– Таддеус, – позвала она, – Таддеус, ты меня слышишь?

Из коробки доносилось равномерное слабое шипение. Помня, что гость смотрит на нее, она нетерпеливо забарабанила пальцами по столу, надеясь, что Таддеус откликнется.

Ответа все не было, и только жужжание из коробки заполняло тишину. Мерлин сжала кулак и нервно водила им по столу. Герцог… Она понимала, что он привык к более изысканному обслуживанию, чем она могла предложить. Впервые она оглядела свою лабораторию и нашла ее жалкой и безнадежно запущенной. Ежик в кармане начал ерзать, но затих, когда она машинально взяла семечко подсолнуха и кинула ему.

Раздался звук колокольчика. Он вывел Мерлин из задумчивости. Слава Богу, Таддеус услышал ее сигнал. Из коробки, слабо и с шипением, раздался его голос, не слишком довольный:

– Эй, мисс Мерлин? Что нужно?

– Чаю, Таддеус. – Она старалась, чтобы голос звучал как можно уверенней. – У меня гость.

Какое-то время была тишина, затем раздался щелчок, и потом снова голос Таддеуса:

– …Чаю, вы сказали?.. А вы… в глубине огорода… и все колени в земле… мисс Мерлин?

Мерлин поджала губы. Она была уверена, что герцог не сводит с нее глаз.

– Таддеус, – сказала она твердо, – принеси нам чаю немедленно.

– Но… ми… лин… сейчас. Вы не… сами!

– Таддеус, стой на месте. Ты же знаешь, я ничего не могу расслышать, когда ты так таскаешь коробку за собой. Остановись, Таддеус. Слышишь меня? Стой на месте!

Вдруг голос ответил гораздо громче:

– Я слышу вас, мисс Мерлин. Сделайте себе чаю сами. Я сейчас иду в коровник. Вашу вредную говорящую коробку я беру с собой, но не звоните мне ради какого-то глупого чая. Вы же знаете, Теодор болеет, и я работаю за двоих.

– Таддеус… – Она еще дважды позвала его по имени, но напрасно. Только электрическое шипение доносилось из эфира.

Признав поражение, она разъединила провода. Голубая дуга, дав искру, погасла, и гул затих вместе с ней. Закусив губу, Мерлин повернулась и стеснительно произнесла:

– По поводу чая… Вы не могли бы минуту подождать, пока я схожу на кухню?

Герцог, не отрываясь, смотрел на коробку с торчащим из нее проводом.

– Боже милостивый, – прошептал он, едва дыша. – Господи Боже мой…

Затем он поднял глаза. К полному изумлению Мерлин, он издал вдруг такой вопль радости, от которого дрогнули старые каменные стены. Он схватил ее, заключил в объятия и стиснул что было сил. Задыхаясь, она запрокинула голову, чтобы глотнуть хоть немного воздуха, успев отметить, какой тонкой и мягкой оказалась ткань его одежды, когда прижимаешься к ней щекой… И тут он поцеловал ее прямо в губы – совершенно по-настоящему. У Мерлин перехватило дух – и от крепко обнимающих рук герцога, и от недостатка воздуха в легких, и оттого, что он второпях больно наступил ей на левую ногу, – в общем, конечно, ничего страшного, но как бы не раздавить ежика и… о Боже, о Боже мой!

Все закончилось раньше, чем Мерлин успела понять, что именно произошло, – или, во всяком случае, раньше, чем она осознала, что ей даже понравились его сильные объятия. Рансом отпустил ее и улыбнулся так, что у нее защипало в носу.

– Мерлин Лам… – он тоже задыхался, – Мерлин Ламберн, клянусь Богом, вы гений!

Глава 2

За ужином Рансому стоило больших усилий соблюдать приличия и аккуратность. Насколько он помнил, подобных трудностей он не испытывал уже лет тридцать или больше – да с тех пор, как ему стукнуло пять. Баранина оказалась настолько пережаренной, что проглотить ее и не поперхнуться было просто невозможно. Рансом отложил в сторону нож и сосредоточился на жевании. Усердно пережевывая кусок мяса, он вряд ли смог бы одновременно вести блистательную, остроумную беседу. А к обычному светскому разговору и сама хозяйка не была склонна.

За древним исцарапанным столом мисс Ламберн сидела точно напротив Рансома и читала книгу. Тусклый солнечный свет пробивался сквозь невысокие окна и падал на ее полные, чуть шевелившиеся губы. Крошечная морщинка озабоченности то проявлялась на гладкой, нежной коже между бровей, то вновь исчезала. Со своим куском баранины Мерлин расправилась гораздо быстрее, чем Рансом. «Удивительно сильные зубы», – подумал он. Время от времени она отщипывала маленькие кусочки тяжелого клейкого хлеба, которые то ела сама, то скармливала ежику. Зверек уютно расположился в маленькой мисочке, стоявшей посредине стола, хотя на это место, по мнению Рансома, полагалось бы поставить красивую серебряную вазу.

– Вам нравится держать дома такое животное? – спросил он, проглотив злосчастный кусок.

Она перевернула страницу.

– Да, – продолжил он после паузы, – полагаю, от него много пользы. Кроме того, он обладает и декоративными свойствами.

Брови ее шевельнулись, и девушка положила палец на абзац, который читала.

– Что, простите?

– Я спрашивал, нравится ли вам держать дома такое животное.

