И тогда она решила сама разыскать юношу. Расспросила, где находится хижина лесного охотника, прихватила с собой для охраны собак, а в качестве сопровождающего – Бальдерика и отправилась в лес. Она уже хорошо знала округу, которую исходила в поисках лекарственных трав, но сейчас, с наступлением лета, когда из-за округлившегося живота ей стало трудно наклоняться, она только искала травы, а рвал их для нее Бальдерик. Причем выполнял это явно без удовольствия, а только чтобы угодить госпоже. Но это имело и свои хорошие стороны. Выражая недовольство, Бальдерик становился молчаливым, а Эмме как раз этого и хотелось. Она так уставала от шума и сутолоки, от постоянных забот и обязанностей, что ей просто хоть изредка хотелось побыть одной.

Подумать только, оказаться в такой глуши, а жить в такой суете! Конечно, она всю жизнь была в гуще событий и всегда наслаждалась этим. Но то ли она повзрослела, то ли после всех душевных переживаний в ней что-то надломилось, но она получала удовольствие лишь от уединения.

Они поднялись вверх по склону. Эмма на миг остановилась, переводя дыхание. Пахло нагретой солнцем хвоей, мятой, нежной лиственной порослью, цеплявшейся за склоны меж каменистых насыпей. Эмма наслаждалась этой красотой. Лес чаровал ее, как когда-то в юности, когда она беспечной Птичкой порхала среди зелени, разыскивая лесных эльфов. Да и сейчас она замирала, вслушиваясь в шум леса, словно желая услышать веселый смех лесных божков.

Они уже давно миновали переброшенные от дерева к дереву жерди, своеобразную ограду, какую местные жители возводили, чтобы скотина не забредала далеко в лес. Не попадались больше пни и засеки.

– Вы не устали, госпожа Эмма?

Она отрицательно покачала головой, невольно умиленная вниманием подростка. Псы деловито сновали по кустам, один раз залились лаем, загнав на самую макушку ели белку. Эмма осторожно перешагивала через выступившие на поверхность корни деревьев, выгибающиеся подобно застывшим гигантским змеям. Огромные ели стояли так плотно, что даже сейчас, в полдень, здесь царил полумрак и солнце едва пробивалось сквозь сомкнутые кроны. Но из-за удушливой жары, что установилась в последнее время, лесная прохлада была приятна.

У небольшого лесного источника они сделали остановку. Собаки послушно распластались на земле, высунув языки. Небольшой родничок бил ключом и тут же исчезал без журчания, словно впитываемый рыхлой почвой. Вода была кристально чистой, холодной, с мягким привкусом земли. А рядом, для почитания божества источника, был сложен алтарь – груда камней, и среди них – некое подобие пьедестала, изображение божества, которое, видимо, разбили ревностные христиане. И тем не менее, перекусив, Бальдерик плеснул из мехов немного молока в землю – дар хранителю источника. Эмма еще не забыла, как сама делала такие подношения старым божкам. Да и почему не сделать – живя в такой глуши, не грех уживаться с духами леса.

– Мы почти рядом, – сказал Бальдерик. – Никто не селится в лесу, чтобы не было поблизости воды.

Лесная хижина Видегунда располагалась на лесной прогалине, и вид ее сразу восхитил Эмму. Высокая крыша из аккуратно уложенного тростника, бревенчатые стены побелены известкой. И повсюду резьба – на двери, на столбике навеса у входа, на ступеньках. Даже торчащие из-под нависающей кровли подпоры походили на замысловато изогнутые листья папоротника. Однако самого Видегунда дома не оказалось. Эмма расстроилась. Проделать такой путь, и все зря. Она предложила немного обождать, и Бальдерик, обнаружив невдалеке заросли черники, с готовностью согласился.

Эмму поразила чистота в домике. Земляной пол чисто выметен, в очаге береста и растопка, стены завешаны шкурами, на убогом ложе в углу целый ворох меховых покрывал. Эмма невольно представила, как жил здесь странный юноша со своей бесноватой женой, и внутренне содрогнулась. У крыльца замысловатая скамейка с резными кабаньими головами по бокам, а на седалище лежали деревянные поделки – изображения животных: лисиц, оленей, птиц. Выполнены мастерски – даже оперение птичек было выточено. Надо будет позже, когда у нее появится дитя, попросить Видегунда сделать игрушки.

Дитя. Она закрыла глаза, прислушиваясь к жизни, таящейся внутри ее. Обычно, отвлеченная заботами, она едва выкраивала время задуматься о том, что ее ждет. Но дитя росло, и из тайного изнурительного сосания под ложечкой, от которого поначалу кружилась голова, его жизнь перелилась в глухие, беспрестанные толчки. Эмма помнила, как обрадовалась, ощутив в себе движения этой новой жизни. Сперва слабые, словно плеск рыбьих плавников, а теперь беспокойные, постоянно напоминающие о себе. Но она была рада этому беспокойству. Порой ночью она не могла уснуть, так колотился в ней малыш. Лежала, улыбалась в темноте.

Она положила руку на округлившийся живот.

– Ты будешь очень сильным, малыш. Таким сильным, как твой отец. И таким же неугомонным, как твоя мать. Я буду очень любить тебя.

