Ханна Рейнольдс - Лето потерянных писем

Трудно остановить валун, катящийся с холма. Поэтому мы пошли к его дедушке. Спустились по лестнице, прошли мимо картин, мимо опустевшей столовой. Дом словно поглотил взрослых.

Ной распахнул дверь дедушкиного кабинета, в котором мы познакомились, только теперь за столом сидел Эдвард Барбанел. Бархатные занавески вокруг оконной ниши были раздвинуты, и в комнату проникал теплый лунный свет. Старик откинулся на спинку кожаного кресла и закрыл глаза, но при нашем появлении снова их открыл.

Ной рванул ко столу.

– Дед, ты встречался с Рут Голдман?

Эдвард взглянул прямо на меня, его лицо ничего не выражало.

– Она жила с нами какое-то время.

– У нас есть письма.

Эдвард приподнял брови.

– Письма?

– Письма, которые ты ей писал.

Все вели переписку.

– Любовные письма.

– Нет, вряд ли. – Голос Эдварда оставался спокойным, невозмутимым.

Ушам своим не верю. Я ожидала, что он будет юлить, но не предвидела откровенного отрицания.

Ной повысил голос:

– Ты писал ей. Был помолвлен с бабушкой, но писал письма Рут. Какого черта ты читаешь мораль о поддержке семьи и любимых, когда…

– Я всегда поддерживал эту семью, – перебил его Эдвард, в его голосе послышались резкие нотки.

– Почему ты не женился на Рут? Зачем женился на бабушке?

Эдвард взял газету и посмотрел поверх нее на внука.

– Довольно, Ной.

– Ты продолжал бы крутить роман с Рут после свадьбы, если бы она не положила ему конец?

– Я сказал: довольно, – жестко оборвал его Эдвард. – Тебе пора проводить подругу домой.

Дед и внук уставились друг на друга.

Это было ужасно. Я хотела уйти – ненавидела стычки со старшими, но представится ли возможность еще раз встретиться с Эдвардом Барбанелом? Второго шанса может не быть. Я прочистила горло.

– Вы что-нибудь знаете про ее семью?

Оба члена семьи Барбанел повернулись ко мне с изумленными лицами, словно забыли о моем существовании. Эдвард пришел в себя первым.

– Она мало знала о своей семье.

– Она что-нибудь упоминала? Где они жили в Германии? Кем были ее родители? Остались ли в живых у них родственники?

Его лицо стало мягче.

– Она никогда о них не говорила. Не знаю, сколько она помнила. Но нет, у меня не сложилось впечатления, что у нее осталась родня. Во всяком случае, та, о которой она бы знала.

Я сглотнула, чувствуя чудовищную тяжесть в груди. Я хотела услышать другой ответ. Как ужасно не помнить свою семью. Я выдавила из себя последний вопрос:

– А что насчет ожерелья?

Все прежнее благодушие испарилось, сменившись ледяной неприязнью.

– Прошу прощения? – переспросил Эдвард Барбанел.

– Бабушка писала об ожерелье. Она хотела его вернуть. В ваших письмах… – Поверить не могу, что я читала его личные письма. – Если не ошибаюсь, она так его и не получила?

Его лицо застыло, мышцы сковало. На лице появилось бесстрастное выражение, и эта перемена еще больше встревожила своей быстротой.

– Думаю, мы закончили.

– Хорошо, – прошептала я и шагнула назад. Ной не шевельнулся, и я потянула его за руку, но он примерз к полу.

«Хорошо». Мое тело обдало жаром. На сегодня с меня хватит споров. Развернувшись, я вышла из кабинета и направилась по коридору, глядя прямо перед собой. Я прошмыгнула мимо ждущей нас Ширы, вышла за дверь и спустилась по ступенькам «Золотых дверей».

– Эбигейл, подожди.

Я не останавливалась. Мне нравились расследования, но от настоящих ссор хотелось спрятаться в панцирь, как черепаха, и больше оттуда не выныривать.

– Эбигейл. – Ной схватил меня за руку и потянул назад, остановив посреди засыпанной песком подъездной дороги. Стоял теплый июльский вечер во всей своей красе: яркая луна, громкие цикады, цветущие гиацинты. – Куда ты?

– Не знаю. Подальше отсюда. – Я заправила волосы за уши. – Извини.

– За что ты извиняешься?

– За то, что прочитала его письма. Все испортила. Клянусь богом, я не хочу, чтобы твоя семья злилась друг на друга или на тебя, Ной. Я просто хотела узнать прошлое своей бабушки.

– Я знаю. Эбби, успокойся, я знаю. – Он взял меня за обе руки. – Ты была права, мне стоило обождать. Открытое нападение никогда не срабатывало в моей семье. Но я разозлился, поэтому пошел к деду. Это я виноват, не ты. Ты тут ни при чем.

– Ненавижу ссориться.

Он усмехнулся.

– Со мной ты ссорилась.

– С тобой можно. – Я сделала глубокий вдох. – Он не захотел обсуждать ожерелье.

– Он вообще ничего не хотел обсуждать.

– И что теперь? – Мои надежды рухнули. Последние несколько недель я была убеждена, что просто поговорю с Эдвардом Барбанелом и все разузнаю. Я не рассчитывала, что мне откажут. Ну и дура же я!

