и, вцепившись Пугачеву в кушак, мигом оказалась за его спиной.

Побрякивая наборной персидской уздой, повез ее государь сначала по слободе, а затем и во чисто поле. Солнце било в снег серебряными копытцами, высекая веера весенних искр. Дорога, утоптанная и унавоженная сытыми казацкими лошадьми, вела вокруг крепости. По правую руку виднелись скирды соломы, накрытые подтаявшими белыми шапками. С них на землю звонко сыпалась капель. Самозванец заметил, что многие колосья так и остались не обмолоченными с осени, и недовольно повел бровью.

– Ух, и ленивы же вы без кнута! – бросил он Устинье через плечо.

– Это крепостных сидельцев, – черноглазая махнула рукой в сторону фортеции. – Не успели. Как ты, царь-государь, объявился, так уж не до молотьбы стало.

Пугачев довольно рассмеялся. По нраву ему была эта языкастая девка. На все у нее готов ответ! Как орехи, слова щелкает. Только шелуха от губ отлетает.

Возле одной из скирд под ноги лошади с лаем кинулась чудная лысая собачонка с выпученными, как у окуня, глазищами. Она била по ребрам тощим крысиным хвостом и мелко тряслась от холода.

– Экое чучелко! – рассмеялась Устинья. – Больная, чай? Лишайная?

– Это левретка, дура, – Пугачев натянул своей спутнице шаль на лицо. – Барская собака. Откуда она здесь?

Устинья прищурилась, от чего ее глаза стали совсем татарскими.