– И шотландская, и шведская, и прусская, – объяснял ему потом Елагин. – Я руковожу ложами английского образца. Усовершенствование нравственности. Насаждение законности. Помощь бедным. Забота о просвещении. Вступайте, не пожалеете. Новые знакомства всегда полезны.

– Я погожу, – настороженно ответил Потемкин.

Так Гриц понял, что, двигаясь между разными братскими системами, можно вести свою игру. А Елагин решил сохранить с этим молодым упрямцем добрые отношения, поскольку государыня прислушивалась к его мнению.

– У вас, Григорий Александрович, все какая-то мистика в голове, – сказала Екатерина, ознакомившись с возражениями Потемкина. – Хороша бы я была, если бы запретила подданным крестить детей! Да меня бы завтра же в Неве утопили! – Ее Величество всегда судила очень здраво.

– Не могу взять в толк, – настаивал Григорий, – почему господин граф занимает такой неподходящий пост?

– Потому что вы для нее еще слишком молоды, – рассмеялась Екатерина. – А если серьезно… – Она помрачнела. – Правда, как всегда, не из приятных. Мне многие помогали взойти на престол. Потом пришлось платить. Те, кого представляет Милиссино, хотели видеть графа на этой должности. Я разочлась с ними, а теперь, – в ее глазах заплясали веселые чертики, – мешаю ему работать. Вашими руками.

Сказать, что Потемкин был доволен этими откровениями, нельзя. Ему и раньше не нравилось, что он играет роль противовеса собственному начальнику. Но теперь оказалось, его противопоставляли целой группе каких-то буйно помешенных мистиков – по отзывам, тайных и всемогущих. Но играть следует с теми картами, которые на руках. Он решил сблизиться с Елагиным. Это принесло свои плоды. Милиссино стал опасаться заместителя. А после громового провала проекта на Совете люто возненавидел.

– Милостивый государь, – слова императрицы хлестали обер-прокурора по щекам, – вы предлагаете мне переиначить установления двухтысячелетней давности. Начнутся волнения. Какую славу вы мне пророчите? Екатерины Кровавой?

Остальные сановники качали головами. Самое мягкое, что граф услышал в этот день: «Ваша бестактность может обернуться для правительства катастрофой».

– Щенок! – кричал Милиссино потом в кабинете, комкая в руках беловик проекта с язвительными императорскими пометами. – Как вы смели мешать мне? Блестящие идеи, достойные самого Руссо, осмеяны тупоголовой толпой! Думаете, я посыплю голову пеплом и удалюсь в изгнание?

– Думаю, не стоит мять собственноручные поправки Ее Величества. – Григорий повернулся на каблуках и вышел.

Он не видел, как граф схватил с каминной полки восковую головку заместителя и в сердцах всадил ей отточенное гусиное перо в глаз.

Некоторые люди читают книги. Некоторые – их едят. Такого Гаргантюа на печатные новинки, как Потемкин, Петербург не видел со дня основания. Гриц опустошал лавки с варварской быстротой. У Самойловых имелась библиотека, купленная вместе с домом. Целая зала со шкафами, а посреди бильярдный стол. Сюда-то Григорий и пристрастился забираться ночью, снимал с полок то один, то другой фолиант, лежал на зеленом сукне, листал и так засыпал, погребенный книгами, как Ахилл трупами поверженных троянцев.

Марья, разделявшая простонародное убеждение, что человек может зачитаться до смерти, братских бдений не одобряла.

– Всему надо знать меру. Днем ты в Синоде над бумажками корпишь. Домой пришел – опять за книжки. Ехал бы на Невский, прогулялся, барышню какую высмотрел. Писанина из человека соки сосет. Самый мужской корень подрубает.

Накаркала. У Грица начались адские головные боли. И правда, работал он в Синоде много. Да еще ночью не спал. Суток ему не хватало. Вот бы их вдвое растянуть! Боли пришли разом. Охватили лоб раскаленным обручем. Пульсировали так, что отдавало в глаза.

Гриц испугался. Он никогда не болел. Даже пустякового насморка не мог припомнить. И вдруг – точно мозги на сковородке поджаривали.

– За доктором надо послать. – Марья тоже не на шутку всполошилась. Ей все казалось, что она будет отвечать за меньшого брата перед маменькой.

– Не надо доктора… – Ох, и не любил Григорий докторов. С переворота осталось сильное отвращение. С того самого раза, как вез он в Ропшу лейб-медика Крузе. К уже мертвому государю. Теперь для него слово врач означало то же, что могильщик. – Знахаря найдите. Слышал, у Аничкова моста живет какой-то Ерофеич.

Послали к Аничкову мосту сына Самойловых Сашку, сержанта Семеновского полка. Он всего на пять лет дяди-то и был моложе. Расторопный, крепкий парень, притащил Ерофеича за шиворот. Сестра руками всплеснула:

– Зачем тебе этот грязный мужик? Может, лучше полкового доктора?

– Полковой доктор только кобыл умеет лечить, – ответил знахарь степенно. – Про меня же весь город знает. Я, матушка, ни к кому не набиваюсь.

Они бы и дальше препирались. Но Григория скрутил такой пароксизм, что Марья сдалась.

– Лечи, как умеешь, косой черт, только чтоб брата моего на ноги поставил.

– Я и на востоке был, и на западе был, и Алатырь-камень видал, – бубнил Ерофеич, развязывая мешочки с травами. – Топи баню-то, экая нерасторопная!

