Олимпия дотронулась до его щеки.

— Я никогда не возненавижу тебя, Шеридан. Обещаю тебе. Клянусь тебе всем сердцем.

Он закрыл глаза и порывисто обнял ее, прижав к своей груди.

— Почему ты хотела бросить меня? Почему?

— Потому что я была дурой, — прошептала Олимпия. — Дурой и трусихой.

— Ты испугалась меня и до сих пор боишься.

— Нет! — Она выскользнула из его объятий и посмотрела ему в глаза. — Нет. Послушай меня, я все скажу. Я испугалась не тебя, а Джулии.

Шеридан изумленно уставился на нее.

— Я боюсь ее, потому что она красивая, потому что всегда знает, как себя вести и что сказать. Именно поэтому я и хотела уйти к Френсису. Ведь я знаю, что никогда не буду такой, как она. — Олимпия закусила губу. — Я ревновала тебя, потому что ты любил ее.

Шеридан смотрел на нее, хмуря густые брови.

— Я любил Джулию? — недоуменно переспросил он. Она смущенно пожала плечами, стыдясь своей откровенности.

— Так ты говоришь о Джулии Плам? — снова медленно произнес он, начиная наконец понимать, в чем дело.

Олимпия прижалась щекой к его груди и кивнула.

— О Боже! Да ты действительно считаешь меня безнадежным идиотом!

Олимпия, все еще пряча лицо, замерла, не веря своим ушам.

— Я просто ненавижу эту стерву!

— Мустафа сказал… — Олимпия затаила дыхание. — Сказал, что она была твоей любовницей.

— Можно подумать, что он много знает обо всем этом.

Кровь застучала в висках Олимпии, ее сердце гулко колотилось в груди. А что, если слуга опять солгал ей? Помолчав немного, она все же не смогла сдержаться и спросила:

— Так она на самом деле была твоей любовницей? Шеридан повернулся и погладил Олимпию по голове. Его рука заметно дрожала.

— Ты ревнуешь меня? Ревнуешь к Джулии? Олимпия потупила взор.

— Но как же мне не ревновать тебя?

— Бедная, слепая принцесса. Разве можно ревновать к Джулии? — Шеридан покачал головой. — Да, ей бы это, конечно, понравилось! Она была бы в восторге, услышав твои слова. Готов поспорить, что эта холодная сучка попортила тебе много крови за то время, пока ты находилась на ее попечении.

Олимпия с трудом заставила себя улыбнуться.

— Все было не так ужасно, как тебе кажется. Мне вообще казалось, что она не очень-то заботилась обо мне.

— Джулия не понимает смысла слова «заботиться». И я уверен, что она действительно испортила тебе много крови, принцесса. Она заставила тебя поверить в то, что ты некрасива, что у тебя плохая фигура, поэтому ты боялась меня, пряча свое тело, казавшееся тебе уродливым. — Шеридан провел рукой по бедру Олимпии, не сводя глаз с ее груди, просвечивающей сквозь прозрачную ткань. — Никогда не верь ей. Ты прекрасна. Ты совершенна.

Олимпии так хотелось поверить ему, но это было очень трудно сделать. Она слегка отодвинулась, и его рука упала на ковер.

— Мне кажется, что ты ее очень хорошо знаешь.

— Она была любовницей моего отца. — Шеридан горько улыбнулся, видя, что Олимпия изумлена. — Я удивил тебя? Да, я действительно чертовски хорошо знаю Джулию. Она впервые соблазнила меня, когда мне было шестнадцать лет и я находился дома на побывке. В то время я, правда, думал, что инициатива исходила от меня. Я хотел напакостить отцу, ты понимаешь? Но с годами, приобретя жизненный опыт, я понял, что все было наоборот. Как в этом конкретном случае, так и во многих других.

— Так она была любовницей твоего отца? — повторила Олимпия, не в силах оправиться от потрясения.

— Ну да, бывшая любовница, — сказал Шеридан и махнул рукой. — По всей видимости, старик выгнал ее много лет назад, и она вынуждена была искать себе место, чтобы заработать на жизнь.

Но Олимпия все еще никак не могла свыкнуться с мыслью о том, что Джулия, всегда одетая со строгой элегантностью в черное платье и так пекущаяся о репутации своей подопечной, была долгое время любовницей богатого старика. Возможно ли такое?

— М-мустафа говорил мне…

— Могу представить, что именно он мог сказать. Да, она действительно явилась ко мне, когда я, выйдя в отставку, вернулся домой. И я воспользовался ее приходом в своих целях… Я ведь всегда подчеркиваю, что не святой. А Джулии только того и надо было, она готова была заманить меня в ловушку…

Он осекся и нахмурился. Олимпию охватила тревога, и она положила ладонь на руку Шеридана.

— О чем ты?

Он отвернулся в сторону.

— Так, ни о чем. Ничего серьезного.

Шеридан загрустил и погрузился в задумчивость. А потом снова повернулся к Олимпии и, не говоря ни слова, крепко обнял ее.

Олимпия закрыла глаза и прижалась к его груди, чувствуя сквозь тонкий шелк своей одежды напряженное тело Шеридана, одетого в бархатную рубаху. Его пальцы беспокойно теребили прядку густых волос девушки.

— О Господи, какой же я жалкий ублюдок, — еле слышно прошептал он, прижавшись губами к ее шее. — Я люблю тебя. — Голос Шеридана сорвался. — Я очень люблю тебя, принцесса.

— Я тоже люблю тебя, — отозвалась она, погладив его по щеке.

