Ксения Беленкова - Летняя Love story

Вдруг огонь заклокотал у меня в груди, начал резать горло и заколол глаза – я увидела, как Лиза поцеловала Пашу, и он не отвернулся! Вырвавшись из объятий Дениса, я побежала домой. Ноги были ватными от ликера с шампанским, по щекам текли слезы.

На полдороге к дому меня настиг Бубенцов.

– Ты из-за Полякова так расстроилась? Брось! Да ты в миллион раз красивей этой Барби! – говорил Денис, ласково вытирая слезы с моего лица. – Дурак он, Пашка! Как же я хочу быть на его месте… Не в смысле целоваться с Лизкой, а чтобы ты так на меня смотрела, как на него…

Денис осторожно дотронулся губами до моих губ. Странно, я почувствовала тепло, а не брекеты. А потом он поцеловал меня по-настоящему. Это было нежно и приятно, я совсем не сопротивлялась.

– Это твой первый поцелуй? – спросил Денис.

Я кивнула, не в силах собраться с мыслями.

– Наверное, ты хотела, чтобы все было иначе… Извини, – сказал он и отпустил меня.

Дожить до четырнадцати лет нецелованной мне уже не удастся. Конечно, я хотела, чтобы все было иначе – с Пашкой в березняке. Да что теперь говорить, я даже смутно помню, как все вчера произошло…

Завтра я уезжаю в Москву.

Бабушка весь день хлопочет по дому, собирает мою одежду и печет пирожки в дорогу.

Я засмотрела зеркало до дыр – перемен в себе после поцелуя не обнаружила.

Прибегала окрыленная любовью к Бурундукову Машка, расспрашивала про меня с Денисом. Я сказала, что ничего не помню – пьяная была. Меньше всего мне сейчас хотелось слушать охи-вздохи Кузькиной.

Днем приплелся Денис. Я заперлась в комнате и через дверь попросила бабушку придумать что-нибудь. Почему-то мне было стыдно смотреть ему в глаза.

– Соне нужно собираться, она не выйдет, – спасла меня бабушка.

Денис уныло пошел домой. Жизнь сделала меня жестокой, но иначе поступить я сейчас не могла.

Вечером к нам зашли Галопов с вдовой адмирала. Они сообщили, что подали заявление в ЗАГС и в августе состоится свадьба. Оба счастливые, просто светятся. Вдова даже как-то помолодела без парика, а спортсмен приосанился. Лишь крысоподобный бультерьер как ни в чем не бывало изображал вселенскую лень и апатию.

Утром приехал папа. Рассовал мои вещи по пакетам, полупустой чемодан швырнул в багажник – на все ушло 20 минут. И сказал – поехали!

Бабушка еле успела в нас борщ с пирожками перед отъездом впихнуть. Она прыгала вокруг меня и папы, причитая: звоните, на солнце много не лежите, за шведским столом не объедайтесь, много не купайтесь…

Дед молча пожал папе руку, а меня грубовато, но тепло обнял.

Я села в машину, папа нажал на газ, мы тронулись. За окнами поплыли заборы.

Когда мы проезжали участок Поляковых, я увидела Пашку, выкапывающего яму под яблоню. Пашка посмотрел на нашу машину, отбросил лопату и выбежал на дорогу.

Я покидала «Розовые зори». Паша стоял посреди дороги, в недоумении раскинув руки, и смотрел мне вслед. По мере нашего отдаления его растерянная фигурка становилась все меньше и меньше, а печаль в моей душе – все больше и больше…

Сборы на отдых в нашей семье – это песня… Песня «А ну-ка убери свой чемоданчик».

Последний куплет «А я не уберу свой чемоданчик» всегда остается за мамой. Вместе со всеми ее чемоданчиками, сумочками, пакетиками и рюкзачками.

Тогда папа уныло закуривает и поет восстанавливающую его душевное равновесие песню Виктора Цоя «Но если есть в кармане пачка сигарет…».

Только я ничего не пою. Голос у меня сильный, а слух – абсолютный ноль. При наложении одного на другое эффект возникает поразительный – поражает сразу и наповал.

Стиральная машинка весь день стирает, потом сушит, потом снова стирает… а я сижу на ней, чтоб в коридор не ускакала. Таков мой посильный вклад в эпопею под названием «Увидеть Турцию – и умереть… под тяжестью ручной клади».

Все время думаю о Пашке. Как он мог целоваться с белобрысой Жердью? От нее же за километр разит железобетонной тупостью! Я бы никогда не смогла целоваться с человеком без интеллекта. Даже брекеты не так страшны, как ощущение, что ты прикасаешься губами к совершенно безмозглому существу! Но мужчины, видимо, устроены иначе. Они могут часами облизывать лупоглазых блондинок, оставляя без интереса их умственные способности. Следствие этой неразборчивости разбивало мое сердце!

Попыталась переключиться и подумать об Игорьке. Но оказалась слишком зла, чтобы предаваться сладостным мечтам. Я мучилась ревностью до самого вечера, пока не испугалась, что от нервотрепки у меня начнут выпадать волосы, шелушиться кожа или, еще хуже, прихватит живот. Как-никак завтра лететь в Турцию, и мое физическое состояние не должно вызывать нареканий!

