— Lise, мы так устали. Эти ваши дороги! Дважды чуть не перевернулись, я уж было стала прощаться с детьми. Ах да, ты прекрасно выглядишь! Это деревенский воздух тебе на пользу. Похудела, похорошела. Наверное, много гуляешь?.. Да, мы чуть было не перевернулись, этот дурак на козлах думал, что он едет по лондонской мостовой. Я вцепилась в Nikolas мертвой хваткой, от страха, конечно! Наверное, у него на руках следы остались. Ах да, рекомендую тебе, mon ange, Николая Алексеевича Мещерского.

Только теперь Лизавета Сергеевна обратила внимание на высокого, плечистого юношу, который стоял в стороне и, держа в руках картуз, с сочувствующей улыбкой наблюдал встречу.

Татьяна Дмитриевна позвала:

— Nikolas, подите сюда, дитя мое, я вас представлю. Mon amie, — обратилась она к подруге, — позволь представить тебе этого мужественного юношу. Он вынес путешествие с невероятной стойкостью, а ты знаешь, что такое несколько часов провести со мной в ограниченном пространстве!

— Да уж, маменька, — вмешался в разговор разрумяненный Сергей, — испытание не из легких.

— Негодяй! — отмахнулась Татьяна Дмитриевна от сына и занялась представлением своего протеже барышням, а затем и мальчикам. Nikolas держал себя приветливо, но без фамильярности. Лизавета Сергеевна с интересом присматривалась к новому лицу, а Татьяна Дмитриевна продолжала болтать без умолку:

— Что, плутовки, вы уже придумали, как разыграть нового кавалера? А живые картины у вас уже были? А спектакли нынче даете? Что в моде теперь?

Лизавета Сергеевна отметила элегантность дорожного костюма подруги, ее шляпку и еще, зная ее повадки, обратила внимание на некую игривость в обращении с племянником, которую тот, впрочем, казалось, не замечал.

— Позаботьтесь о моем протеже, он провинциал, застенчив и слегка неотесан. Научите светскому обхождению, просветите бедняжку. Отдаю его в полное ваше распоряжение, — продолжала щебетать Татьяна Дмитриевна.

— Помилуй, я что-то не припомню, чтобы у твоей сестры был взрослый сын, — сказала Лизавета Сергеевна, когда вся компания вернулась в дом, нужные распоряжения были сделаны, вещи внесены, лошади приняты на постой, дети увели вновь прибывших показывать их комнаты, а дамы присели в гостиной за чашкой утреннего кофия.

— Nikolas от полтавских родственников мужа. Он рано потерял матушку, воспитывался отцом в казарменной строгости. Учителя готовили мальчика в университет. Он два года учился в Петербурге (по поводу его провинциальности я, конечно, пошутила), за что-то отчислен. Собирается экзаменоваться в Московский, будет учиться с Сержиком, они, кажется, приятельствуют.

Татьяна Дмитриевна сняла шляпку, радостно огляделась вокруг:

— Уф! Наконец-то я в этом доме!

Гостиная, где сидели дамы, была обставлена с недеревенской элегантностью и вкусом, несмотря на изразцовую печь и деревянные стены. Портреты и картины, висящие здесь, были писаны талантливой рукой, драпировки на окнах, мебель, обитая английской китайкой, персидский ковер на полу, очаровательные безделушки на каминной полке сообщали гостиной особый уют. И конечно, центром ее приходился рояль, звучавший здесь почти каждый вечер.

— Однако, ты ни слова о себе, о моя скрытная Фиалка! — В институте у барышень было принято давать друг другу имена цветов, подруги иногда употребляли эти названия по старой памяти.

— Да и ты о себе пока ничего не рассказала, моя веселая Хризантема.

— Побойся Бога, Lise, сколько писем я написала тебе с последней нашей встречи!

Это было так. Подруги с юности усвоили еще один обычай: в периоды разлук подробно сообщать каждодневные события своей жизни. Они писали пространные письма на многих листах, и Лизавета Сергеевна заметно уступала подруге в плодовитости. Даже в письмах та была значительно многословней. Возможно, не столь богата событиями жизнь Лизаветы Сергеевны, а многолетняя привычка вести журнал избавляла ее от необходимости поверять подруге самые затаенные мысли.

— Mon amie, тебе непременно надо эту зиму провести в Петербурге. Во-первых, я познакомлю тебя со своим дипломатом, о, он тебе понравится!

— Позволь, душа моя, мне кажется, у тебя был штаб-ротмистр?

— Вспомнила прошлогодний снег! Во-вторых, вывезешь девиц и покажешься сама, а то совсем засиделась на покое, как все московские.

— Не люблю я Петербурга, — отвечала Лизавета Сергеевна. — По мне он слишком чопорный, холодный во всех смыслах. И люди там… другие. Столько лет прошло, а я до сих пор с содроганием вспоминаю мои первые выезды с мужем. Чувствовала себя, как в витрине магазина на Невском.

— Однако ты великолепно держалась, mon ange. На балах не сходила с доски, всегда окружена вниманием, кто бы мог подумать!

Лизавета Сергеевна вздохнула:

— Это было так давно! Нет, я люблю Москву. Пречистенка, бульвары, гуляния в Сокольниках, монастыри — Симонов, Новодевичий, Зачатьевский… Люблю свой дом.

— Ну уж нет! — воинственно вскочила Татьяна Дмитриевна. — Я не дам тебе сидеть дома: так действительно состаришься! Ты же ничего не видишь, нигде не бываешь! Скажи, кроме сонников и поваренных книг, берешь что-нибудь в руки? Ты ведь раньше была так образована и, сдается мне, что-то сама сочиняла, сказки для детей или в этом роде?

