Лошади понесли. Мужик вырвался, кубарем слетел с саней и, хромая, побежал прочь по полю, на ходу посылая проклятья бешенному барину.

Кони встали. Злоба мало-помалу улеглась. Потемкин сидел, не шевелясь и глядя прямо перед собой. Пощады, люди, пощады! Сколько можно тыкать ему в лицо ее похождениями? Будто они знают, куда он едет.

Григорий засунул руку за пазуху, проверить, не выпало ли письмо. Нет, на месте. Черт его несет в столицу? На новые унижения?

Граф Никита Иванович Панин – очень веселый и ребячливый человек – имел одно презабавное обыкновение. Каждый понедельник в восьмом часу вечера он прокрадывался в холодную галерею первого этажа, ведшую от Кабинета Ее Величества к парадным сеням, и застывал там на часах в простенке между окнами. Пузатые китайские вазы служили ему укрытием. Мраморные нимфы стыдливо прикрывали от него ладошками свои прелести. Граф был выше этого. Согнувшись в три погибели, затаив дыхание и сняв башмаки, он караулил свою жертву.

В первый день седмицы один из статс-секретарей господин Козицкий задерживался позднее других, чтобы разобрать челобитные на высочайшее имя. Он был пуглив и нервен, методичность в работе помогала ему справиться с природной робостью. Однажды, наскочив на секретаря в плохо освещенной анфиладе, граф открыл его тайну: тот смертельно боялся темноты.

С тех пор каждый понедельник Панин поджидал Козицкого в засаде, заранее хихикая и предвкушая потеху. Длинные, французские часы времен регентства Филиппа Орлеанского били восемь. В дальнем конце галереи опасливо скрипела дверь. И под окутанные мраком своды вступал человечек с папками в руках. Он озирался по сторонам, втягивал голову в плечи, таращил подслеповатые совиные глазки. Ни одна свеча не горела в проклятом коридоре. С правой руки над Козицким нависали окна, как огромные черные полыньи, готовые поглотить самоубийцу. Он знал, что где-то здесь, всякий раз в другом месте, его подкарауливает неотвязный граф.

Вот уже пройдено полпути, вот уже три четверти. Не иначе враг за теми креслами, что выгораживают угол у камина. Еще пара шагов и будет лестница, на нижней площадке которой – желтый волшебный фонарь с прямыми стеклами. Он сияет ярко, как звезда. Только бы добраться… Ах, вот и кресла миновал благополучно. Неужели нет сегодня графа? Неужели подействовали уговоры господина Елагина, десять раз доносившего императрице о непристойных ребячествах ее первого вельможи?

Вот и дверь. Уф, пронесло. Козицкий берется за ручку, замок едет вниз, тонкая золотая полоска света разрастается из-под створки. И в этот миг сзади на него бросается нечто страшное, огромное, черное, бесформенно… С криком: «Бу-у-у-у!!!» или «Цап-царап!!!» – Никита Иванович хватает секретаря за фалды. Несчастный роняет папки, вопит дурным голосом, несется по лестнице прочь, теряя, как золушка, туфли, и, наконец, растягивается на нижних ступенях под самым фонарем.

Триумф, полный триумф! Граф покатывается со смеху. Стоит всю неделю корпеть над бумагами, ради нескольких минут такого удовольствия!

Императрица уже собиралась отходить ко сну, когда явился Елагин. Он имел право входить без доклада, но пользовался им крайне редко.

– Какие новости? – Екатерина тревожно подняла брови.

– Граф Панин послал за братом в Москву.

Государыня и статс-секретарь обменялись понимающими взглядами. Оба не любили Никиту Ивановича и опасались его интриг в пользу Павла. Сторонники наследника сжимали вокруг Екатерины кольцо.

– Дышать нечем! – вспылила она. – Вообрази, Перфильич, когда на меня в собственной кровати смотрит панинский шпион!

Елагин деликатно промолчал.

– Видимо, вице-канцлер уверен, что вместо Кара будет назначен его брат.

– Это мы еще посмотрим. – Императрица поджала губы. – Пригласи-ка завтра к обеду генерал-аншефа Бибикова.

«Круты повороты», – про себя хмыкнул секретарь.

К Александру Ильичу Бибикову Екатерина всегда относилась с доверием. Даже назначила его маршалом Уложенной комиссии. Он сам все испортил. Поехал инспектировать, как живется в Холмогорах Брауншвейгскому семейству, да влюбился в одну из принцесс-арестанток, сестру несчастного Иоанна Антоновича. Даже просил разрешения расторгнуть первый брак и венчаться. Императрица ответила отказом. Бибиков закусил удила и теперь при всяком удобном случае ругал правительство.

– Осмелюсь доложить, что сей господин поносит ваше имя.

– От нужного человека можно и потерпеть, – отрезала Екатерина. – Он верен, интриг не затевает. А что в сердцах сказал, так тут, кто без греха? Любовь – дело такое, – она вздохнула. – Ладно, Перфилич, пошел проч. Спать хочу.

Панин пил кофе из голубой чашки и никак не мог понять, почему оно пригарчивает? В белых все было благополучно. Наконец, он решил, что голубое – не его цвет, и взялся за газету. Но и она горчила ложью. В ней ничего не говорилось о событиях на Волге. Впрочем, Никита Иванович для того и читал «Ведомости», чтобы отвлечься от реалий.