Мужик выслушал рассказ Григория, подивился, что лихоманка отдает в глаза, состряпал мазь из какой-то трухи, потребовал чистой холстины и, наложив зеленую вонючую кашицу на бинты, замотал ими голову страдальца так, что повязка закрывала не только лоб, но и глаза.

– Ступай-ка, касатик, в баню, да полежи на пологе, чтоб жар мазь глубоко вогнал.

Спотыкаясь, поддерживаемый Сашкой, Потемкин побрел в баню. Улегся, но и тут не мог отказать себе в удовольствии: «Сань, принеси из моей комнаты Плутарха». Сдвинул повязку с одного глаза и погрузился в чтение.

Полчаса прошло тихо. Потом громкий вопль огласил окрест, и из бани, как был голый, в развевающихся бинтах выскочил Гриц. Лицо его налилось кровью и почернело, будто он висел вниз головой. Всю боль, что огненной змеей билась у него в черепе, стянуло к одному глазу. Когда терпеть было уже невмочь, он соскочил с полатей, стал срывать бинты, сунул голову в кадушку с водой, да не в ту – ошпарился. На ощупь нашел нужную и лил, лил на темя из ледяного ковша – не помогало. Только угасла боль, как уголек. Вышла дымом. А глаз, проклятый глаз, ничего не видел.

Гриц сидел на мокром полу, растопырив ноги и вцепившись руками в волосы. Боль не возвращалась. Но и зрение тоже.

Первым опомнился муж Марьи – Николай:

– Где этот черт трухлявый?

Хватились знахаря. А его как не было. Стали пытать Сашку:

– Ты где его взял?

– У самого Аничкова повстречал. Как бы мне, говорю, найти Ерофеича? Я, отвечает, и есть Ерофеич.

Излишне упоминать, что визит целой роты семеновцев под предводительством Сашки к Аничкову мосту выявил совсем другого Ерофеича, который ни сном ни духом… А тот мужичок с ноготок канул, растворился, будто корова языком слизала.

– Счастье еще, Гриша, что ты оба глаза не погубил, – причитала Марья, теперь уж совсем уверенная, что маменька ее проклянет. – За это надо Бога благодарить.

Гриц не знал, как ему благодарить Бога. Впервые в жизни с ним случилось по-настоящему большое несчастье. Если не считать смерти отца. Но тогда он был еще мал и плохо помнил, что происходит. Даже изгнание из университета, когда-то казавшееся трагедией, потом изгладилось и забылось, смытое новыми победами. Оно не было непоправимо.

Слепота же – это навсегда. Бесповоротно. Сколько раз ему хотелось вернуть время. Ну, всего каких-то пару часов, затем дней назад он был здоров. Просыпался утром и не сразу понимал, почему левый глаз не разлипается. А потом память наваливалась снова. И день мерк даже для зрячего глаза.

Зрак не вытек. Но умер, обезобразив лицо уже одной своей неподвижностью. Когда страх темноты прошел и Гриц понял, что правым он продолжает видеть сносно, накатило новое отчаяние. Потемкин навсегда потерял красоту. Как ни мало он обращал внимания на внешность, зато всегда знал: поведет бровью, любая обернется.

Теперь путь к Като был закрыт. Уродлив, страшен, не мил. Противен. Гадок. Каких только слов не придумывал для себя Григорий, лежа в спальне, занавесив окна и не глядя на белый свет.

Бросил ходить на службу. Перестал являться при дворе. Снова захотел уйти в монастырь. Провалялся месяц. Отпустил бороду. Страдал. Весь дом переступал на цыпочках. Но в один прекрасный день безобразный театр Гришкиных соплей кончился.

Застучали колеса под окном, и из золоченой кареты на английских рессорах вышли два дюжих молодца в богатейших камзолах. Орденские ленты через плечо, глаза веселые, шальные, щеки, как яблоки с мороза. И какой дурак не узнает братьев Орловых?

– Здорово, хозяйка. Где сам-то? На службе. А братец твой пропащий? Дома? Проводи-ка нас к нему.

Не успел Гриц спустить ноги с кровати. Не успел открыть окно, чтоб выскочить на улицу и улизнуть огородами до полковой церкви. Или до реки. Спрятаться в овраге, переждать нашествие незваных гостей. Словом, всего этого он не успел, как вошли Орловы и загородили один дверь, а другой окно.

– Дуришь, говорят, брат, – бросил Алексей. – Государыня о тебе беспокоится. Велела узнать, что с тобой? Мне-то один хрен: что ты есть, что тебя нет. Но приказано.

После памятного побоища, когда четверо месили одного, да не домесили, Потемкин с Орловыми встречался при дворе не раз. Бывало, оказывались за общим столом у императрицы. И всегда хранили ледяное спокойствие. Вежливо раскланивались. Даже беседовали. Теперь вот столкнулись с глазу на глаз.

– Правду болтают, будто ты окривел? – подал голос Гришан.

– Придуривается, – зло бросил Алексей. – Морду тряпкой замотал, думает выжать из Ее Величества слезы.

– Да подожди ты, – сорвался Гришан. – Давай посмотрим.

Идея была неудачной. Потемкин бы не дался. Но вдвоем они все равно оказались сильнее и, завернув руки, живо повалили его на пол. Сорвали тряпицу. Гриц не знал, куда деваться от стыда.