Рейф снял жилет и разорвал его на лоскуты. Затем, вспоминая навыки первой медицинской помощи, принялся перебинтовывать руку Андерсона, ту самую красивую руку, которой его сокамерник ласкал Марго. Рейф боролся с ревностью, повторяя себе, что сейчас не время и не место для подобного рода мелочных переживаний, и в конце концов ему удалось справиться с собой.

Рейф искренне старался причинить раненому как можно меньше страданий, но и при столь бережном обращении процедура была для несчастного столь мучительной, что, когда Рейф закончил, Андерсон едва не потерял сознание от боли. Пот тонкой струйкой стекал по лицу, парень лежал на соломе, вытянувшись во весь рост, без движения.

Подождав, пока дыхание станет ровным, Андерсон сказал:

— В свете теперешних обстоятельств, может, мне и следовало бы написать это проклятое письмо. Встретив недоуменный взгляд Рейфа, он пояснил:

— Варенн хотел, чтобы я написал Марго письмо, заманив ее в замок. Но я отказался, тогда он пригрозил переломать мне кости. Я не стал сообщать ему о том, что я левша, пока мне не сломали три пальца и я потерял способность к чистописанию. Оказывается, ему следовало бы поработать над моей правой рукой.

— Хотел бы я увидеть лицо Варенна в этот момент, — ответил Рейф, присаживаясь у ног раненого, усмехнувшись про себя его черному юмору.

— Не думаю, что вы получили бы удовольствие, — сухо заметил Андерсон. — Чтобы как-то себя утешить, он сломал мне кисть. Впрочем, я знавал тюрьмы похуже этой. Солома свежая, одеяло чистое и, поскольку мы с вами во Франции, вино подают вполне сносное. Температура, принимая во внимание время года, тоже вполне терпимая, хотя зимой, наверное, здесь не так приятно.

Рейф невольно поежился. Ему совсем не хотелось оставаться в этом уютном гнездышке до зимы.

— Извините за любопытство, — сказал Андерсон, — но оно, учитывая мою профессию, простительно. Вы не знаете, что затевает наш хозяин?

Рейф ввел товарища по несчастью в курс последних бесед с Ференбахом и Росси, упомянул о смерти Лемерсье, не вдаваясь в подробности, а затем повторил слова Варенна, объясняющие мотивы его поступков.

— Я чувствую себя последним дураком, — сказал Андерсон, закрывая глаза.

— Не вы один, — тихо вторил ему Рейф. — Мы все заблуждались.

"А я больше остальных», — добавил он про себя. Говорить было не о чем. Мужчины сидели молча. Честно говоря, Рейф о многом мог бы расспросить своего соседа, но ни один из этих вопросов не был сейчас уместен.

Шли часы, и Рейф стал сознавать, что наиболее неприятная сторона заключения состоит в скуке. Камера была столь мала, что не удавалось даже с комфортом вытянуться, а прикасаться к осклизлым стенам было противно. Рейф понимал, что если ему не удастся быстро выбраться отсюда, он сойдет с ума.

Он завидовал философскому спокойствию Андерсона. Измученный болью, сокамерник большую часть времени спал, но и в периоды бодрствования, в отличие от Рейфа, чувствовал себя вполне в своей тарелке. Возможно, сказывался шпионский опыт. Может быть, доведись Рейфу столь же часто попадать в подобные ситуации, и он овладел бы искусством мириться с любыми обстоятельствами.

На закате принесли ужин. Один из слуг внес в камеру поднос, другой, стоя в дверях, держал обитателей подземелья под прицелом. Подали весьма приличное мясное рагу, хлеб и фрукты, а еще кувшин, вместивший не меньше галлона красного вина. Ни ножей, ни вилок пленникам не полагалось, даже ложки были из мягкого металла, из которых все равно не сделать оружия, после ужина унесли, оставив заключенным лишь кувшин с вином и кружки.

Вино не было достаточно крепким, чтобы напиться допьяна, но его вполне хватило, чтобы развязать мужчинам языки. В середине довольно сухой беседы о возможных действиях хозяина замка Рейф вдруг спросил:

— Как случилось, что Марго ступила на этот путь?

— Почему вы сами не спросили ее об этом? — после продолжительной паузы в свою очередь поинтересовался Андерсон.

— Потому что она вряд ли ответила бы мне, — хрипло отозвался герцог.

— Тогда почему вы ждете ответа от меня? Рейф задумался, подбирая аргументы поубедительнее, но в конце концов отказался от прямого ответа.

— Я знаю, что не имею права требовать от вас откровенности, но поймите меня: когда-то я знал Марго очень хорошо, а теперь я увидел совсем другую женщину, совершенно для меня непонятную. Голос Андерсона зазвучал отстраненно, если не сказать враждебно:

— Едва Мегги узнала о вашем приезде, она стала сама не своя, угрюмая и несчастная. Я встретил ее девятнадцатилетней и ничего не знаю ни о детстве, ни о годах юности, но кое-что мне все же известно. Кто-то очень давно наплевал ей в душу. Если вы — тот самый негодяй, не ждите от меня никаких откровений.

Камера погружалась в почти непроглядную мглу, чуть разбавленную призрачным лунным светом. Силуэт Андерсона был едва различим: черный на черном. В темноте боль двенадцатилетней давности подкралась совсем близко к сердцу. Рейф потянулся за кувшином, налил себе и собеседнику.

