– Можно на него забраться?

– По-моему, дважды в год они открыты для посещений. В детстве бывал пару раз.

Когда мы пошли по траве, нас обдувал ветер. Ной достал с заднего сиденья машины шерстяное одеяло для пикника, и мы расстелили его на дюнах. Земля за нами растянулась широкими пустыми равнинами. Впереди – распадался утес.

Когда я только приехала на Нантакет, то думала, что увижу лишь сплошные мокасины и невероятное богатство. А в городе мне удавалось забыть, насколько дикой может быть природа, потому что люди приручили землю. Но здесь забыть не получалось. Ветер высушивал землю, дочиста сдирал траву и гонял по мору пенистые гребни волны, а еще наполнял мои легкие свежим морозным воздухом. На наших глазах над горизонтом парила чайка. На Нантакете ты словно был оторван от остального мира, словно находился вне времени и пространства. Будто тебя перенесли в другую жизнь.

Я задумалась, стояла ли когда-нибудь у этого маяка моя бабушка и смотрела ли на воду? Думала ли она об истерзанной войной Европе? Вспоминала ли своих родителей, как жены моряков вспоминали своих мужей?

– Забавно, – сказала я, когда мы уселись на одеяло, – что иногда море бывает таким красивым, а иногда – ужасно-ужасно печальным. Или оно всегда прекрасно, независимо от того, печально оно или счастливо.

Ной развернул сэндвич.

– Quien no sabe de mar, no sabe de mal.

Это он – тот, кто ничего не знает о море, ничего не знает и о страданиях.

– Думаешь, тебе знакомы страдания?

– Истинные – нет. – Ной посмотрел мне в глаза. – Но, думаю, все хоть раз в жизни чувствовали печаль или одиночество.

Я обхватила колени руками.

– Человеческое существование и все такое?

– А еще я считаю, что когда смотришь на что-то, похожее на море, – такое же красивое, – то все эмоции обостряются. Словно красота – это увеличительное стекло.

Я с удивлением на него посмотрела.

– Ной Барбанел, да ты и вправду романтик.

Ной густо покраснел.

– Ты надо мной издеваешься.

– Нет, – поспешно заверила я. И, понимая, как ему важно знать, что я говорю искренне, коснулась его руки, хотя от этого сердце угрожающе убыстрило темп. – Правда, нет.

Ной запрокинул голову назад.

– Я хотел показать тебе Коату… но, по-моему, все испортил.

Я попыталась сохранять спокойствие из страха показать любую эмоцию, которая могла бы вынудить его уйти в себя.

– Испортил?

– Ну… тебе сегодня было весело?

Я наклонила голову.

– Конечно. Хотя я отчасти думала, что нам удастся поболтать.

– Ты права, – кивнул Ной. – Я тоже так думал. И собирался. Я типа… ну. – Он замолчал и покраснел. – На Коату существует проект, в котором ты с помощью георадара смотришь на то, что скрывается под землей, на низкорослые деревья и корни. Я вызвался прошлым летом и хотел показать его тебе, но…

– Что «но»?

– Не знаю, – пожал плечами Ной, смотря на воду, и на его губах показалась легкая самокритичная улыбка. – Как только мы туда приехали, затея показалась идиотской.

– Она не идиотская. – Ной недоверчиво на меня глянул, и я яростно затрясла головой. – Я так не думаю. Жаль, что ты не показал.

– Что ж. – Ной передернул плечами, хотя, казалось, повеселел. – День для того был неподходящий. К тому же ты вроде была занята.

Я застыла.

– Не поняла?

– Ты болтала с Тайлером. – Ной говорил абсолютно безобидным тоном, но все же раздражение снова проснулось во мне. Мне знаком этот его отрешенный, бесстрастный голос. Когда он доволен, то говорит совершенно иначе.

Я занялась своим сэндвичем.

– Да, потому что больше никого не знала.

– Правда.

– И он проявил дружелюбие.

– Хм.

Я откусила сэндвич с моцареллой, соусом песто и помидорами и с остервенением стала его жевать.

– Он тебе не нравится?

– Просто не считаю его умным.

Ой-ой.

– Ну, он хотя бы без предрассудков.

Ной внимательно на меня посмотрел.

– А другие – да?

– Да нет, нормальные ребята… Просто они не… мои люди. И еще я думала, что мы покатаемся только вдвоем.

– А.

Я поглядела на Ноя, но никаких эмоций на его лице не увидела. Он смотрел прямо перед собой.

