– Пойдем, Мерлин. Я кое-что тебе покажу.

Он взял ее под руку и потянул за собой. У Мерлин не было выбора, ей пришлось позволить увести себя. И хотя и гостям, и слугам было по-прежнему хорошо видно их, никто уже не смог бы расслышать то, что они шепотом говорили друг другу. Шелби остановился около резной каменной вазы, до краев наполнен-ной цветами.

– Что покажешь? – спросила Мерлин.

– Только вот это, моя дорогая. – Он сорвал один цветок, поцеловал его, а затем протянул руку и вставил его в прическу Мерлин. – Только вот это.

Мерлин растерялась. Но Шелби не стал больше ничего пояснять, а только взял ее за обе руки и, глядя прямо в зрачки, улыбнулся. При этом голубые глаза его смотрели так странно, что Мерлин совершенно ничего не поняла.

Глава 8

– Нет, я умываю руки! – воскликнула Блайз. Стуча каблуками, она резко подскочила к Рансому. – Ты ведь не позволишь ему заниматься этой ерундой, правда?

Он кисло посмотрел на нее:

– И что же ты предлагаешь, Блайз? Пистолеты на заре?

– Я предлагаю, чтобы ты срочно вмешался, пока он не… – Вдруг ее стройное тело напряглось и застыло, как сталь. – О Боже, он же не станет… Ох, да он не посмеет…

Но Шелби посмел. Под пристальным взглядом двадцати пар глаз он прижал к себе Мерлин и нежно поцеловал ее в висок. Никто не сказал ни слова, даже шепотом – гости были слишком хорошо воспитаны, слуги слишком отменно вышколены, – но повисшая тишина, казалось, была наполнена злорадством. Рансом почувствовал, что краснеет. Он был так же сильно смущен, как если бы брат у него на глазах занимался с ней любовью – с женщиной, которая, по всеобщему мнению, была его невестой.

Мерлин отвернулась от Шелби – как будто от застенчивости, хотя Рансом успел заметить, как она ищет глазами свои телеги. Она резко выдернула свои руки. Это движение могло быть вызвано робостью, но, зная Мерлин, скорее было простым нетерпением. Как бы то ни было, именно этот жест спас ее от немедленного, непоправимого осуждения. Бросив беспомощный взгляд в сторону людей, она казалась живым воплощением замешательства и добродетели.

Рансом тут же ухватился за эту возможность. Он спустился вниз по ступеням, прикидывая про себя, как лучше всего завершить эту сцену. Если бы Мерлин в поисках защиты подошла именно к нему, взяла бы его за руку, посмотрела бы на него… Но этого не случилось. Он подошел к ней и протянул руку, предлагая свою защиту, но она лишь вытянула из-за уха цветок и положила в его протянутую ладонь.

– Щекочется, – сообщила она и отошла.

Она поспешила обратно к мистеру Коллетту и начала внимательно изучать его список. Затем она повернулась к секретарю и задала какой-то вопрос с тем самым выражением радости и интереса, которые должны были быть адресованы именно ему, Рансому. Он почувствовал, как тонкий стебель цветка скользит меж его пальцев. Тогда он схватил Шелби за руку и грубо вложил в его ладонь смятые лепестки.

– Это тебе, – прошипел он. – На память, в знак моего уважения и благодарности.

Шелби склонил рыжеватую голову в ироничном поклоне. Казалось, не поднимая золоченых ресниц, он очень сосредоточенно глядит из-под них, изучая что-то у основания лестницы. На пятой снизу ступени стояла Жаклин, и близнецы с обеих сторон держались за ее юбку. Жаклин спокойно показывала на вещи, которые могли заинтересовать маленьких девочек, смотревших на все удивленными глазами. Голос ее был спокоен, улыбка сияла радостью. Выйти из этого образа было бы для нее настоящим унижением. И Рансом с болью осознал, что сам он сейчас не сумел справиться ни с прилившей к лицу краской, ни с сердитыми жестами.

Слава Богу, что эта реакция, не поддающаяся контролю и дисциплине, сейчас была ему даже на руку – он выглядел как ревнивый влюбленный. Однако сам он глубоко презирал устроенный им спектакль. Люди и раньше обсуждали его поступки, почему бы и нет. У него были враги, и он их ненавидел. Были почитатели, и он их остерегался. Рансом спокойно сносил все слухи, которые время от времени возникали, однако теперь ему пришлось стать обычным шутом, героем житейских насмешек и сплетен. Никогда раньше его поступки не вызывали у людей такие косые улыбочки и многозначительно приподнятые брови. Ему это не нравилось. Не нравилось ни капли.

Блайз сновала среди гостей, рассеянно отвечая на их вежливые, заинтересованным шепотом задаваемые вопросы. Рансом поспешил к ней – ей явно требовалась помощь.

Вдруг из арки, ведущей во двор, показалась обычная двуколка, запряженная красивым черным пони.

Рансом почувствовал облегчение и одновременно досаду. С сиденья возницы поднялась высокая фигура, такая же безукоризненно черная, как пони, за исключением жесткой белой черточки церковного воротничка. Его преосвященство Эдвин Пилл остановил двуколку и, прежде чем поздороваться, подождал, пока конюх возьмет его лошадь, а лакей поможет ему спуститься на землю.

– Ваша светлость, – обратился он к Рансому, не обращая никакого внимания на хаос и странные предметы, выгружаемые во дворе, – как вы поживаете сегодня? Вам не нужно было так утруждаться и лично встречать меня у входа. Уверяю вас, я мог бы и подождать, если нужно. Я знаю, у вас всегда день расписан по минутам.

