– Теперь стяните с него сапоги и обуйтесь, – так же повелительно приказал спаситель.

Стась покачал головой:

– Этого я сделать не могу.

– Ниже королевского достоинства? – рассмеялся незнакомец.

– Я не мародер.

Француз кивнул.

– Сидите здесь, я приведу лошадей.

Через несколько минут он вернулся, ведя в поводу двух знакомых Понятовскому кобыл. Вероятно, француз и правда разделался с их хозяевами.

– Здесь поблизости может оказаться карета с другими конфедератами, – предупредил король.

– Ее нет, – отрезал спаситель. – Пьяница Пулавский набрался и забыл выслать экипаж навстречу своей же шайке. Легкомыслие – главная черта ваших подданных. Хаос – колыбель Польши.

Стась поморщился.

– У меня есть и другие подданные. Они, должно быть, уже ищут своего государя.

– О да! – расхохотался незнакомец. – Вся Варшава с ног сбилась бегать по улицам и кричать, что король убит. Сначала нашли вашу окровавленную шляпу, потом шубу на обрыве. Куча народу с баграми валандается во рву в надежде выловить еще что-нибудь из одежды. Остальные палят из ружей и обнимаются. Вас ждет теплый прием.

– Вы жестоки, – не без помощи француза Станислав взгромоздился на лошадь. Связанного Кузьму повели впереди.

– Простите, сир, – незнакомец тоже вскочил в седло. – Я следовал за вами от самого города и слышал многое из того, что вы говорили этим разбойникам. Боюсь, именно излишняя щепетильность и помешала вам стать хорошим монархом. Кстати, я не представился, шевалье де Бомон.

Они шагом поехали черед Белянский лес. Станислав так устал, что едва не валился с седла, и незваный защитник берег его силы.

– Если вы так презрительно настроены ко мне, то почему спасли? – спросил король. – Ваш двор помогает конфедератам.

– У нашего двора правая рука не знает, что делает левая, – отозвался спутник. – Пока министерство иностранных дел вкачивает деньги в ваших врагов, Секрет короля, к которому я имею честь принадлежать, получил приказ наладить связи с вами.

– Зачем? – не понял Понятовский. – Выходит, вы будете работать против своих?

– Я работаю только на себя, – пожал плечами француз. – Версаль хочет заключить с вами тайный договор. Отныне у вас будет три хозяина.


Петербург

Снег валил хлопьями. Чуть мокрый. Пополам с дождем. Он лип к стеклу и на треть закрывал рамы. Хотелось потеплее закутаться шубой и сидеть у камина. Гриц слонялся по дому и не находил себе места. В тишине пустых комнат, в натужном скрипе половиц, в стуке чугунных печных вьюшек ему чудились едва уловимый укор. Что же ты? Мы так на тебя надеялись…

Он и сам на себя надеялся. Когда-то.

Давным-давно это был и его дом. После возвращения из Швеции в 1762 году он поселился здесь вместе с семьей сестры. Зять Николай Борисович вышел в отставку с военной службы и поступил в Сенат. Самойловы перебрались в Питер, обзавелись недвижимостью, зажили без забот. Благо Гриц после переворота занял не самое последнее место при дворе и помог на обзаведение. Двухэтажный особнячок с тесовыми, совсем московскими воротами стоял в приходе Преображенского полка, близ церкви, и огороды его простирались до крошечного погоста, так что и не сразу разберешь, где кончалась самойловская крапива-лебеда и начинались лопухи над честными солдатскими могилами.

Тихо, звонко на малиновых зорях, чуть провинциально и спокойно, как в детстве. Будто и нет поблизости ни плацев, ни дворца, ни Невского – всего столичного, чем косил на Европу Санкт-Петербургский городок.

В Стокгольме с Потемкиным приключилась неприятность, не позволившая ему задержаться на дипломатической службе. Вскоре после прибытия русскую миссию повели в королевский замок показывать достопримечательности. Камергер – с лицом человека, всю жизнь смотревшего себе только под ноги – в одном зале ехидно бросил: «Вот, господа московиты, флаги, которые наш доблестный король Карл отобрал у ваших предков под Нарвой». Пока остальные дипломаты думали, как бы пообиднее уесть вражину, Гриц подал из задних рядов голос: «А наши у ваших отобрали еще больше крепостей и земли, которыми и сейчас владеем». Он отродясь за словом в карман не лез.

Посольские в смех. Камергер в краску. На беду случилось гулять по дворцу маленькому королю Густаву с матушкой. Полюбопытствовали, что господ дипломатов позабавило? И на следующий же день, не задержавшись у северных соседей, Потемкин отбыл в Санкт-Петербург. Язык мой – враг мой.

Екатерина даже опешила.

– Быстро же вы, Григорий Александрович, обернулись. Впрочем, я рада. Мне как раз необходим сведущий сотрудник в Синод. Вы ведь в прекрасных отношениях с архиереями?

Гриц заверил, что так.

– Я начинаю реформу церковного землевладения, – молвила императрица. – Не знаю, с какой стороны и подступиться. Обер-прокурор Святейшего Синода граф Милиссино человек понятий скверных. Циник и безбожник. Боюсь, слишком жестко возьмется. Пойдете заместителем.

