Андрей Матвеев - Летучий голландец

В голове у Банана зазвучал последний куплет.

Давно исчезнувший человек пел:

На волне радио «Ретро» в это время уже передавали погоду.

«Завтра никогда не знает завтра…» — почему-то подумал Банан.

— Мы даже успеем заехать к тебе, ведь ты не полетишь в одних джинсах и майке? — сказала хозяйка. Так что играй в игру «Существование» до конца Начала, до конца Начала…

Она вела машину быстро, улицы были пусты — дождь разогнал всех.

Он понял, что поступил на службу.

Его захотели, его наняли, она его получила.

И даже выплатила аванс.

Время сворачивалось и готовилось к броску.

Когда он вернулся к машине, хозяйка разговаривала по мобильному с мужем.

Максиму нравился ее цинизм.

Хотя скорее не цинизм — прагматичность.

— Все, — сказала она в телефон, — больше не могу, мне пора… — И добавила: — Целую, зайка!

Они все для нее были зайки, кто беляк, кто — русак, а кто — экзотический цветной кролик…

Банан кинул сумку на заднее сиденье, Ирина включила зажигание, и они мгновенно сорвались с места.

Песня в голове давно умерла.

В открытые окна машины врывалась резкая последождевая свежесть.

От хозяйки пахло терпким, зрелым парфюмом, она уверенно вырулила на основную трассу и прибавила скорость.

Максим попытался представить, что они будут делать вместе целую неделю.

Понятно, что он будет любить ее столько, сколько она захочет, но ведь не круглые же сутки!

Наверное, они еще будут о чем-то разговаривать, но о чем?

Сегодня он увидел ее то ли пятый, то ли шестой раз в жизни.

Хотя зачем сейчас думать об этом, зачем вообще думать?

Завтра не знает, что будет завтра, все решится тогда, когда он вернется.

— Приехали, — сообщила хозяйка, тормозя практически на том же месте, где и в прошлый раз, когда отвозила в аэропорт Максима и добермана. — Я тебя не буду провожать, не маленький! — И вдруг добавила: — Береги себя!

Банан взял сумку с заднего сиденья, чмокнул хозяйку в накрашенные губы и зачем-то сказал:

— Я буду скучать!

— Я тоже! — ответила она.

На волне радио «Ретро», громко игравшего в машине, зазвучала очередная дебильная танцевальная музыка десятилетней давности.

— Иди! — сказала хозяйка.

Банан послушно подхватил сумку, забросил ее на плечо и пошел.

Рейс оказался неудобный, с двумя посадками, одна — в Кемерово, вторая — в Чите, если бы он летел беспосадочным, уже в обед был бы у сестры, но пришлось дважды выходить из самолета, дважды заходить обратно, тупо шляться что по одному аэропорту, что по другому, пить мутноватый растворимый кофе, хотя сколько раз он зарекался, что если и будет пить кофе, то лишь натуральный, либо эспрессо, либо сваренный в турке. В Чите он даже глотнул в буфете молдавского коньяка, закусив каким-то нелепым расстегаем, хотя и не без удовольствия высосал тоненький ломтик лимона, чтобы заглушить во рту металлический привкус долгого полета и привычной пассажирской усталости.

На самом подлете он вспомнил свою нынешнюю работодательницу, хотя какая же это работа — любить женщину?

Но ему за это заплатили и заплатят еще.

И потом — все же это лучше, чем контрабандно провозить нечто в собачьих ошейниках. Впрочем, сейчас ему было без разницы, кто и за что ему собирается платить.

По крайней мере, он и сам получил вчера удовольствие.

И вчера же без малейшего напряга отдал хозяйке свой загранпаспорт: понятно, что обещанную ей неделю они проведут не дома.

Было уже почти шесть вечера по местному времени, он спустился по трапу и принюхался.

Пахло странно, он не мог сообразить, что это такое, может, сопки, круто спускающиеся к аэропорту, может, не видимое отсюда море, то ли он забыл, то ли раньше не так остро чувствовал запахи, а сейчас вот чутье обострилось, и вдруг он вспомнил.

Так пахло, когда он выходил из отеля в Карфакане.

И в очередной раз встретил того носатого с жесткой черной щеточкой усов и красными глазами навыкате.

Запах беды — вот как это можно назвать.

Он отмахнулся от запаха, как от наваждения или случайной, дурной бабочки, и пошел к выходу с поля.

Минуя аэровокзал, к воротам, которые были на том же месте, что и много лет назад, когда он в последний раз улетал отсюда.

Тогда Банан просто посмотрел на них из окна автобуса, увозившего его к самолету. Рядом были мать с отцом, Мартышка стояла у ворот и махала рукой.

Он увидит ее через час, максимум полтора, до города не близко, и он еще не знает, на чем поедет.