– Что-нибудь придумаем. Эй, все хорошо. Это препятствие, а не конец.

У меня вырвался сдавленный смешок.

– Почему ты такой милый? Ты же не хотел, чтобы я рылась в прошлом.

Ной замялся, смотря на наши руки, а потом с новой решимостью взглянул на меня.

– Эбигейл, тебе стоит знать…

– Ной.

Вздрогнув, мы оба резко развернулись, непроизвольно опустив руки. На крыльце стоял отец Ноя. Он натянуто улыбнулся, но взгляд его был холодным.

– На одно слово, пожалуйста.

Ной на секунду прикрыл глаза, а потом кивнул мне. Выражение его лица было равнодушным, бесстрастным, как у его отца и дедушки.

– Потом увидимся, ладно?

– Ладно. – Я посмотрела на папу Ноя. – Эм, приятно познакомиться, мистер Барбанел.

Улыбка Гарри Барбанела ясно дала понять, что знакомство было отнюдь не приятным. Я еще никогда не испытывала на собственной шкуре неприязненного отношения со стороны родителей своих друзей и вполне обошлась бы без подобного опыта.

– Доброй ночи, Эбигейл.

– Доброй ночи. Пока, Ной.

И, бросив напоследок взгляд на Барбанелов, когда они исчезли в «Золотых дверях», я побежала по подъездной дорожке, чувствуя, будто только что бросила Ноя на съедение волкам.

14 марта, 1954 года

В последнее время люди спрашивают меня о моей матери с таким же безразличием, что и остальные незнакомцы. «Чем занимается твоя мать? Откуда родом твои родители?» И каждый раз я разрываюсь, продумывая ответ. Изложить им те ничтожные подробности, которые я помню, притворившись, что они растянуты во времени, словно действительной хроники событий не существовало? Я почти всегда говорю людям неправду.

Люди, которые догадываются об истине, прекрасно понимают, что лучше не спрашивать.

Часто мне хочется описать твою мать, но я не дура: я осознаю, что она не моя мать. Но ее я хотя бы помню.

Но порой я до сих пор на нее злюсь. Почему она не сделала больше? По закону в комнате не должно находиться больше двух детей, но в доме в Нью-Йорке и в «Золотых дверях» у нас были десятки комнат. Неужели она не могла принять дюжину детей?

Ты в курсе, что мы по-прежнему не общаемся? Я полагала, она оттает.

Иногда я скучаю по ней так сильно, что мне больно.

Ты в порядке?

Ответ пришел почти сразу же:

В порядке.

От унижения у меня все скрутило внутри. Что ж. Так тебе и надо, зря только рассчитывала, что он наверняка захочет обсудить случившееся. Ладно.

Разве что…

Я задумалась, как часто хотелось, чтобы кто-то меня подтолкнул, когда я утверждала, что у меня все хорошо, как я отделывалась общими фразами. Например, когда мы ссорились с мамой, я поднималась к себе и говорила ей не идти за мной, хотя сама плакала и ждала, когда она заглянет ко мне в комнату. Даже тогда я хотела, чтобы она зашла ко мне поскорее. Конечно, Ной не я. И все же. Может ли человек действительно быть в порядке?

К черту все. Зачем разбивать свою гордость о непробиваемую стену чужой спеси один раз, когда можно сделать это дважды?

Ты разговаривал со своим папой?

Да.

Как прошло?

Могло быть и лучше. Ему не понравилось, что я роюсь в грязном белье.

Ты тут не виноват. Это все твои бабушка с дедушкой.

Я привел тебя на ужин, зная, что может произойти.

Вообще-то я сама настояла.

И все же это я тебя позвал. Я мог все предотвратить. Именно поэтому мне и не хотелось, чтобы ты копалась в этом деле.

Я выпрямилась и долго смотрела на его последнее сообщение с пылающими щеками. Какого черта? Несколько часов назад он говорил, что я не сделала ничего плохого, но теперь оказалась виноватой? Я попыталась напечатать ответ, но выходило глупо и неправильно.

Поняла.

Я отложила телефон и прошла по тесному дворику, чтобы зарыться лицом в лаванду. Лаванда же обладает успокаивающим свойством? Может, мне стоит тут поспать?

Телефон снова завибрировал, и я схватила его.

Я не это имел в виду.

Конечно, не это. Бывало, я говорила маме слишком резкие слова, так что знаю, как они могут ранить, а Ной специально меня обидел. Хотела бы я уметь передавать текстом холодное безразличие. Но вместо того я просто ему не ответила.

Зазвонил мой телефон, придя в движение на подлокотнике кресла.

Господи боже. Зачем Ной звонит? Звонят только, если оповещают о смерти или о библиотечных счетах. Или, может, он тоже знал, что не стоит изводить себя молчанием.

– Ого, телефонный звонок.

– Не стоило на тебе срываться.

– Все нормально. – Так-то лучше. Голосом гораздо легче передать презрение, чем с помощью эмоджи.

– Нет, не нормально. Я сержусь на папу и деда и выместил злость на тебе. Но они давно привыкли срываться на людях, когда злятся. Я не хочу так делать.

Я помолчала.

– Думаю, это привычное поведение.

– Тогда я научусь реагировать по-другому.