– Зачем вам сей несчастный?

Эмма объяснила. По ее указанию вдоль всего фасада усадьбы пристроили крытую галерею, широкую и удобную, чтобы в дождь там сушить ткани или заниматься рукоделием в светлое время суток. А вот вид у галереи получился топорный, и неплохо бы перила и столбы подпор украсить деревянной резьбой. А все в один голос твердят, что лучшего резчика по дереву и камню, чем Видегунд, ей не сыскать. Ведь это он украшал строения аббатства?

Седулий кивнул.

– И не только украшал. Вы видели статую Девы Марии в базилике? Ее тоже выточил Видегунд. Что ж, я передам ему вашу просьбу.

После молитвы Эмма задержалась у статуи. Богоматерь была как девочка – тонкая, хрупкая, выточенная из светлого известняка столь мастерски, что казалась едва ли не живой. Воистину у Видегунда был божественный дар. Но в том, как было изображено украшение на Пречистой – на висках из-под обвивавшей чело ленты были вбиты веточки с ягодами, – просматривался местный обычай. Эмма видела, что так принаряжались на праздник девушки в округе. По-видимому, Видегунд мог взять за образец кого-то из местных красавиц.

Когда она возвращалась назад, то поделилась с Тьерри своим наблюдением. Парень с готовностью кивнул.

– Это же Эрмоарда, жена Видегунда, упокой Господь ее душу. А ведь когда-то красивая была девица, если не вспоминать, какой она стала, когда ее охватило буйство и она выла и визжала, бегая по лесу. Да и вообще они с Видегундом были красивейшей парой, когда стояли перед алтарем. Жаль, что все так закончилось. – И он сокрушенно вздохнул.

Эмме нравился Тьерри. По сути, он был первым мужчиной, с которым она так сдружилась в Арденнах. С ним всегда было весело, он ее постоянно смешил. У Эммы не было братьев, и она была рада завести себе одного. К тому же такого милого. Тьерри нельзя было назвать красавцем в полном смысле этого слова. Кривоногий, с длинной спиной, но сильный и гибкий, он обладал какой-то беспечной, бьющей через край энергией, и не поддаться его обаянию было просто невозможно. Эмма понимала, почему лица женщин светлеют при его появлении. Когда он приезжал в усадьбу, дочери Вазо и Ренулы просто висели на нем.

– Эй, скорей подрастайте, – смеялся он. – И тогда я женюсь на вас обеих.

Но пока-то Тьерри явно не спешил с женитьбой. В праздник мая, когда молодежь прыгала через костры, он намеренно старался вступить ногой в уголья и тут же начинал прыгать и говорить, что ни одна девушка теперь не захочет предстать с ним перед алтарем. Попасть ногой в костер считалось дурной приметой, и жизнь не сулила счастья той, что вступит в брак с обжегшимся. Хотя никто не сомневался, что оступается Тьерри каждый раз по собственной воле.

Сейчас, когда они плыли по ручью – Эмма расположилась на носу плоскодонки, а Тьерри стоял у кормы, – он весело напевал весьма двусмысленную песенку и хитро подмигивал Эмме. Голос у него был превосходный, и Эмма порой ловила себя на желании вторить ему. Но сдерживалась. Пение – это из прошлого, это сразу навевает воспоминания о серых бездонных глазах, восхищенно взирающих на нее. А это больно… Поэтому она молчала. Она знала, что, кроме пения, Тьерри превосходно умеет наигрывать на пастушьем рожке, выводя почти удивительные трели. Играл он и на маленькой флейте, и на лире, которую сам смастерил. Слова же песен выдумывал сам. Нелепые, смешные: о рыжей лисичке, которая сколько ни петляет, уходя от охотника, но рано или поздно попадет в его силки. При этом не сводил с Эммы лукавого взгляда. Но Эмма уже перестала придавать подобным взглядам какое-либо значение. Что бы ни думал Тьерри о связующем их «родстве», но он уже давно не давал волю рукам.

Эмма еще не забыла, как в первое время он подлавливал ее, стремился обнять. Тогда она пугалась не на шутку, злилась, могла и увесистую оплеуху отпустить. Но она не забыла, как во время одного из таких игривых нападений, когда Тьерри случайно провел рукой по ее животу, он вдруг застыл, отшатнулся и, к ее удивлению, покраснел. Он одним из первых узнал, что она в тягости, и с тех пор относился к ней бережно и почтительно. Это даже трогало Эмму. Пожалуй, если не считать погибшего друга Бьерна Серебряного Плаща, ей ни с кем не было так хорошо и весело. Но если для Бьерна она была запретна, как избранница Ролло, то Тьерри держался на расстоянии только благодаря тому, что оберегал ее как будущую мать.

Она смущалась, когда порой замечала удивительную нежность в светло-голубых, почти дымчатых глазах Тьерри, когда он из-под смоляной длинной челки украдкой поглядывал на нее. Чертами лица он очень походил на Эврара, но у мрачного мелита ни на малую толику не было того обаяния, каким природа наделила его сына.

Эмма уже знала, что Седулий жаловался на то, что Тьерри отлынивает от любой работы – ни к земле его не приручишь, ни к уходу за скотом, ни к работам на руднике. Он мог неплохо валить лес, но эта работа ему быстро надоедала, и он отказывался, говоря, что не выносит стонов деревьев, когда они плачут под топором. Охотник из него тоже неважный. Он мог пробродить день с луком и прийти ни с чем. Потом отшучивался, что жалеет зверя. Только на праздниках ему было самое место – там он всегда был заводилой, пел, плясал, мог развеселить любого.

