Рено пожал плечами:

— Человек может быть глупым и мужественным одновременно. Если бы я был с ними, я уверен, что обнаружил бы среди них много героев.

Элиз задумчиво кивнула.

— Но ты не ответил на мой вопрос. Если женщины останутся пленницами, не знаю, как они это переживут.

— Думаю, как-нибудь привыкнут.

— Сомневаюсь. Ведь их соотечественники так близко… Да и французы не смирятся с таким положением.

Рено кивнул:

— Конечно, ты права. Лучше всего было бы их отпустить. Однако не знаю, согласится ли на это совет.

— А мы с тобой? Что мы будем делать?

Рено быстро взглянул на нее:

— Мы?

— Я полагала… Ведь мы женаты… — Она залилась яркой краской, но не отвела глаз. Пусть думает, что хочет. — Говоря о французах, ты сказал «они». Ты себя сейчас не считаешь французом? Не захочется ли тебе вернуться в Новый Орлеан вместе с другими?

— Я сам не знаю, кто я. — Рено нахмурился. — Может быть, я и поеду с ними, если возникнет необходимость. Но она не возникнет. — Возвращая ей кувшин, он коснулся ее пальцев. — Когда здесь все будет закончено, я вернусь в свой дом. Ты можешь поехать со мной, если захочешь.

Каким далеким теперь казался тот дом и Маделейн! Как сон… Увидит ли она его когда-нибудь вновь? Ощутит ли снова покой этого дома, пройдет ли по его комнатам в теплый летний день? Родит ли она детей, которые будут там играть, вырастут большими, сильными и мудрыми? Действительно, это был сон, мечта. Не более…

В этот момент раздался крик Пьера с дальнего участка стены — предстояла новая атака.

— Иди, — сказал Рено и, развернув Элиз спиной к себе, легонько подтолкнул ее. Она обернулась и крепко поцеловала его в почерневший от пороха рот, а затем быстро спустилась по лестнице на землю.

Элиз зашла в госпитальную хижину, напоила нескольких раненых водой и поговорила с Маленькой Перепелкой, которая отгоняла веером мух от лица умирающего мальчика. Затем она пошла к колодцу, чтобы набрать еще воды, и услышала, как мушкетные пули свистят в ветвях дерева над ее головой. Одна пуля отскочила от ствола и упала к ее ногам. Но за последние часы Элиз так привыкла к подобным вещам, что не обратила на это большого внимания.

«Если бы я был с ними…» Слова Рено беспокоили ее. Неужели он до сих пор испытывает муки сомнений, на чьей стороне ему быть? Элиз думала, что таким сомнениям пришел конец, когда он стал военным вождем. Она знала, что ее муж ищет способ заключить приемлемый мир между индейцами и французами, но думала, что превыше всего для него интересы начезов, его любимого народа. Да и вряд ли Рено нашел бы признание у правительства в Новом Орлеане. Ведь он был вождем индейцев, убивавших французских солдат. Несомненно, его сочтут предателем. И если Рено схватят, маловероятно, что губернатор Перье будет более терпим к нему, чем к тем начезам, которых он приказал сжечь на костре.

Постепенно атака ослабела, стрельба сменилась одиночными выстрелами, которые вскоре прекратились вовсе. Форт был удержан, французы отбиты. Они отступили на свои позиции. То тут, то там раздавались торжествующие крики, ошеломленные люди спускались со стен. Они были поражены военным искусством и храбростью французов и в то же время гордились тем, что сами не отступили.

Облегчение, которое испытали начезы, постепенно сменилось недоумением. Проходили дни, а атака не возобновлялась. Наблюдатели сообщали, что в лагере французов происходит перегруппировка, и это очень не нравилось Рено. Французы, по его словам, были слишком спокойны, стреляли они только в ответ или в целях прикрытия. Вся их энергия уходила на строительство траншей, из которых можно безбоязненно обстреливать форт или совершать неожиданные вылазки. Однажды Рено увидел, что французы подвозят дополнительную тяжелую артиллерию, и понял, что скоро форты подвергнутся сильному обстрелу.

Он оказался прав. К следующему утру пушки были нацелены на них. Началась настоящая осада.

Глава 16

Первый оглушительный взрыв снаряда поверг начезов в оцепенение. Замолкли плакавшие дети, женщины смотрели друг на друга широко раскрытыми, испуганными глазами, мужчины бежали к стене, чтобы в случае необходимости потушить пламя. К счастью, толстая стена, на строительство которой было потрачено столько времени и сил, выдержала, но бревна дрогнули, и земля между ними осыпалась.

В целом укрепления стояли прочно, надежно защищая от врага, воплощая в себе немалые инженерные и организаторские способности Рено. Особенно устрашающим был шум. Грохот пушек сотрясал воздух, заставлял дрожать землю. Он наползал на форт волнами вместе с густым иссиня-черным дымом, саднившим глотки. От него кашляли и носились кругами собаки, а дети прятались под лавки. Поначалу мужчины и женщины непроизвольно вздрагивали, но постепенно они привыкли к канонаде и стали относиться к ней с очевидным презрением, хотя часто и оборачивались на ее звук.