На такси, на экспрессе или в маршрутке.

Что подвернется под руку, на том и поедет.

Первой подвернулась маршрутка.

По дороге за окном ненадолго появилось море, но после Аравийского оно показалось ему каким-то не то неухоженным, не то просто встопорщенным, совсем не таким, какое иногда снилось ему ночами.

Раньше.

Когда-то, когда оно ему действительно снилось.

Они въехали в город, и он с любопытством уставился в окно.

Застройка не очень изменилась, только сделалась пониже и погрязнее, к надписям на русском добавились вывески на английском и с иероглифами.

И было все так же влажно, а за окном виднелось очень низкое серое небо, как всегда в июне, когда почти каждый день идут дожди.

Они повернули на очередную улицу, и тут он увидел знакомый дом, стоявший вторым по ходу движения, четырехэтажный, с нелепыми колоннами и большим каменным крыльцом, он даже пересчитал ступени — все правильно, пять…

Значит, пора выходить.

В этом доме жил когда-то его одноклассник.

Банан попросил шофера притормозить, выскочил на пошкрябанный, чуть не заплесневелый асфальт и понял, что все же вернулся.

Хотя и не хотел этого, да и навряд ли должен был возвращаться.

Но — вернулся, теперь главное — вовремя смыться обратно!

И еще — как объяснить сестре, почему он приехал без звонка? Но сперва поднять сумку с асфальта, пройти от дома с крыльцом до перекрестка и повернуть налево.

Резко вверх, так резко, что с непривычки может закружиться голова.

Он дошел до поворота и вдруг решил остановиться и покурить, чтобы не дымить на ходу.

Густолистые деревья по обеим сторонам ведущей вверх улочки были совсем не похожи на те, какие он вроде бы помнил.

Это были другие деревья и другая улочка, он докурил, взял сумку и пошел размеренным шагом.

Он все еще не знает, что скажет сестре.

Может быть, ничего.

Просто: «Здравствуй, сестра!»

Вот оно: трехэтажное здание его бывшей школы за пустырем.

Вывески давно нет, хотя что-то висит на стене рядом с дверью.

Квадратик, плохо различимый отсюда, с тротуара.

Банан не стал подходить, ускорил шаги — ему надо пройти еще квартал, пересечь площадь, подняться по ступенькам, войти в подъезд и подняться на четвертый этаж.

Площадь оказалась на месте, небо здесь было совсем уже низким, ощущалась сырость нависших облаков.

Зато дом перекрасили, из темно-серого он превратился в розовый, весьма легкомысленный домик, так и ждешь, что он закачается на ветру.

Максим посмотрел вверх и безошибочно зацепился глазом за одно из окон.

Света в нем не было, но сумерки еще не сгустились, так что все окна казались темными.

Оставалось немного, а он до сих пор не знал, что скажет сестре.

И как она объяснит ему этот бред про халатик.

Как это там? Повидай сестру Мартышку, чей задок так упруг, И спроси ее, какого цвета я дарил ей халат, И она ответит: «Белый! а что тебе, брат?»

Хотя сейчас у нее навряд ли упругий зад, ей почти тридцать пять, у нее двенадцатилетняя дочь и, скорее всего, есть любовник.

Или приятель.

Была бы сестра помоложе, он бы сказал — бойфренд.

Он забыл, какие длинные в доме лестничные пролеты, и на третьем этаже начал задыхаться.

Но дух можно перевести у дверей в квартиру.

Дверь все такая же коричневая, а звонок — другой.

И звонил он тоже по-другому, противной затихающей трелью.

Послышались шаги, потом Банан услышал женский голос:

— Кто там?

— Это я, сестра! — ответил он.

За дверью ойкнули, раздался звук поворачиваемого в скважине ключа.

Он закрыл глаза и открыл их лишь тогда, когда Мартышка спросила странным прерывающимся голосом:

— Что с тобой, Максим?

Она была в джинсах и майке, коротко стриженная, а еще он увидел, что она покрасилась в блондинку.

— Крашеная! — сказал он и неожиданно для себя самого показал ей язык.

В этот момент она заплакала.

И снова заплакала, когда Банан с мокрыми после душа волосами уселся напротив нее за стол, а она, суетливо вытаскивала из холодильника всякую снедь и попутно рассказывала о дочери, которая сейчас в лагере, да о работе, на которой ничего хорошего, как водится, нет; наконец угомонилась и подняла рюмку.

— За встречу! — сказала она.

— За Палтуса! — предложил Максим.

Тут-то она и заплакала опять.

Но Максиму ее не было жалко.

Точнее, он не понимал, за что ее жалеть, а потому, влив в себя местную водку, громко и отчетливо произнес, пристально глядя на сестру: