– Однако вы не ожидали, что не вам будет принадлежать заслуга в нахождении принцессы, – заметил Ренье.

– Дело вовсе не в этом, клянусь верой, – поспешил заверить канцлер. – Однако в пути я много рассуждал, разумно ли оставлять столь неспокойное и раздираемое смутами герцогство, как Лотарингия, на слабого ребенка? Ведь с востока на Лотарингию наседают германцы, с юга грозят возвратившиеся из Италии венгры. И нам нужен сильный правитель, достойный отразить их натиск.

– Рикуин Верденский вполне может справиться с этим, – отрезал Ренье. И в упор поглядел на канцлера. – Но не Гизельберт, которому придется отбиваться еще и от франков. Ибо Карл Каролинг не признает его.

– Карл Каролинг, Карл Простоватый! – возвел очи горе Ратбод. – Я сам всегда советовал вам держать его сторону и возмущался Гизельбертом за его непонимание, что нам сейчас слабый Каролинг выгоднее всего. Но в Меце я имел долгую беседу с вашим сыном.

– Не сомневаюсь, – усмехнулся Ренье.

– И принц заверил меня, – невозмутимо продолжал Ратбод, – что готов принести вассальную присягу Простоватому.

Ренье в упор глядел на епископа Трирского.

– А что он пообещал тебе, Ратбод? Какое дарение, какую поддержку за помощь? Одно я вижу ясно – Гизельберт сумел в корне изменить твои взгляды.

Ратбод тут же стал заверять герцога, что все его усилия направлены лишь на благо Лотарингии, что, встретившись с принцем, он убедился, что это уже не прежний легкомысленный смутьян, а разумный муж с гибким умом политика, способный идти на компромиссы. Рикуин же наверняка готов во всем прислуживать Каролингу, в котором, кроме громкого имени предков, нет ничего достойного. Даже в своих владениях он не в состоянии навести порядок и рассчитывает на Лотарингию как на союзника в противостоянии с Робертом Парижским.

Ренье спокойно выслушал его.

– Ты сейчас похож на грубую дерюгу, которую опустили в краситель, Ратбод. И краситель – это Гизельберт, который по своему усмотрению изменил цвет такой тряпки, как ты. И мне остается только сожалеть, что я столько лет прислушивался к твоим советам.

Он жестом отослал начавших хихикать слуг.

– Я уже все решил. И я в отличие от тебя не сукно, которое легко меняет цвет в чане с краской. Поэтому остаюсь при прежнем решении. Адель станет моей наследницей. А Гизельберт… Черт с ним!

Эмма едва не кинулась, чтобы расцеловать супруга. Взглянула на Ратбода с откровенным злорадством. И неожиданно осеклась о его насмешливый взгляд.

– Даже если Адель не ваша дочь, Ренье?

У Эммы все похолодело внутри. Вскинула голову.

– Ваше преподобие! Вы оскорбляете меня! Оскорбляете честь моего мужа.

Она резко встала, уронив с колен ступку с травами. Не видела, но чувствовала, как напрягся Ренье. «Боже Всемилостивый, что известно этому брюхатому попу?»

Но Ратбод стал посмеиваться, разводить руками. Ренье с Эммой виднее, чья кровь течет в жилах их наследницы. Он же совсем не против обручить Адель с Оттоном Верденским в светлый праздник Рождества Христова. И если его долг как канцлера разрешить последние сомнения, то это вовсе не означает, что он собирался воспротивиться их воле. Говорил улыбаясь, но его заплывшие глазки так и бегали по сторонам.

Ратбод вскоре откланялся. Эмма встретилась взглядом с Ренье. Выдержала его, гордо вскинув голову. Нет, она была полна решимости отстаивать права дочери до конца. На какой-то миг даже сама уверовала, что ее Герлок от Длинной Шеи. И совсем не собиралась терять то, что вернула: положение герцогини, право, какое она имела на этот титул благодаря браку с Ренье, почет и уважение, какое она ощутила после прозябания в Арденнах. Она нашла, что ей нравится ощущение власти. Уважение и слава, так неожиданно возвращенные ей, погашали ее обиды и рубцевали старые раны, согревали душу, как подогретое вино. И она не собиралась больше смиряться под ударами судьбы.

– Не смотрите на меня так, господин супруг мой. Я ваша жена перед Богом и людьми, и Адель Лотарингская – ваша дочь. Я родила ее в бедности и забытьи. И вы во многом виновны передо мной… Перед нами – мной и Аделью. Поэтому не берите греха на душу, не отказывайтесь от принятого решения.

Она нервно сжала крест на цепочке. Пусть ее ложь, ее грех падут на нее саму. Но она не боялась обличить в этом Ренье. Она знала о его обостренном предчувствии кончины, религиозности и чувстве раскаяния. И била в самое болезненное место.

Плечи Ренье поникли. Он уступил пламени в ее живых глазах. Лицо ж ее оставалось непреклонным, даже когда заметила, как Ренье болезненно поморщился, приложив руку к сердцу. И лишь кивнула, когда он еле слышно выдохнул:

– Аминь…

* * *

Эмма собственноручно достала щипцами из очага раскаленный булыжник и, завернув его в кусок полотна, уложила в ногах дочери.

– Мадам, позвольте помочь вам, – предложила одна из приставленных к Адели знатных матрон.