– Мне это в радость, – ответил Рансом, как будто у него вовсе и не вылетела из головы эта давным-давно назначенная встреча. Как будто это было в порядке вещей, чтобы он лично встречал у самой двери таких, как преподобный мистер Пилл. Тем не менее Рансом возлагал на священника определенные надежды, которые могли оказаться под угрозой, если бы он чем-то задел его.

На самом деле у мистера Пилла тоже были свои меркантильные интересы, и поэтому обидеть его сейчас было бы дьявольски трудно. Именно к осуществлению этих интересов он уже и начал приближаться. Поприветствовав Рансома, мистер Пилл подошел к Блайз, взял ее за руку и склонился в поклоне, который, как показалось Рансому, он репетировал не менее двух часов. Тщательно выверенный угол наклона выражал и вежливость, и сдержанное достоинство. Сочетание непростое, но совершенно необходимое для того, кто хотел бы и получить место епископа, и заключить блестящий брачный союз.

Блайз демонстрировала столь же противоречивый ответ. Она побагровела – эту слабость Рансом в данный момент не мог поставить ей в вину – и умудрилась придать лицу выражение польщенного удовольствия, а голосу – раздражение, так что в результате получился эффект смущенного возбуждения. У Мерлин это получалось более привлекательно, подумал Рансом, но в целом остался доволен. Брак неизбежен, надеялся он. Так что его сестрица, которая вечно во все вмешивается, хоть и из добрых побуждений, обретет скоро новый дом где-нибудь подальше отсюда. Желательно в Индии, подумал он.

Однако пока Рансому приходилось всех держать под контролем: мистер Пилл, как самец мурены, кругами ходил вокруг Блайз; Шелби и Жаклин обменивались веселыми репликами, которые не могли скрыть их ненависти друг к другу; Мерлин тащила вверх по ступеням какое-то громоздкое сооружение с большим крылом – будто половина огромной птицы. Она отклонила протесты Коллетта и его подчиненных и настояла на том, что этим предметом займется сама. Сооружение застряло в дверном проеме, и несколько минут Мерлин тянула и крутила его, пока после очередного хитрого маневра оно наконец не прошло внутрь. Рансом проводил его взглядом, пока оно не растворилось в сумраке большого холла.


До следующего дня Рансому не пришлось близко общаться с мистером Пиллом. Священник был приглашен в гости на целый месяц, и время для личной беседы с Рансомом он выбрал в соответствии с правилами этикета – не сразу после приезда, чтобы не показаться нетерпеливым и слишком уж заинтересованным, а на следующий день.

С пылким зятьком Рансом встретился за завтраком. Настроение ему успела поднять короткая утренняя верховая прогулка, а также приветствие двух племяшек, поджидавших его в большом холле с новостями о том, как удивительно преображается западный бальный зал. Личный визит с целью увидеть это чудо Рансом пока отложил, так как встреча со священником была запланирована раньше, и пригласил мистера Пилла в свой кабинет.

Лакей распахнул дверь. Открылся вид на безупречно убранный стол Рансома, да и по всей сияющей обстановке было видно, что за порядком в этой комнате следят с педантичной тщательностью. На ажурной каминной решетке не было ни пятнышка, парчовые шторы изящно задрапированы, высокие окна сверкали. Царил идеальный порядок – результат требовательности хозяев на протяжении многих десятилетий. Рансом жестом указал на стул, но там был ежик, и ему пришлось переложить его на стол.

Сам он устроился на другом стуле и выжидающе посмотрел на гостя:

– Итак, мистер Пилл, чем могу быть полезен?

Священник бросил взгляд на ежика. Рансом сидел с абсолютно бесстрастным выражением лица. Мистер Пилл прочистил горло:

– Ваша светлость, прежде всего, позвольте мне выразить глубокую благодарность за ваше снисхождение и позволение говорить с вами.

Рансом слегка шевельнул рукой в знак отрицания:

– Бросьте, мистер Пилл. Давайте не будем говорить о снисхождении. Без сомнения, наши с вами предки бок о бок сражались на лугу Раннимид за Великую хартию вольности. С тех пор между нашими семьями установились и многие другие связи.

Это был не слишком тонкий ход, однако у Рансома не было желания сидеть в кабинете все утро и ждать, пока Пилл ходит вокруг да около. Молодой священник сглотнул. На его шее сбоку проступила вена, длинные руки дрожали. Он был довольно привлекательным человеком: худой и гибкий, черноволосый и, как подозревал Рансом, более властный, чем казалось сейчас.

– Если вы позволите мне такую бесцеремонность, ваша светлость, я сказал бы, что позволяю себе мечтать и о другого рода связи между нашими семьями.

Рансом выжидал. Этот осторожный реверанс показался ему неприятно вычурным. Пилл вовсе не являлся человеком низкого происхождения, пытавшимся вскарабкаться по социальной лестнице. Если бы он не был благородных кровей, Рансом вообще не стал бы тратить время и надеяться, что его строгая сестрица примет ухаживания Пилла. Нет, в роду священника имелись три графа и маркиз, а один кузен стал даже родственником королевской семьи, так что по происхождению он был вполне равен Блайз, вышедшей из семьи герцогов. К сожалению, голубая кровь не спасла Пиллов от бедности, в то время как состояния Блайз хватило бы на содержание всех трех графов и еще осталось бы на щедрое довольствие маркизу, если мистер Пилл сумел бы получить титул.