Его интересовал вопрос, как далеко зайдет Самозванец до того момента, как императрица передаст власть сыну? А в том, что это случится, Панин не сомневался. Она потерпела фиаско, эта женщина. Никогда еще дела империи не находились в таком хаосе. Водоворот черноты и звездных осколков с каждой минутой крутился все стремительнее, захватывая новые уезды, души, куски вчерашнего и завтрашнего дней. Надо было задать процессу правильное направление. А этого Никита Иванович при всем желании не мог сделать один. Нужен был Павел. Его воля, его полное согласие подчиниться наставнику и идти против матери.

– План прост, – убеждал Панин великого князя. – Как только руководство карательной армии получит мой брат Петр, реальная сила будет в наших руках, и мы возведем вас на престол.

– А Самозванец? – неуверенно протянул наследник. – Вы не считаете положение серьезным?

Никита Иванович незаметно сжал запястье воспитанника.

– Положение серьезнейшее, мой мальчик. А станет еще серьезнее. Возможно, бунтовщики возьмут Казань и даже прорвутся к Москве.

Павел побелел.

– Но как только войска с юга будут переброшены, им не составит труда задушить бунт. Самозванец движется именно потому, что не встречает сопротивления.

– Но мир не заключен…

– Будет заключен. Я приложу все старания. Главное же – продвинуть моего брата в главнокомандующие и наделить его достаточными полномочиями. А уж там мы сможем диктовать свою волю.

Разговор шел в театре Зимнего дворца, и за музыкой даже близко сидевшая великая княгиня Наталья Алексеевна ничего не могла слышать. Она перемигивалась с другом Павла – Андреем Разумовским, и Никита Иванович наблюдал за ними с неодобрением Мерлина, взиравшего на кокетство Гвиневры и Ланселота.

Сама Натали тоже искоса поглядывала на Панина. Она не любила, когда тот секретничал с мужем. Павел оказался подкаблучником. А сам-то превозносил рыцарские добродетели! Стоило явиться заурядной Дульцинее, и ее прелести, ее надутые губки, ее капризный голос потянули на чаше весов куда больше, чем все рыцарские ордена, вместе взятые.

– Так вы обещаете поговорить с матерью о моем брате? – настойчиво потребовал граф.

Но Павел сделал вид, что не слышит. Казалось, он больше следил за топотней на подмостках, чем за их беседой. Панин досадливо покосился туда. И правда, там происходило кое-что интересное. Ее Величество настояла, чтобы поставленная девицами из Смольного монастыря итальянская опера-буфф «Служанка-госпожа» была продемонстрирована на придворной сцене. Екатерина так гордилась успехами своих пилигримок, будто намеревалась по окончании института не раздать их замуж, а разослать по театрам! Впрочем, сцена Зимнего дворца скорее домашняя. Здесь все закрывали глаза на промахи юных актрис.

– Браво! Браво! – летело из зала.

– Борщева, покажи голос!

Девушка в черном бархатном платье и правда грохотала, как полковая мортира. Слабенько в ответ ее переливам дрожали хрустальные висюльки на люстре. Но наследник не сводил глаз с худенькой пятнадцатилетней танцовщицы Нелидовой, которая обегала сцену, шурша оливково-зелеными юбками и то и дело выставляя на общее обозрение каблучок. В роли Сербины она была неподражаема.

– Нимфа! Талия! – в восторге воскликнул Павел и, ловко выхватив из прически супруги шелковую розу, швырнул ее к ногам балерины.

– Ах! – изумленно воскликнула Наталья Алексеевна.

– Ах, – вторила ей прелестная танцовщица, изящно присев, подхватив двумя пальцами цветок и прижав его к губам. Чем вызвала смех и плеск аплодисментов.

«Завтра все газеты напишут об этом», – подумал Никита Иванович.

– Я знать не хочу, откуда у вас такие расходы, сударь! – Бывший гетман Кирилла Григорьевич Разумовский буравил сына взглядом. – Шестьдесят тысяч! Уму не постижимо! Я в вашем возрасте…

Андрей закатил глаза. Сейчас отец возьмется за любимую шарманку: пас свиней, глодал хлеб с желудями и соленому огурцу бывал рад! Он терпеть не мог, когда гетман поминал свое низкое происхождение и как-то в сердцах бросил:

– Вы были сыном казака, а я – фельдмаршала!

Андрей имел право на такую дерзость. Его покойная мать – Нарышкина – родня царской семье. Он ли не аристократ? Он ли не вельможа? Правда, с одного бока…

– Я живу по средствам, – отчеканил молодой Раумовский. – Вы же не хотите, чтобы я питался одними огурцами.

Кирилла Григорьевич сознавал его правду, но шестьдесят тысяч – это уже было сверх меры.

– За такие деньги можно и бриллианты ложками жрать! – огрызнулся гетман. – Не стану оплачивать ваши долги. Надоело! В прошлом месяце тридцать, в этом шестьдесят! В следующем будет девяносто? – Вдруг на его лице мелькнула догадка, показавшаяся графу страшной. Ему ли не знать, на что закадычный друг наследника может спустить подобные деньжищи? – Андрюшка, – басовито простонал гетман, – да ты, часом, не в заговоре?

– Что вы, папенька! – Андрей перекрестился. – Бог с вами. Да, я промотал. Сознаюсь, каюсь.