– Шут, фигляр – да и только, – ворчал Седулий.

Но Эмма отметила, что настоятель симпатизирует Тьерри. Даже на его любовные шашни с девушками и замужними женщинами смотрит куда покладистей, чем на те же прегрешения Бруно.

– По крайней мере он умудрился не обидеть ни одной. Конечно, все это грех, но женщины после Тьерри только счастливее становятся. Не то что их мужчины. Те жалуются, что парень их жен и невест как привораживает и никакими запретами их не отвадишь от Тьерри. Эх, я не удивлюсь, если чей-нибудь отец или муж однажды сломает парню хребет.

Эмма на этот счет не опасалась за «брата». Во время празднования Пасхи, когда мужчины устроили бои на палках, она наблюдала, как ловко умеет сражаться Тьерри. Поистине здесь он был настоящим сыном своего отца. И Эмма тогда еще пришла к выводу, что Эврар поступил бы справедливо, если бы взял Тьерри в свой отряд и сделал из него воина.

Они уже подплыли к месту, где ручей вливался под свод пещеры, уходя в гору, когда она спросила юношу, хотел бы он стать воином, как его отец. Тьерри ответил не сразу. Возился, устраивая на носу плоскодонки факел – под горой их ожидал полнейший мрак. Но, когда, оттолкнувшись шестом, он по течению ввел лодку в темную сень подземелья и по-прежнему не ответил, она повторила свой вопрос. Тьерри не отшутился по обыкновению, а сказал на удивление серьезно. И тихо:

– Господин Эврар знает, что я его сын. Но его больше устраивает, что я сын его литки и по закону тоже являюсь его подневольным. Не думаю, что он что-то захочет сделать для меня.

Эмма промолчала, поняв, что неожиданно задела больное место юноши Тьерри – беспечного, как мотылек… И одновременно она ощутила злость. Злость на Эврара. Он ведь знает, что Тьерри его сын, его плоть и кровь. Но предпочитает видеть в нем еще одну крепостную душу. А сам шляется по всему миру. Как одинокий волк. Нет, не волк, а пес. Пес герцога Ренье, готовый не задумываясь выполнить любое его приказание. И с ней наверняка он поступил так же. Конечно, она не забыла, как он спас ее. Но сейчас считала, что и это он сделал по указке Ренье. А потом завез сюда и бросил. Забыл, как это и было угодно Длинной Шее. Ни одной весточки она не получила от него с тех пор.

Красноватый свет факела бликами ложился на воду, порой из мрака выступали огромные колонны сталактитов. Это было впечатляюще, даже красиво. Но Эмма никогда не любила подземелья. И хотя она часто, сокращая путь, проплывала здесь, все же каждый раз чувствовала себя неуютно. Она уже знала, за каким поворотом живут летучие мыши, когда из воды появится обломок скалы.

Эмма невольно поежилась. Откуда-то появилось странное чувство, что за ней кто-то следит. Да и Тьерри, казалось, было не по себе. Порой, опираясь на шест, он оглядывался, точно пытался увидеть что-то.

– Однажды в наших краях поселился оборотень, – неожиданно сказал он, поддавшись, видимо, мрачным воспоминаниям от навеянного подземельем мрака.

Эмме стало не по себе.

– Тьерри, я прошу, не надо. Не рассказывай ничего.

Он рассмеялся, довольный ее испугом, но и не подумал уняться. Голос его стал угрожающе тихим.

– Сначала его жертвой пал один из монахов, брат Гарен. Правда, среди монастырской братии он всегда был черной овцой в стаде. Часто напивался и даже вел богохульные речи, сомневаясь в непорочном зачатии Девы Марии. Но когда его нашли всего словно изорванного, то монахи несколько дней молились за упокой его души. А после обошли всю округу, кропя святой водой, а наш славный парень Бруно устроил прямо настоящую облаву на оборотня.

– Все! Все! – закричала Эмма, но Тьерри не желал униматься.

– Будь это зимой – решили бы, что волк, а так… А второй попалась бедняжка Эрмоарда, бесноватая жена Видегунда. Недоглядел, видно, Видегунд, был на охоте, а она, как всегда, сбежала. Потом он сам не свой приплелся в монастырь, рассказал, как нашел ее, изуродованную.

– Тьерри, я тебя умоляю! – закричала Эмма чуть не плача.

Подобные россказни, да еще среди этого холодного мрака, когда ее так и тянуло оглянуться и увидеть в темноте нечто… наблюдающее за ней.

Тьерри оглянулся, увидел, что она от ужаса побледнела как полотно и близка к истерике, стал успокаивать ее. Ведь с тех пор оборотень исчез. Но Эмма все равно была обижена на него, не пожелала даже проститься, когда он доставил ее в усадьбу.

Вскоре Эмма поняла, что Седулий не спешит исполнить свое обещание насчет Видегунда. Тьерри (она не смогла долго на него сердиться) поведал ей, что Видегунд пару раз наведывался в Святой Губерт, но то ли Седулий и в самом деле не хотел направлять дикого юношу в Белый Колодец, то ли тот сам не спешил, но он так и не появился в усадьбе. Эмма скорее склонялась, что это исходит от Седулия. Он столько сил вложил в свой монастырь, создав почти чудо в этой глуши, что ему явно не хотелось, чтобы поблизости было еще хоть что-то подобное.