Так Потемкин попал с Синод – учреждение канцелярское и Церкви противоположное по самой своей сути. Сыростью и бумажной мертвечиной пахло из всех его углов. Огромные окна в три человеческих роста, казалось, умывались только дождями. На широченных белых подоконниках громоздились папки с делами, на палец укутанными пылью. По полу сновали мыши, и для них рассыпали отравленное пшено.

Именно эта отрава почему-то врезалась Грицу в память. Он мгновенно застрадал желудком и вошел в кабинет Милиссино чуть боком, стараясь подавить резь в кишках. Обер-прокурор оказался человеком нестарым, с энергичным лицом, круглыми насмешливыми глазами и презрительно выпяченной губой. Заместителя он принял без восторга. Но Григорий и не свататься пришел. Служба. Занял стол в углу и начал подгребать дела.

У Милиссино была странность: он обожал лепить из желтого свечного воска головки знакомых. Выходило отменно. Надо было графу Академией Художеств командовать. Случалось целыми днями, отодвинув документы, он вдохновенно ваял чью-нибудь физиономию. А потом ставил на каминную полочку и аж весь сиял от удовольствия. Слепил и нового заместителя. Хмурого, с закушенной губой – сразу видно, кто работает, пока некоторые развлекаются…

Гриц с первого дня чувствовал: его к Милиссино приставили приглядывать, как бы фармазон не выкинул чего обидного против иерархов. Императрице очень не хотелось ссориться с духовенством. С другой стороны, как без ссор отъять земли и крестьян? После Семилетней войны казна, как дырявая шляпа, сколько не положи, все высыплется. Хоть побирайся. Контрибуцию с Пруссии милостью Петра III не получили. Долги перед иностранными державами огромны. Не отдадим сейчас, будут нами помыкать. Водить, как слона на веревочке. А у нас турки с татарами на руках, против шведа нужна оборона, поляки смуты заваривают. Для того и потребны деньги. Много. Сию минуту!

Побираться не стали. Решили грабить.

Впрочем, грабеж выходил не слишком бесстыдный. Екатерина намеревалась с отнятых земель ежегодно выплачивать духовенству содержание в размере теперешнего дохода. Это примирило Григория с происходящим. Какое отношение к вере имеют монастырские вотчины, где, случалось, крестьян и насмерть запарывали. Богу Богово, а кесарю кесарево.

Однако все оказалось не так просто. На глазах у заместителя Милиссино полез в Богово. Чего императрица и боялась. А Потемкин не собирался терпеть. Обер-прокурор сочинил прожект полного переустройства церковной жизни. Гриц взял у переписчика копию ознакомиться. Дочитал до середины, да как рявкнул матом на всю канцелярию. Секретари даже с мест повскакали. Такой обычно тихий у графа заместитель!

Обер-прокурор предлагал: отменить крещение детей, убрать иконы, запретить церковные ходы с пением, каждением, ношением образом и крестов, отпевание мертвых, молитвы за усопших и, наконец, причастие хлебом и вином. «Мудрая и человеколюбивая монархиня наша должна положить конец невежеству и глупым суевериям, – взывал Милиссино, – процветающим среди дикого народа».

Ночью Григорий ворочался. А когда задремал, то приснилось ему, что он стоит в храме, и из всех икон, как из окон, бьет яркий свет. И так хочется внутрь этих образов, мочи нет! А потом вдруг окна начали захлопываться деревянными ставнями. Стало темно, как в заколоченном доме – тонкие лучи солнца просачивались сквозь щели в трухлявых досках…

– Вы здесь затрагиваете догматические вопросы, – резко сказал Потемкин начальнику. – Я вынужден подать государыне докладную записку.

– Да сколько угодно! – фыркнул граф. – Мальчик мой, вы слишком косны. Мы живем в эпоху торжества Разума! А с Разумом не согласуются все эти странные обряды. О, вот еще что я забыл! Почитание мощей – варварский обычай вашей родины. Их надо немедленно закопать, если только мы желаем слыть цивилизованной нацией!

– Если Ее Величество хочет сохранить корону, – прямо сказал Гриц, – ей лучше отправить ваш проект в печь.

– Дело почти решенное, – легкомысленно отмахнулся Мелессино. – Все ложи за.

– Да что такое эти ложи? – возмутился Гриц.

– О-о-о! – театральным шепотом протянул граф. – Больша-а-ая сила!

Гриц составил рапорт и отвез его во дворец. Прошла неделя, другая, его не вызывали. Милиссино торжествовал: «Ну, как? Помогли ваши кляузы?» Не стерпев, Потемкин сам поехал в Зимний. Оказалось, его доклад затеряли. Как кстати! Обсуждение проекта в пятницу.

К гневному просителю вышел Елагин. Бледный. Очень раздраженный.

– Как могло случиться, что пропал документ такой важности? – Он повел глазами по лицам секретарей, те вжали головы в плечи. – Это какой-то канцелярский заговор! Входите, молодой человек. Вас ждут.

Потемкин сделал несколько шагов вперед и уже в дверях услышал приглушенный голос Ивана Перфильевича:

– Неправда, что все ложи поддержали проект. Английская система против. Можете на нас рассчитывать.

«Значит, есть разные системы?» – удивился Гриц.