Шеридан застонал и покачал головой. Он выпустил ее из объятий и начал ходить по комнате из угла в угол.

— Ты не можешь любить меня, не можешь, — сказал он с усилием. — Ты даже не знаешь…

Он оборвал себя, безнадежно махнув рукой.

— О завещании твоего отца? — спросила Олимпия и села на ковре. — И о том, что именно Джулия заставила тебя сделать мне предложение? Я знаю об этом. Мустафа все рассказал мне.

Олимпия опустила глаза.

— Но на моей совести есть кое-что и похуже. Олимпия бросила на него настороженный взгляд.

— Я написал письмо твоему дяде. Я думал, что смогу продать тебя ему, когда мы прибудем в Рим. Но это было до того, как мы с тобой…

Олимпия смотрела на него в упор, не сводя глаз. За окнами смеркалось, тени в маленьком саду становились все длиннее.

Шеридан со вздохом прислонился спиной к облицованной изразцами стене. Закрыв лицо руками, он в отчаянии замотал головой.

— Я все равно люблю тебя, Шеридан. Он опустил руки и уставился в пол.

— Ты связалась с Фицхью из-за того, что я негодяй и мошенник, ведь правда?

— Так я говорила самой себе, — честно призналась Олимпия. — Но я думаю… я думаю, что сделала это прежде всего из-за Джулии. Когда я узнала, что вы с ней были любовниками… — Она пожала плечами. — Я решила, что ничего не значу для тебя.

— Да ты для меня — все! — воскликнул он.

Олимпия взглянула на него, но Шеридан опустил голову, избегая ее взгляда.

— Ты единственный смысл моей жизни, — продолжал он. — Я доставлю тебя в Рим живой и невредимой и никому не позволю тронуть тебя хотя бы пальцем.

Олимпия встала и, подойдя к нему, взяла его руки в свои.

— Что ты имеешь в виду, говоря, что я — единственный смысл твоей жизни?

Шеридан взглянул на их переплетенные руки. Олимпия пригладила его волосы и дотронулась до маленького шрама, рассекавшего бровь Шеридана.

— Я начал морскую службу в десять лет, принцесса, — тихо сказал он. — Мой отец однажды заявил мне, что отправляет меня в Вену, где я смогу учиться музыке. Но это была шутка. Старик очень любил разыгрывать окружающих. Я думаю, он все же намеревался вскоре забрать меня, вернуть домой. — На скулах Шеридана заходили желваки. — Просто не могу поверить в такую жестокость. Но ведь я был совсем ребенком, гардемарином — одним из десяти тысяч подобных мне, а тут еще началась война с французами… Одним словом, отец так и не явился за мной. Может быть, он не смог меня разыскать.

Шеридан нахмурился, теребя пальцы Олимпии. Олимпия крепко сжала его руку в своей.

— Но как это ужасно! Это несправедливо — посылать детей на войну!

— Нет, все выглядело не так уж и плохо, — продолжал он, подыскивая слова и запинаясь. — Не знаю, понимаешь ли ты, что такое тесная связь человека с другими людьми. Это больше чем дружба. На корабле между людьми возникает нерушимый союз. Что грозит всем, грозит и тебе. Когда в первый раз по нашему кораблю был произведен выстрел, я так испугался, что даже не мог закричать. Меня пробрал понос, я издал неприличный утробный звук и наложил в штаны. Представляешь, какая это была вонь? А тем временем от порохового дыма вокруг нечем было дышать. Каждый раз, когда корабль содрогался от нового залпа, я думал, что мы идем на дно. Кроме меня, на судне был еще один гардемарин, прослуживший на флоте уже несколько лет. Он увидел меня в таком жалком состоянии, в котором я находился. Я оцепенел от ужаса и стыда и готов был хлопнуться в обморок. И тогда этот парнишка крикнул мне что-то смешное и глупое, какую-то шутку — я даже не помню какую. Я сразу же начал смеяться, и он тоже засмеялся. Представляешь, мы стояли и смеялись посреди кромешного ада. — У Шеридана нервно заходил кадык. — Его звали Гарри Давер. Не знаю, что с ним стало потом…

Олимпия пристально смотрела в лицо Шеридана, такое далекое сейчас, когда он погрузился в воспоминания.

— Первые месяцы, — рассказывал он, — я в часы, свободные от вахты, забирался под одеяло в свой гамак, какая бы жара ни стояла в каюте, и плакал. Возможно, так продолжалось не только первые месяцы, но и первые годы моей службы. Я хотел домой. Мне было так одиноко и страшно, и я чувствовал себя совершенно беспомощным. — Шеридан закусил губу. — Мне действительно было очень страшно.

— Еще бы, тебе ведь было всего десять лет! — сочувственно воскликнула Олимпия, погладив его по щеке.

— Мне было страшно на протяжении всех лет службы. Я не хотел умирать. Не хотел погибнуть подобным образом, не хотел быть разорванным на куски снарядом. — Шеридан тряхнул головой. — Но через некоторое время с тобой начинают происходить перемены. Ты перестаешь испытывать леденящий страх, привыкаешь к ужасам войны. Например, " ты видишь оторванную голову человека и думаешь: какое забавное зрелище. И ничего не чувствуешь! Ничего! Но… но она продолжает стоять у тебя перед глазами какое-то время. А затем, когда ты однажды ложишься спать, она начинает тебе сниться. И снится, и снится вновь… — Шеридан перешел на еле слышный шепот. — Вот и сейчас я все еще вижу ее…