— Она никогда не рассказывала, что произошло?

— Нет, — безразличным тоном откликнулся Андерсон, но Рейф угадал тщательно скрываемое любопытство.

Если он тоже влюблен в Марго, ему должно быть интересно ее прошлое.

В спасительной темноте гораздо легче произносятся слова, на которые никогда не решишься при свете дня.

— У каждого из нас половина ключа к пониманию прошлого Марго. Почему бы нам не соединить половинки? — предложил Рейф и, предупреждая возможные возражения, поспешил добавить; — Я знаю, что поступаю не по-джентльменски, но, клянусь, я не желаю Марго вреда.

Рейф не видел лица собеседника, но шестым чувством угадывал, как склоняется то одна, то другая чаша весов.

— Мой отец, — решился-таки Андерсон, — всегда говорил, что во мне маловато благородства, и оказался прав. Но, должен вас предупредить, история, которую я вам поведаю, не из приятных.

Андерсон замолчал, предоставляя первое слово Рейфу.

— Марго приехала в Лондон в 1802 году. Происхождения она была не слишком знатного, приданого за ней почти не было, красоту ее, согласитесь, классической не назовешь, и тем не менее при желании она могла заполучить в мужья самого блистательного из лондонских женихов.

Рейф замолчал, вспоминая свою первую встречу с Марго. Он увидел ее на балу. Один взгляд — и уже не владел собой, прервав на полуслове какую-то фразу, отделился от группы друзей и пошел прямо к ней, разрезая толпу, как нож масло.

Пожилая дама, по обычаю сопровождавшая молодую леди, сразу узнала герцога, представила Кэндовера юной прелестнице, но тогда он едва слышал дежурные слова. Для него существовала одна Марго. Вначале он увидел на ее лице легкое удивление, реакция на странный взгляд мужчины, затем глаза молодых людей встретились, ив потемневших зрачках девушки отразилось пламя его собственных внезапно вспыхнувших чувств. Или он обознался? По крайней мере тогда Кэндовер именно так истолковал взгляд Марго. Только позднее ему пришло в голову, что столь быстрый отклик на его чувства был вызван не обоюдной страстью, а всего лишь герцогским титулом Рейфа.

— Раньше я не верил в любовь с первого взгляда и прочие сказки, — продолжал, выйдя из забытья, Рейф. — Полковник Эштон попросил повременить с официальной церемонией до конца сезона, но недвусмысленно дал понять, что весьма одобряет наш брак. Я никогда не был так счастлив, как той весной. А потом…

Рейф замолчал, не в силах продолжать.

— Не останавливайтесь, Рейф, у самого порога заветной двери. Так что произошло с лучезарной мечтой юности?

— То же, что обычно происходит с мечтой, — осипшим голосом ответил Рейф. — Она разбилась вдребезги. Однажды на холостой пирушке от одного из друзей, выпившего лишку и посему разболтавшегося, я узнал, что за несколько дней до этого Марго отдалась ему в саду во время бала.

Рейф глотнул вина, чтобы промочить пересохшее горло.

— Сейчас понимаю, что отреагировал неадекватно. Я был молод и по-юношески бескомпромиссен, почти помешан от любви. Должен был бы понять, что ею двигало любопытство, жажда новых ощущений, а вместо этого осудил ее как преступницу, самую вероломную со времен Иуды. Я любил Марго так сильно, что готов был простить, придумай она хоть какой-нибудь предлог, оправдание… Но она, не став ничего отрицать, швырнула мне кольцо и ушла навсегда. Глотнув еще вина, Рейф тяжко вздохнул.

— Я поверил уверениям друзей, утверждавших, что ее огорчение объясняется лишь тем, что сорвался богатый улов, но, когда спустя несколько дней после того злополучного утра узнал, что она с отцом покинула Англию, понял, что Марго страдает не меньше моего. Так что судите сами, кто из нас надломился сильнее.

. Послышался шорох соломы. Андерсон приподнялся.

— Я хотел бы кое-что прояснить. Вы спросили ее, была ли она в связи с вашим другом, и она, не удостоив вас ответом, ушла?

— Честно говоря, я не спрашивал ее ни о чем. Я просто сообщил то, что знаю.

Андерсон встал со своего ложа и принялся мерить шагами камеру.

— Даже принимая во внимание всю косность британской аристократии, — с нескрываемым отвращением произнес он, — не могу понять, как можно было поверить на слово перепившемуся подонку, даже не спросив ни о чем любимую женщину. Вы получили по заслугам, Кэндовер, и, видит Бог, Мегги пострадала ни за что.

Рейф побледнел от гнева, но принужден был отвечать, так как сам настаивал на откровенности.

— Вы, очевидно, очень мало знакомы с нашей средой. Иначе воздержались бы от столь смелых заявлений. Ни один джентльмен не станет лгать, когда речь идет о столь серьезном вопросе. Удивительно, как Нортвуд вообще решился об этом рассказать, хотя, я уверен, знай он о нашей помолвке, никогда не позволил бы себе этого.

— Нортвуд? — переспросил Андерсон, резко остановившись. — Так это был Оливер Нортвуд?!

— Да, он. Я забыл, что вы с ним работали. Черт, зачем он называл имена! Стыдись, Рейф, ты снова попал впросак.