Лизавета Сергеевна ласково взяла ее за руки:

— Садись, громовержец! Я же тебе писала, что все литературные новинки есть в моей библиотеке. И не только французские и английские, я и наших читаю: непременно Пушкина, Баратынского, Марлинского. Вот из последних Гоголь очень интересен. — Она умолкла на минуту, потом продолжила с какой-то пронзительной нотой в голосе. — Скажи, что же произошло у вас зимой, как случилось, что не остановили эту злосчастную дуэль? Я княжну Веру все пытала, она плачет и ничего не может ответить вразумительного.

Татьяна Дмитриевна помрачнела:

— Да, темная история. Весь свет забавлялся, наблюдая события. Кто мог подумать, что так трагично все завершится? И ты знаешь, многие на стороне Жоржа, просто уму непостижимо! Жалеют его, бедняжечку, что попал в историю и испортил себе карьеру.

Лизавета Сергеевна слушала рассеянно, потом с неподдельной грустью произнесла:

— Я ведь однажды встречалась с Александром Сергеевичем. Он приехал к Кате Ушаковой, это было году в двадцать восьмом или двадцать девятом. Мы немного шалили, писали в альбомы всякую чепуху. Александр Сергеевич высмеивал московских барышень, называя их «vulgar». Потом, за обедом, мы сидели рядом, весело болтали. Александр Сергеевич мне сказал, точно уже не помню, но что-то так: «Я решил жениться, но не знаю на ком. Вот кабы вы были помоложе, да без мужа, женился бы на вас». Я еще тогда рассердилась изрядно. — Она грустно улыбнулась. — А сейчас так пусто стало, как будто еще одного близкого человека потеряла…

Татьяна Дмитриевна, глядя в окно, воскликнула:

— Молодежь отправилась гулять в саду! А я еще не переоделась, не стряхнула с себя дорожную пыль!

— Ах да, заболтались мы! — встрепенулась Лизавета Сергеевна. — Идем, я покажу тебе твою комнату.

Обеденный стол решили накрыть на свежем воздухе по случаю выглянувшего солнышка. Наконец, все собрались за столом, и Лизавете Сергеевне представилась возможность разглядеть как следует Мещерского, который сидел напротив. Nikolas уже принял на себя атаку юных девиц, он доброжелательно улыбался и отвечал на их вопросы серьезно и вдумчиво.

— Маменька, смотри, сколько у Nikolas родинок! — со вседозволенностью младшего ребенка выпалила Аннет, любимица в семье. Ее стали одергивать и извиняться, а Лизавета Сергеевна и впрямь увидела над верхней губой Nikolas яркую родинку, а также на щеке и у виска. Смуглость лица юноши напоминала о щедром малороссийском солнце, темные волосы, очевидно, не знали щипцов парикмахера и никогда не взбивались модным коком.

«Он еще совсем мальчик, — подумала Лизавета Сергеевна. — Сколько ему, лет двадцать? Интересно, какого цвета его глаза?» Nikolas, как нарочно, не поднимал глаз на свою визави, и она обратилась к нему:

— Вы довольны своей комнатой, все ли вас устроило?

Он, наконец, взглянул на даму чуть раскосыми, серыми глазами:

— О да, конечно, благодарю вас, — и он снова склонился над блюдом.

— Маменька, а у Nikolas есть малороссийская сорочка с вышивкой! — не утерпела юная Аннет. Юноша улыбнулся ей ободряюще. Кажется, они уже подружились.

— Кстати, Николай Алексеевич, — продолжила свои попытки завести беседу хозяйка, — знакомо ли вам имя Гоголя-Яновского, он ведь ваш земляк? Читали вы что-нибудь из его сочинений?

— К сожалению, нет, но обязательно прочту.

— На каком факультете вы обучаетесь?

— На естественном, сударыня.

Татьяна Дмитриевна — надо отдать должное повару Львовых-слишком долго молчала, занятая кушаньями, тут она вступила в разговор:

— О, Nikolas — такой прагматик, абсолютный материалист! Бесполезно с ним говорить о чувствах и всяких таких неземных материях… Спаржа особенно хороша. Соусы бесподобны, Lise, надо мне на время взять твоего Федора, пусть научит готовить этого гусака Фрэнка!

После обеда дружная компания отправилась в нескольких экипажах в соседнюю деревню, где на зеленом холме возвышалась старинная белая однокупольная церковь. Там их ждал отец Владимир с притчем, который вот уже шестой год служил панихиду по усопшему генералу.

Дамы и барышни в шляпках, с легкими зонтиками, молодые люди без картузов прекратили гомон и, чинно крестясь, вошли в широкие дубовые ворота храма. Лизавета Сергеевна любила здешнюю купольную роспись, какую не встретишь в московских церквях: на небесно-голубом фоне плыли ангелы, сияли святые лики, а стены слепили белизной. Молодая женщина забыла обо всем, погрузившись в молитву. Вдруг что-то вывело ее из молитвенного состояния: она почувствовала взгляд и обернулась. У стены стоял Nikolas и пристально, со странным выражением наблюдал за ней. На немой вопрос Лизаветы Сергеевны он чуть помедлил и отвернулся. Что-то было в этом взгляде настораживающее, загадочное для Лизаветы Сергеевны, но она оставила разгадку на потом, отдавшись вновь тому, зачем пришла. Дети, утомившись к концу службы, перешептывались, девочки лукаво поглядывали на новичка, который замер у стены в раздумьях. Слушал ли он пение, молился ли, думал о своем? Лизавета Сергеевна еще дважды оборачивалась, ощущая на себе его пристальный, неулыбающийся взгляд.