Ольга Елисеева - Лев любит Екатерину

Не обращая внимания на Румянцева, сел. Это надо же так забыться!

Старик с добродушной усмешкой наблюдал за ним из угла. Ждал, пока Григорий перечитает.

– Мне, батюшка, надо большое донесение в столицу отправлять. Поедете с докладом, – наконец сказал он. – Вижу, пора расставаться.

Грица качнуло. Ничего такого в письме не было. Его никто никуда не звал.

– Поезжайте, – молвил граф. – Даже если обманетесь, хоть моим приветы передадите.

Оба уже знали, что не за приветами едет генерал.

Мраморный дворец князя Григория Орлова остряки именовали Эскуриалом. Он годился не для балов, а для рыцарских процессий с факелами. Квадратное здание прогибало под собой набережную, и она стонала, не в силах вынести такую тяжесть. Но строгая каменная отделка предавала его облику ясность и торжественную грусть.

Язык не поворачивался назвать эту усыпальницу домом. Помпезный, холодный склеп, куда снесли останки бывшего фаворита и запечатали, не заботясь о том, что человек еще жив.

Жив… хотя сам в этом не верен. Ходит по пустым залам, задавая себе вопрос: «я ли? Со мной ли?»

О таком ли доме он мечтал? Нет – о шумном, веселом, с низкими тесовыми потолками, с кучей детей, со сворами легавых и запахом блинов по утру. О таком, как был у его отца Григория Николаевича и матушки Лукерьи Ивановны, где росли пятеро своих лоботрясов да еще кормилось с десяток дворовых и соседских ребят. То был дом! Старый, осадистый, весь в лопухах и зарослях смородины. То был дом! Полная чаша. Всякий ему гость, всякому он защита.

И в Питере имелся такой теремок. У ближайшей родни – Зиновьевых. Матушкин брат Николай Иванович наплодил целый клан – хлебосольный, разгульный, с молодецкой удалью и с нехитрыми добродетелями. Семьища, которую Гришан обожал и которой был предан всеми потрохами.

Николай Иванович служил помаленьку, а когда племянники полезли в гору, оперился, стал генерал-поручиком, сенатором и даже столичным обер-комендантом. Чины немалые. И все бы хорошо, кабы не умер прошлый год, а за ним и жена побежала. Сыновей они уже подняли – по нынешней войне все пятеро далеко. А вот дочка Катюша – девица на выданье. Гришан не сразу осознал, что теперь забота о сироте – его дело. Он самый старший в семье.

Ох, и не любил Григорий быть крайним. Не терпел ответственности. Тем более за других. А тут такой деликатный случай. Катюша, она ведь общая любимица. Одна девочка на десятерых братьев, родных и двоюродных. Тут тебе никто не поможет, а спросить спросят, все девять, с пристрастьем.

Князь Орлов взялся за дело основательно. Отправил в дом Зиновьевых своего управляющего женевца Пикте, велел барышню немедленно перевезти в Мраморный дворец, устроить, как принцессу в заколдованном замке. При ней непременно иметь мадаму средних лет, по происхождению лифляндскую немку, с хорошими рекомендациями и отменно некрасивой наружностью. Последний пункт важен. Девице жить в доме у молодого мужчины, тут Гришан крякнул и глянул на себя в зеркало, с известной репутацией, в подробности вдаваться не стал, а потому мадама здесь – первое дело.

Свалив заботы на Пикте, Орлов забыл о Катюше – других ему дел нет? – и вспомнил о ней, только через пару месяцев, когда лицом к лицу столкнулся в гулких комнатах Мраморного дворца. Он бродил. Она бродила. И никак не могла отогреть озябшие руки.

– Странный у вас дом, братец, – молвила девушка. – Двести пятьдесят человек челяди, а тихо, как на кладбище. И пусто. Где они все?

– А их дворец сожрал, – ни мало не смущаясь, ответил Гришан. – Он голодный. Кто в него ни войдет, всех в стены затягивает. Скоро и нас с вами съест.

Зиновьева взвизгнула.

– Вы это правда?

Орлов кивнул и, больше не обращая на нее внимания, побрел дальше. Он и сам не знал, правда ли, нет ли? Минутами казалось, что правда. Наплывала на него какая-то чернота, и Григорий плохо понимал, кто он, где находится, что вокруг.

Как случилось, что они с Като, десять лет прожив вместе, вдруг стали одиноки? Осиротели. И хоть были рядом, не могли больше протянуть друг другу руки. Куда девалось то большое чувство, в котором, мнилось, можно искупать весь мир? Они им захлебывались, пили и все равно еще оставалось напоить других. А потом оно ускользнуло через трещину в сухой земле. Смерзлось. Сколько не давил из себя Гришан, все получалось по чайной ложке на великие праздники.

После переворота он очень хотел жениться на Като. Братья за это стояли горой. Она, казалось, тоже не возражала. «Подождем коронации, – был ее ответ. – Если все толки к этому времени улягутся и дворянство поддержит… Поверь, ничего на свете я не желала бы больше…»

И он поверил. В сущности выбора не было. Шаткое время. Один неверный шаг – и голова в кустах. Никто не любил Петра III, но его смерть отпугнула от Екатерины и Орловых даже рьяных сторонников.