Индейцам труднее всего было свыкнуться не с самой осадой, а с тем фактом, что французы стреляли по деревне, в которой были их же пленные женщины и дети. Что же это за сумасшедшие, которые подвергали своих людей такой опасности? Индейцы могли объяснить это только тем, что французы хотят истребить всех начезов до единого.

День за днем продолжалась пушечная стрельба. Серо-черная дымовая завеса покрыла небо. От осколков снарядов загорались крытые тростником крыши. Видя, что стена непреодолима, французские стрелки увеличили вертикальную наводку своих пушек, и ядра стали попадать внутрь форта. Особенно страдал дом Большого Солнца, который стоял на невысоком холме. Брат Рено, беспокоясь за безопасность своих беременных жен, приказал семье переселиться в поселок, но сам отказался покинуть дом. Одно крупное ядро попало в новый маленький храм, хранитель вечного огня и еще один служитель храма были убиты. Остальные служители, опасаясь, что вечный огонь угаснет, не покинули своих мест и охраняли пламя, презирая французские пушки.

Нервы у всех обитателей форта были на пределе. Ссоры разгорались из-за пустяков. Скученность, накопившийся мусор и вонь от экскрементов людей и животных, от которых не было возможности избавиться, были столь же невыносимы для начезов, как и бомбардировка. Уровень воды в колодцах упал, потому что женщины боролись за чистоту; кроме того, много воды уходило на тушение пожаров.

Французские женщины и дети жили так же, как и индейцы, хотя они воспряли духом, почувствовав надежду на спасение. В каждую свободную минуту они собирались для молитвы, старались как можно больше времени проводить вместе. Когда-то им казалось, что они смогут прижиться среди начезов, но теперь присутствие французов за стенами укреплений заставило их сильнее ощутить, кем они были и откуда пришли. Казалось, и индейцы это почувствовали, потому что стали еще более требовательными к своим рабам.

Две пушки, захваченные в форте Розали, с большим трудом втащили на стену и привели в боевую готовность. Когда из них выстрелили в первый раз, французы были повержены в величайшую панику, потому что никак не ожидали ответного удара. К сожалению, индейские воины в своем энтузиазме не жалели пороха. Как-то ближе к вечеру одна пушка дала такой откат назад, что соскочила с лафета и покалечила половину расчета. Дуло другой пушки так перегрелось от стрельбы, что его пришлось поливать водой, отчего оно треснуло. Первую пушку починили, но она умолкла через несколько часов, потому что кончились порох и снаряды. Перевернув все запасы в деревне, нашли снарядов еще на день стрельбы, но это было все.

Для Элиз условия осады были такими же тяжелыми, как и для всех. Хотя она искренно привязалась к Элен, жить вместе в таком маленьком помещении было обременительно. Она жаждала остаться одна, чтобы не нужно было постоянно успокаивать другую женщину, выражать ей сочувствие и объяснять, что происходит. Элиз раздражал крик ребенка, который не давал ей спать, тем более что спокойные промежутки были так редки.

Иногда ей казалось, что если бы не Элен, Рено чаще приходил бы домой. Впрочем, она прекрасно знала, что это не так. Он постоянно был везде нужен, без него невозможно было обойтись. Когда ему удавалось вырваться домой, он сразу впадал в состояние оцепенения, вызванное усталостью, и почти не разговаривал с Элиз. Та близость, которая еще совсем недавно была между ними, казалось, угасала. Иногда ночами он до боли крепко прижимал ее к себе и любил ее так, как будто боялся, что это в последний раз. По мере того как продолжалась осада, она тоже стала опасаться, что радость и страсть ушли навсегда и что между ними скоро все кончится.

Как и другие француженки, Элиз все более явно ощущала, насколько она чужда начезам. За исключением Маленькой Перепелки, индианки с ней почти не разговаривали, и Элиз, чувствуя их неприязнь, отвечала тем же. Она все больше времени проводила со своими соотечественницами, заботилась о том, чтобы им доставались еда и питье, чтобы работа их не была слишком тяжелой. Это было нелегко, потому что в задачу француженок входила уборка мусора в деревне — самая грязная работа, которую избегали индейские женщины даже из низших сословий.

Как-то раз, войдя в хижину, Элиз не обнаружила там Элен и ребенка. Встревоженная, она отправилась на поиски и увидела ее недалеко от ворот форта. Элен шла ей навстречу, с лицом распухшим и покрасневшим от слез. Ребенок, к счастью, мирно спал у нее на руках.

Увидев Элиз, Элен молча бросилась ей в объятия. Так они простояли некоторое время, потом Элиз немного отстранилась и посмотрела ей в лицо:

— Элен, дорогая, что случилось? Скажи мне.

Женщина подняла на нее глаза, полные боли и в то же время светящиеся радостью.

— Я видела его, Элиз! Я видела его!

— Кого?

— Жан-Поля! Он здесь. Я не могу этого вынести!

Сан-Амант здесь? Значит, он все-таки добрался до форта Сан-Жан-Баптист вместе с другими. Только сейчас Элиз осознала, как она беспокоилась все это время за него, за Генри, за Паскаля. Сан-Амант, наверное, поехал потом в Новый Орлеан и, узнав об экспедиции против начезов, присоединился к ней.