Как мы умудрились не опоздать в аэропорт – ума не приложу. Мама сделала для этого все: забыла авиабилеты в кармане папиного пиджака, который остался дома, и нам пришлось с полпути возвращаться. На паспортном контроле выяснилось, что она старше своей фотографии лет на двадцать пять. И маму уже хотели завернуть, но она вовремя сообразила, что предъявила мой паспорт вместо своего.

Но это еще мелочи по сравнению с тем, что творится с мамой в дьюти-фри. Она носится промеж шоколада и игрушек, которых полно в каждом московском супермаркете, как рыбка, попавшая из аквариума в океан. И все время спрашивает папу: «А сколько это стоит в рублях?» Папа же звенит бутылками и на мамин панический ажиотаж не обращает никакого внимания.

В самолете начинается самое интересное. Мама всю дорогу шутит и пьет вино, изображая, что ей совсем не страшно. Папа читает журналы и ест, ничего не изображая.

А я смотрю в окно – земля отрывается от наших колес и летит вниз. Все становится игрушечным – машинки, домики, дороги. Вначале еще можно различить движение и суету, потом она остается там, внизу, а я здесь – наверху. Все замирает. Время на земле останавливается. Сейчас там для меня ничего не происходит. А здесь плывут облака, скрывая за своим тяжелым пухом остатки моей прежней жизни, чтобы через пару часов открыть море и пески.

Пообещала себе больше не думать о Пашке. Помню, где-то слышала, что есть психологическая ловушка, помогающая избавиться от привязанности. Теперь, вспомнив Полякова, сразу буду представлять что-то противное, неприятное. Тогда образ Пашки соединится в моей голове с какой-нибудь пакостью, и мне больше не будет больно. Решила, что Поляков станет манной кашей с комками.

Самолет пошел на посадку.

Номер у нас в отеле – два плюс один. Мама с папой вольготно расположились на огромной кровати (не чета их скрипучей «книжке» в Москве), а мне досталась промятая раскладушка. Но я не жалуюсь – все равно без толку.

Утром папа поднял нас по будильнику и выстроил на завтрак. Мы с мамой, совершенно сонные, на ощупь отправились в столовую. Наши глаза раскрылись и разбежались, когда перед ними предстал длинный шведский стол с кучей тарелочек, мисочек, лоханочек. Рискуя заработать разнонаправленное косоглазие, мы набрали бутербродов, омлетов и фруктов, а потом стали думать, как все их съесть.

После обильного завтрака мы буквально отползли на пляж.

Я устроилась на лежаке и смотрела на море.

Море – это мокрая беззаботность. Легкие волны облизывают берег, и все тревоги лопаются вместе с пузырьками пены. Думать на пляже не получается, мысли плавятся под палящим солнцем. Можно только глядеть во все глаза и впитывать морской воздух каждой клеточкой своего тела.

Едва глаза начинают слипаться, надо сразу бежать и с налету врезаться в воду. Сначала она покажется обжигающе-холодной, но вскоре обнимет теплой прохладой так ласково, что и вылезать не захочется.

Полдня я училась лежать на волнах звездочкой. Нахлебалась соленой воды, но успехов не достигла.

А мама, разморенная солнцем, умудрилась заснуть на пляже и обгореть, пока папа плавал до буйков.

О Пашке вспомнила, только ложась на раскладушку, но не успела подумать о манной каше, как сразу заснула.

Сегодня за обедом к маме подскочил толстенький лысоватый мужичок. И, глупо похихикивая, затараторил:

– Танька! Петрова! Ты?

Маму действительно зовут Татьяной, и до замужества она носила фамилию Петрова. Мужичок, видя мамино замешательство, продолжил, уже смущенно:

– Я Коля… Ну, Капустин… Помнишь?

Тут лицо мамы просветлело.

И я тоже вспомнила, как однажды дома наткнулась на большой альбом с мамиными школьными фотографиями. Мы тогда сели рядышком на диване и весь вечер их рассматривали. Я пыталась отгадывать, где мама, а она была совсем маленькая и вечно терялась среди бантов и галстуков одноклассников. Мама рассказывала про своих подруг. С некоторыми из них она общается до сих пор, и мне очень весело было увидеть строгую очкастую тетю Надю пухлощекой девчонкой со смешными косичками. Потом я спросила у мамы: «А какой мальчик тебе нравился?» И мама, чуть разрумянившись, указала мне на голову размером с копеечку. Весь вечер я под лупой разглядывала эту голову и к ночи признала привлекательной.

Звали обладателя привлекательной головы с копеечку Колей Капустиным, и сейчас он навис над нашим столом, красный от неловкости и загара.

Мама постаралась скрыть удивление и разочарование, как могла. Она радостно воскликнула.

– Коля! Какими судьбами? Давай к нам за столик!

Да, опознать в раскормленном плешивом субъекте мамину школьную любовь было практически невозможно. Даже папа, видимо, счел Капустина неконкурентоспособным и радушно предложил присоединиться к нам за обедом.

Вслед за Капустиным за наш столик перебралась и его жена. Если бы я своими глазами не видела мать белобрысой жерди Лизки, то непременно подумала бы, что передо мной именно она. Сходство было необычайным. Даже смех так же резал слух. Я видела, как мама и папа скривились, услышав его впервые. Словно несмазанная дверь скрипит на петлях – йи-хи, йи-хи… Бррр! И звали эту белобрысую похоже – не Лиза, а Лида.