Москва приняла их холодно. Много колокольного звона. Но чудилось, то Архангельский собор сбивался с благовеста на погребальный, то Иван Великий – на набат. Духовенство старалось каждую приветственную речь обратить и к Екатерине, и к Павлу, будто они – нераздельное целое и короновать их надо вместе. Не вышло. Эти поползновения императрица пресекла в корне. Она – государь. Это – ее наследник. И никак иначе. Первый бой был выигран.

На втором ждали подвохи. В Первопрестольную по случаю коронации съехалось дворянство. В сущности, оно собиралось туда ради Петра, да тот затянул, преставился. Като медлить не стала. Она несла свою корону – шедевр ювелира Позье – гордо и непринужденно. А вечером призналась: шея не вертится, столько бриллиантов и жемчуга зараз может поднять только императорская голова.

– Ну, все, – сказала Гришану возлюбленная. – Теперь я это Я. Никто мне больше не помешает.

Но едва пошел слух, что государыне угодно венчаться, все благородное сословие вознегодовало, как один человек. Орловых клеймили захватчиками, убийцами, выскочками и диктаторами. Говорили, что от них пора спасать Отечество. Вскрылось несколько заговоров в гвардии с целью убийства еще вчера всеми любимых братьев. В делах замелькали имена недавних соратников: Рославлев, Ласунский, Хитрово. Что творила солдатня, и не сказать. Под Иверскими воротами сорвали портрет императрицы. В толпе среди шума приветственных криков нет-нет да и слышалось: «Шлюха!», «Анафема!», «Вавилонская блудница!».

Екатерина дрогнула, просила его обождать. Нельзя было настаивать. И все же братья давили на нее. Не столько сам Григорий, сколько Алесей. «Еще немного, и она сдастся. Сейчас или никогда!»

Вышло никогда. Они перегнули палку. Като не следовало загонять в угол. Она решила дело резко и круто. Собрала Государственный совет и заставила всех его членов поименно высказаться, «за» они или «против» ее второго брака. Господа советники мялись, что-то мямлили, пока не встал Панин, не выпрямился во весь рост и не заявил, срывающимся голосом:

– Русская императрица делает что хочет, но госпожа Орлова не будет русской императрицей.

И все. Слово сказано. Увидев, что Екатерина не возражает и даже как бы благосклонно кивает, остальные вельможи приободрились, встрепенулись и пошли честить заносчивых братьев на чем свет стоит. После сами удивлялись, откуда храбрость взялась? Не иначе из ободряющей улыбки государыни.

На красных атласных обоях кабинета, где заседал Совет, осталось пудреное пятно от парика Панина, который в момент своей знаменательной речи дернул головой и стукнулся затылком о стену. К этому-то пятну, как к реликвии, стали прикладываться головой сановники перед докладом императрице, чтобы, так сказать, набраться гражданской смелости и говорить царю правду в глаза. Их ребячество показалось Като излишним, последовало приказание перекрыть стены зеленым штофом. Ведь она и так готова выслушать даже самую горькую истину.

Что было между ней и Орловым в те дни, оба вспоминали с душевным скрежетом.

– Ну и кто я теперь? – сказал Гришан вечером, когда вволю накричался и натопался ногами.

– А кем ты был всегда? – с неожиданным ожесточением отозвалась женщина.

Отчуждение, которое разделило их тогда, потом всякий раз воскресало в моменты ссор. Страшно сказать, но они так и не простили друг другу той самой первой измены, неизвестно кем из них совершенной раньше. Като ли, когда она отказалась от него как от мужа? Им ли, когда он навязывал ей себя, зная, что толкает любимую в пропасть? Десять лет их маленькая семья жила с этой трещиной внутри. С каждым годом она разрасталась, раскалывая с виду крепкий кристалл.

Григорий запил. Потом вышел из запоя и начал играть свою роль с максимальным презрением к окружающим. Ничего достойного в его положении не было. Временщик. Случайный вельможа. Куртизан. Тот, перед кем все заискивают в лицо и кому метко плюют в спину. Даже если сделает что-нибудь стоящее, все равно не поверят.

Потому Гришан и не делал. Лень – его вторая натура – расцвела пышным цветом. Бумажная работа была противна естеству Гри Гри. Другое дело что-нибудь громкое, героическое, для чего нужен натиск, быстрота, решимость. Мелочные заботы, в которых погрязла Екатерина, убивали в нем пыл. Она очень изменилась, эта женщина. Стала властной, резковатой. Сильно уставала. И казалось, не прощала ему безделья. Ну хоть бы чуточку помог!

Наконец, стряслась настоящая беда. Запылала Москва. Та самая Москва, которая отказала ему в руке Като. Надо было сказать: поделом. Но Гришану виделся совсем другой город. Тот, что качал его в детстве на речных волнах. Кормил зеленым крыжовником. Грел босые ноги в теплой пыли летних улиц. Тот, в котором сорок сороков да еще один. И где красный облупленный Кремль позабыт-позаброшен. Где сладко горят медовые купола. Где разрывается сердце от счастья при виде покосившихся ворот Спасской башни и хочется смеяться от веселого уродства Кутафьей.

Нет, всего этого нельзя было отдать ни чуме, занесенной с юга в трофейных тюках турецких шерсти, ни разъяренной толпе мятежников, грабивших город скорее с перепугу, чем по злому умыслу.