– Животное? – Мерлин удивленно взмахнула ресницами. Рансому вдруг нестерпимо захотелось еще раз обнять и поцеловать ее так сильно, чтобы она наконец осознала его присутствие. – Какое животное? – переспросила она.

– Эта ваза, – сказал он, кивнув в сторону колючего украшения стола.

Секунду она смотрела на него с непониманием, а затем ответила таким тоном, как будто разговаривала с душевнобольным:

– Да-да, я уверена, что вы правы.

При этом Мерлин задумчиво водила язычком по верхней губе. И это было так соблазнительно и вызывающе… Рансом улыбнулся. Он чувствовал себя немного неловко оттого, что девушка смотрела на него, и мысленно просил ее отвести взгляд в сторону.

– Передайте, пожалуйста, соль, – сказал он, чтобы хоть как-то отвлечь девушку.

Она перевела взгляд с него на тарелку, и он заметил небольшую перемену, как будто в ней пробудилось понимание. Это был переход от глубокой задумчивости к реальности. «Как если бы плотный утренний туман рассеялся на ярком солнце, – подумал он. – Хотя нет, скорее, это полная луна неторопливо поднимается, чтобы осветить летнюю полночь».

– Ой, – нахмурилась она, глядя на его все еще полную тарелку. – Вам не понравилась баранина?

– У меня довольно сильные челюсти, так что если добавить немного соли, то я, наверное, справлюсь.

С поджатыми губами она оглядела стол и вдруг, моргнув, уставилась на ежика:

– Ой, Боже мой!

Рансом приподнял брови.

– Солонка… – запнулась она. – К сожалению…

Он тоже взглянул на ежика, а тот невинно сверкнул глазами-бусинками: «Да, я сижу в солонке, и мне это даже нравится, черт возьми». Эта простодушная недоброжелательность напомнила Рансому некоторых знакомых вигов.

– Я найду еще соль! – Мисс Ламберн торопливо поднялась и, на мгновенье запутавшись в юбках, подошла к ряду полок и стеллажей, стоявших вдоль стен столовой. Рансом сидел и наблюдал, как она берет по очереди керамические кувшины и баночки, заглядывает под крышки, а затем отставляет их в сторону, еще больше увеличивая царивший в комнате беспорядок.

Когда Рансом напрашивался на чай, он, конечно, догадывался, что обслуживание будет простым и незамысловатым, на сельский манер. И все же он не был готов к тому, что еда окажется несъедобной и что подавать ее будет ворчливый старик с головой, лысой, как у младенца. К тому же этот старик счел самым настоящим оскорблением просьбу привести в порядок обеденный стол, чтобы хозяйка и ее гость смогли принять трапезу в более привычной для герцога обстановке.

Вместе с тем Таддеус Флавердью, казалось, ничуть не волновался по поводу соблюдения норм приличия. Он спокойно оставил мисс Ламберн в комнате с Рансомом, как будто ужин благовоспитанной молодой дамы наедине с посторонним мужчиной был в порядке вещей. Рансом задал несколько вопросов и, получив обычные для мисс Ламберн туманные ответы, удостоверился в том, что ее образ жизни необычен до неприличия. С одной стороны, тот факт, что у мисс Ламберн не было надлежащей опеки, существенно облегчал Рансому задачу. С другой – от него не укрылось и то, что она, несомненно, заслуживает гораздо лучшего.

Ее положение в социальной иерархии Рансом определил еще тогда, когда она впервые упомянула дядю Дориана. Сначала он подумал, что Мерлин Ламберн – обычная хозяйка сельского поместья, совершенно ему не знакомая. Однако эта уверенность неожиданно рухнула, когда Рансом вдруг понял, что имеет дело с представительницей тех самых Ламбернов, что были родственниками сэра Дориана Латимера – сумасбродного старика, женившегося на собственной племяннице. Рансом предельно ясно вспомнил ее родословную.

Отцом мисс Ламберн, несомненно, был полковник Уинвард Ламберн, убитый в Йорктауне под Корнуэллисом. Ее дядя по отцовской линии – покойный лорд Эдуард Коттерсток. Следовательно, нынешний лорд Эдуард – красивый и глуповатый поэт – был ее старшим двоюродным братом и официальным опекуном.

А мать… Ее матерью была трагически известная леди Клареста, настоящая красавица. Рансом встречался с ней однажды – она навещала его деда в поместье Фолкон-Хилл. Тогда ему было всего тринадцать, но он до сих пор помнил ее. Небесной красоты, благородной крови, сказочно богатая – она была глухонемой. Рансом до сих пор помнил ее улыбку. Задумчивую, мечтательную, добрую, из-за которой тринадцатилетний мальчик забыл о своем положении и гордости и провел целую неделю в служении ей. Он любил ее, эту печальную тихую даму, любил так, как может любить только подросток. Теперь он распознал те же черты и в дочери.

Рансом взглянул на мисс Ламберн. Взобравшись на табуретку, она тянулась к самой верхней полке, и из-под юбки были отлично видны хорошенькие лодыжки. Его охватил гнев к ее родственникам, забывшим о девушке. Она уже родилась, когда ее мать приезжала в Фолкон-Хилл, вычислил Рансом. Однако в тот приезд никто не упоминал ни о какой дочери – он запомнил бы.

– Мисс Ламберн, неужели ваша семья даже не предоставила вам надлежащей компаньонки после смерти матери?