– Так… ты хотела, чтобы мы были только вдвоем.

Я пожала плечами.

– Наверное.

Ной посмотрел на меня, я посмотрела на Ноя. Я была напугана, нервничала и чувствовала себя не в своей тарелке. Может, мы оба ограничивали себя всякими «возможно», «наверное» и «но». И, поскольку я была идиоткой, неспособной расставить все точки над «i», то спросила:

– Ты будешь доедать соленый огурец?

– Что? – Ной расхохотался. – Нет, забирай.

– Спасибо.

Ной оперся на локти и задумчиво посмотрел на меня.

– Я думал, может, нам поговорить с раввином?

Я чуть не подавилась огурцом.

– Что?

– Пусть это будет следующим шагом. Ты же хочешь узнать о своей бабушке? Я думаю, разговор с раввином поможет.

– Я вообще не знала, что на Нантакете есть раввин.

– Типа того. Летом она приезжает каждую пятницу. Как тебе такая идея?

От мысли, что Ной Барбанел продумывает план, как помочь мне, я чуть не лишилась чувств.

– Перед приездом я искала, была ли здесь еврейская община, и обнаружила, что прихожане основали ее в восьмидесятых, много лет спустя после того, как моя бабушка оказалась на острове.

– Согласен. Но даже так, раввин может знать что-то еще. Она могла с кем-то поговорить или знать человека, с которым нам стоит пообщаться, или хранить записи, о которых мы даже не задумывались. Вреда в любом случае не будет.

– Точно подмечено. – А еще у меня появится дополнительный предлог для встреч с Ноем. – Я с тобой.

Глава 15

Не могу точно впомнить, когда именно у бабушки началась деменция. В памяти не отобразилась отчетливая граница, только мгновения до и после. В моментах до, во время каждой встречи бабушка повторяла одни и те же истории: о том, как работала в Нью-Йорке, как покупала ланч в кафе за пять центов и ела его на ступенях церкви Троицы. Она не слышала правым ухом, на левое тоже была глуховата, поэтому, чтобы поговорить с ней, приходилось наклоняться поближе. Частенько она отказывалась отвечать на вопросы.

«Нет, нет, – отвечала она, отмахиваясь костлявой рукой, покрытой тонкой, как пергамент, кожей. – Не спрашивай меня об этом».

После, в доме престарелых, она целыми днями просто сидела в своем кресле. Ей сложно было нас вспоминать, но она не забывала заведенный распорядок: укладка раз в неделю, маникюр, духи Chanel № 5. Ей удавалось подводить губы помадой в машине без помощи зеркала. В доме престарелых она повесила портреты моей мамы и теток, сделанные в профессиональной студии, когда они еще были маленькими. Маме на этом портрете было примерно восемь, и она светилась от счастья.

– Знаешь, кто это? – Бабушка сжимала мою ладонь своей хрупкой рукой. – Это мои дети.

Это были приятные минуты. Но оказалось не так приятно, когда она перестала нас узнавать, когда снова и снова спрашивала, где дедушка, когда мама кричала: «Он умер, мама. Он умер пятнадцать лет назад!», а бабушка взирала на нее, поджав губы, и вопрошала: «А ты кто такая?»

Мои родители ужасно боялись преждевременного наступления болезни Альцгеймера. Все ее предвещало. Если папа забывал какое-то слово, то после на полчаса становился мрачнее тучи. Если мама ставила банку мороженого не в морозильную камеру, а в холодильник, то это было равносильно диагнозу, выставленному специалистом.

Память – забавная штука. Некоторые люди отказывались рассказывать о прошлом, некоторые интерпретировали одно и то же событие по-своему, некоторые вообще ничего не помнили. Может быть, именно поэтому я и захотела изучать историю: если нам удастся все записывать на пленку, мы не забудем свое прошлое и, вероятно, тогда не будем обречены его повторять. Мы можем перевернуть камни прошлого, даже когда собственные воспоминания нас подведут или если члены нашей семьи помалкивают и ничего не рассказывают.

Но насколько достоверно нам удастся все записать? Как убедиться, что знания перейдут от одного поколения к другому?

Как решить, что стоит помнить, а что лучше навсегда забыть?


Я замерла, стоя на стуле-стремянке с полными руками детских книг с острыми краями. Уже минут пять я расставляла и переставляла их на полках, чтобы втиснуть дюжину копий обложкой с названием наружу.