Когда она ждала своего первенца Гийома, она была еще очень юна и не ощущала столь остро свое материнство. Тогда ее ребенок являлся для нее прежде всего символом ее победы над Ролло, средством объединить ее с тем, кого она избрала. Да и после она больше внимания уделяла своим светским обязанностям и жадной любви к Ролло. Лишь расставшись с Гийомом, она поняла, как бесконечно он был ей дорог. Но Гийом оставался в Нормандии… Любимый сын герцога Нормандского, его наследник… Если, конечно, Гизелла не нарожает ему новых, законных сыновей. А Эмма, затерявшаяся в глуши Арденнского леса, за много лье от своего сына, возможно, никогда не узнает, как сложилась судьба ее первенца. Но в одном она уверена – Ролло любит Гийома и никогда не обделит его.

А ее второй ребенок… О, это будет только ее дитя. Она не сможет одарить его той властью и почетом, какие с рождения принадлежат Гийому, но она посвятит ему жизнь, отдаст ему всю свою любовь: и ту, что предназначалась Гийому, и ту, что выстрадала для этого ребенка, и ту, что принадлежала их отцу.

Из леса вышел Бальдерик, неся полные пригоршни черники. Темные сочные ягоды были сладкие, как вино.

– Думаю, нам нечего здесь оставаться, – говорил подросток. – Видегунд мог уйти далеко, и его может не быть несколько дней. Дикий человек – в лесу ему лучше, чем с людьми.

Эмма вздохнула. Что ж, выходит, они проделали столь долгий путь напрасно. Жаль.

Им надо было вернуться до наступления сумерек. Но они не одолели и половину пути, когда собаки вдруг с громким лаем кинулись вперед. И тотчас из зарослей раздался испуганный женский визг. Эмма громко кричала, подзывая своих охранников. Натасканные псы вернулись, глухо ворча, рычали, описывая круги вокруг хозяйки. В неглубокой лощине, за буреломом, Эмма заметила убегающее лохматое существо. В растрепанных темных волосах застряли шишки и хвоя, от плаща из плохо выделанных шкур даже сюда долетала вонь. Неудивительно, что псы приняли ее за зверя.

– О небо! Кто это еще? – удивилась Эмма.

Бальдерик на всякий случай сделал жест, предохраняющий от темных сил.

– Это Ута. Люди говорят, что она ведьма.

– Бр-р… – Эмма передернула плечами. – Кто только не водится в здешних лесах!

Бальдерик тут же стал рассказывать, что Ута появилась в окрестностях несколько лет назад и хоть сторонилась людей, но была безвредной. Даже полезной. Женщины порой ходили к ней – кто вытравить плод, кто за приворотным зельем.

Но через несколько дней Эмма сама познакомилась с местной ведьмой. Как-то на закате, когда Эмма сидела на галерейке за прялкой, с которой должно было сойти одеяльце для будущего ребенка, она услышала какой-то шум за оградой, а работники, пилившие дрова на хозяйственные постройки, замерли, уставившись на что-то в проеме открытых ворот. И тогда Эмма увидела лохматое, озирающееся по сторонам существо, в котором сразу узнала виденную недавно колдунью. Следом бежали мальчишки, улюлюкали, даже кидали камни. Когда Эмма прикрикнула на них, они отстали, а Ута, заслышав ее голос, сразу засеменила к ней. Сказала, глядя исподлобья:

– Не поможешь ли ты мне?

И она протянула руку, темную и раздувшуюся от нарыва.

Эмма отложила работу и взглянула на женщину. Маленькая, сморщенная, худая – острые скулы сейчас словно прорвут кожу над впавшими щеками. Но торчавшие в разные стороны колтуны бурых волос – без единой седой пряди; бог весть сколько ей лет. В темных глазах страх затравленного зверя, кажется, одно резкое движение – и она бросится прочь, умчится в свое убежище под корягами. И воняло от нее ужасно.

Руку пришлось вскрыть от локтя до запястья. Очистить и, чтобы уменьшить боль, приложить примочки из белладонны и коры дуба. Продолжалось это довольно долго, и за все время Ута не издала ни звука, только лицо ее под слоем грязи стало совсем бескровным. Когда она уже с перевязанной рукой сидела с отрешенным видом, чуть покачиваясь, Эмма, чтобы отвлечь ее от боли, стала разговаривать с ней, задавать вопросы. Нехорошо, когда человек так сосредоточен на своих муках.

– Почему ты пришла ко мне, а не в монастырь? Там ведь есть лекарь.

– Да, я знаю, – спокойно ответила Ута. – Толстяк Иммон. Может, он и в самом деле лекарь, но я не люблю длиннополых попов, разрушающих старые алтари наших предков. И презираю их молитвы.

Богохульные речи. Эмма нахмурилась.

– Ну а я? Я ведь тоже христианка и часто молюсь. И все же ты выбрала меня?

Впервые Ута перевела на нее взгляд.

– Весть идет – в долину Белого Колодца упала звезда. Люди видели ее свет на небе – и появилась ты.

– Ну нет, – засмеялась молодая женщина. – Спроси кого угодно, я прибыла еще до того, как появилась комета.

Но Ута словно ничего этого не слышала.

– Ветер несет по ветвям деревьев весть, птицы разносят ее по небу, даже вода в ручьях умеет рассказывать. И я знаю, что в глуши Арденнского леса появилась звезда – женщина столь прекрасная, что даже лесные феи и девы попрятались, стыдясь того, что никто уже не назовет их красивейшими.