Эмма никак не отреагировала на это предложение. Она была сердита на всех этих нянек, приставленных к ребенку. Даже Мумма с алым от пощечин лицом горестно всхлипывала в углу. Всем досталось от герцогини за то, что они недоглядели за маленькой принцессой. Казалось бы, ничего серьезного, у малышки просто появился насморк, но для Эммы теперь, в рождественскую ночь, это было подлинной трагедией. Ведь завтра должно было состояться торжественное обручение Адели с Оттоном Верденским, и необходимо, чтобы девочка выздоровела непременно.

Эта церемония много значила для Эммы, да и для Герлок тоже. Ведь помолвка была лишь немногим менее важной, чем венчание перед алтарем, она знаменовала вхождение ее дочери в семью Рикуина Верденского, а на этого рассудительного графа Эмма могла положиться более, чем на запоздалые уверения в верности своей каролингской родни, раздраженные заверения Длинной Шеи или подозрительную уступчивость епископа Трирского. Завтра…

Герлок должна выздороветь! И тогда ее мать почувствует себя уверенней. И перестанет испытывать гнетущее напряжение, которое столь старательно прятала за показной безмятежностью и поделиться которым могла лишь с Меченым. Эврар понимал ее. Он тоже беспокоился, а его тревога, казалось, не имевшая под собой явных оснований, была сродни интуитивному предчувствию несчастья у животных. И он раз за разом обходил покои дворца, словно выискивая запасной выход, но одновременно прислушивался, узнавал, выпытывал. Позже рассказывал Эмме, что разведал: конечно, Рикуина многие уважают, однако считают, что он не имеет необходимой власти над лотарингской знатью, и скорее считают его возвысившимся выскочкой. В то время как Гизельберт у многих вызывает почтение, интерес и даже восхищение. А вот к Карлу Простоватому относятся двояко: признают его авторитет как Каролинга и помазанника божьего, но считают чужаком, одним из тех чужеземцев, которых манят лотарингские владения.

И не будь с ним столь великолепной личной дружины – тут даже Эврар не мог не выказать своего восхищения, – то еще не ясно, чувствовал бы себя Карл в такой безопасности среди своевольных лотарингских баронов и надменного местного духовенства, каждый из которых имел свое войско, но, хотя и признавал власть Ренье и его присягу королю, имел полное право на собственное мнение о происходящем.

Эмма подтолкнула под перину одеяльце Герлок. Услышала голос ожидавшей ее Этгивы.

– Моя дорогая Эмма, боюсь, нам пора поторопиться. Скоро полночь, и мы должны успеть влиться в процессию.

Она в нетерпении мяла меховую опушку на рукавах своего парчового платья. Стояла у окна, оживленная, нарядная, сверкающая. Две круглые пряжки с самоцветами сдерживали подбитую горностаем пурпурную мантию, а на голове, поверх серебристого головного покрывала с длинной бахромой, сиял парадный венец Каролингов – четырехгранный с высокими зубьями по углам, украшенными трилистниками из ярких рубинов.

Эмма тоже была одета для празднества. Ее светлое платье от колен до узких ботиночек было оторочено узорчатой парчой. Широкий плащ темно-серого переливчатого бархата подбит нежным мехом куниц. На голове – богатая золотая диадема, украшенная золотыми цветами и с ливнем цепочек по бокам, светлевших на ее темно-рыжих, красиво уложенных волосах. Длинные серьги с подвесками спускались до ключиц.

– Матушка, вы такая красивая, – уже сонно бормотала Герлок, шмыгая носом. – Идите, матушка, я буду спать.

И тут же стала спрашивать, придут ли к ней завтра ряженые, и правда ли, что ее маленький жених подарит ей свою резную лошадку. Понимала, что маму уже надо отпустить, но все удерживала ее за полу плаща, и Эмма смогла уйти, лишь когда девочка стала дремать под напеваемую Муммой колыбельную.

Морозная рождественская ночь искрилась огнями. Отовсюду к темневшей средь строительных лесов громаде собора святого Дагоберта стекались вереницы прихожан с горящими факелами в руках, и это постоянное движение огней создавало яркую и праздничную атмосферу. Воздух был насыщен запахами угощений. Над собравшейся перед собором толпой поднимались дым и пар от людского дыхания, слышалось ржание лошадей. Люди, закутанные в тяжелые шубы и накидки, выглядели бесформенными кулями. Снежные сугробы, свисая со скатов крыш, при свете огней казались розовыми.

Прямо перед папертью собора горел большой костер из факелов, которые прибывшие на праздничную службу прихожане бросали в одну кучу, когда поднимались по высоким ступеням храма. Снег вокруг костра растаял, и там, у пламени, грелись, дожидаясь начала службы, толпы бродяг и нищих. Свет костра неровными бликами ложился на их лица, освещал обмотанные тряпьем ноги и жалкие лохмотья одежд. Эмме, медленно двигавшейся подле Ренье по приподнятой на столбах галерее прохода, они были хорошо видны. Она даже разглядела знакомого рослого паломника в широкополой шляпе, видела, как он глядит в их сторону через плечо. Потом тоже поднялся на паперть. Эмме почудилось что-то знакомое в его походке, движениях. Она даже ощутила беспокойство, но заставила себя отвлечься. Они уже вышли на опоясывавшую собор террасу и, пройдя по ней, вошли в храм.