Ган обвязал деревянную ногу древесной корой и закрепил на культе. Воздух был тяжелым, пропитанным ненавистью, которая оживала с первыми лучами рассвета. Даже слюна во рту казалась не совсем обычной на вкус. На улице мужчины пили горький черный кофе, и в их глазах отражалась такая же черная горечь.

«Ну вот, началось», – подумал Ган и нахмурился. Наступало общее ослепление. И теперь мужчины ходили между рядами палаток, сталкиваясь плечами с другими такими же, рыча и фыркая, как озлобленные псы. Призывая к забастовке, они использовали это слово, чтобы маскировать им бунт. Но эта война не будет иметь ничего общего с урезанием зарплат, штрейкбрехерами, иммигрантами или тифом. Эта война началась потому, что вкус крови заменил у людей стремление чувствовать на языке вкус сахара.

Ган шел мимо итальянских палаток и хижин, и за ним следили десятки темных глаз. Снаружи были вывешены зелено-бело-красные флаги. Среди ослепленных ненавистью мужчин мелькали женщины с плотно стиснутыми губами. Женщины могли видеть то, чего не видели мужчины, поэтому их лица бледнели. Они наблюдали перемены, видели, как страх превращает их мужей-кормильцев в рычащих зверей, и понимали, что собирать все по кусочкам придется им, женщинам. Женщины тоже испытывали гнев, но он был обращен на слепых и таких глупых – глупых! – мужчин.

Ган шел сквозь ряды людей, втянутых в разгорающийся конфликт, в сторону австралийцев. Поскольку она располагалась ближе к городу, новость пришла сюда раньше и, соответственно, варилась здесь дольше. Из палаток доносились громкие голоса. Возле лагерной кухни собралась группа мужчин, греющих у огня руки. Ган бросил монеты в открытую консервную банку, взял свой кофе и яичницу и отошел в укромное место у них за спиной. Там он сел на голую землю, подогнув под себя здоровую ногу. Его деревянная нога торчала в сторону, напоминая сломанное крыло.

Совсем рядом с Ганом, отбрасывая на него тень, расположились двое работяг с оловянными мисками.

– Что ты взял с собой? – спросил один рокочущим, словно отдаленный гром, голосом.

– Нож. А ты?

– Свои кулаки. – Мужчина вытянул над тарелкой мощную руку. – Люблю почувствовать, как под моими ударами трещат косточки. – Лицо у него было рябым, и, когда он жевал, выемки от оспин то открывались, то сморщивались. – А время выбрано лучше не придумаешь, правда? Как раз под вечеринку руководства в отеле.

Второй рассмеялся, и кусок его яичницы упал на землю.

– Устроим такую вечеринку, что они надолго запомнят, верно, Хью?

– Чертовски долго до этого! Народ хочет подождать, пока не стемнеет. Но мне удержаться трудно.

– Тс… – Второй мужчина вытер рот. – Поосторожнее. Этот калека все слышит.

Ган глотал яичницу, не ощущая ее вкуса и стараясь сохранять равнодушное выражение на лице.

– А он ничего никому не скажет, – многозначительно повысил голос Хью. – Правда ведь, деревянная нога?

Ган медленно жевал, глядя в тарелку.

Хью ухмыльнулся:

– Я же тебе говорил. – Он потер рукой испещренную шрамами кожу на щеке. – Я слышал, там будет Хэррингтон.

– Правильно слышал. А еще он привезет туда свою жену.

– Честно? Шлюхи будут скучать по любимому клиенту.

Они зашлись смехом.

– У меня так давно не было женщины, что сегодня я согласился бы и на половину шлюхи.

– Что правда, то правда, – кивнул Хью. – Я не видел свою жену три года, так что был бы не прочь заняться дамочкой этого Хэррингтона, говорю тебе. Уж я бы научил ее, показал, что такое настоящий мужик.

Второй взмахнул в воздухе вилкой.

– А почему бы и нет? Можно и поразвлечься, пока парни будут дубасить друг друга.

– Стоп, не гони лошадей! – хлопнул в ладоши Хью. – Черт, мы все заслужили того, чтобы хорошенько повеселиться! Ей-богу, Ангус, в твоих словах что-то есть! Пустим леди по кругу, чтобы каждый смог ее попробовать.

Кусок застрял у Гана в горле. Он перестал жевать, перестал двигаться. Воздух давил на него, словно каменные стены.

– Эй, хромой! – крикнул ему Хью. – А у тебя когда последний раз была женщина?

Ган оторвал глаза от тарелки, но головы не повернул:

– Это ты у своей жены спроси.

Хью нахмурился и угрожающе выпятил нижнюю губу, но тут Ангус разразился хохотом и хлопнул приятеля по спине:

– Вот так поддел он тебя, дружище!

Губы Хью дернулись в кривой усмешке:

– Не переживай, приятель! Мы и тебе дадим попользоваться!

Ангус, набив рот яичницей, спросил:

– Ты же пойдешь с нами сегодня вечером? Пора вышвырнуть этих итальяшек отсюда раз и навсегда! И преподать урок управляющим!

Ган молчал, и постепенно взгляды мужчин помрачнели.

– Ты или с нами, или против нас, – предупредил Хью.

Ган вытер рот тыльной стороной ладони и встал, чтобы уйти.

– Я буду там.


Ган чувствовал, как разрывается на части между лагерями. Он брел сначала в одну сторону, потом в противоположную. Шел навстречу солнцу, пока оно не начинало припекать лицо, потом разворачивался к нему спиной и продолжал идти, пока рубашка между лопаток не пропитывалась пóтом. Если он выдаст забастовщиков, его прибьют итальянцы и австралийцы; если не выдаст – прибьют чиновники из управления; если ничего не предпримет и из-за этого изнасилуют какую-то женщину – он прибьет себя сам. Компромисса не было, не было «серого» варианта – только белое или черное. Он должен был выбрать какой-то один путь, а потом бежать отсюда как можно быстрее и как можно дальше, бежать от псов, которые пойдут по его следу.

Гану ужасно не хватало Свистуна. Старик первым почувствовал злобу, поселившуюся в лагере, и пытался его предупредить. А теперь, когда произошли все эти события, Ган оказался в самой их гуще. Он слишком много знал.

Стиснув зубы, он проклинал этот завтрак, жалел, что услышал разговор тех мужчин и узнал их планы. Теперь он страдал, думая о той женщине, о том, что они хотели с ней сделать. «Будь прокляты эти управляющие! Будь проклят Хэррингтон! В такой ситуации будь они прокляты все вместе, и с белой кожей, и с оливковой! Но только не эта женщина. Только не женщина, ради бога! Мужчина не имеет права причинить боль женщине, никогда. Неважно, что это за женщина, хорошая или плохая, сварливая или приятная, красивая или уродина. Мужчина не должен относиться к женщине подобным образом».

Ган вернулся в свою палатку, лег на спину и уставился в грязный потолок. Сквозь парусину просвечивали тени греющихся на солнце мух. Он мог бы обратиться в полицию. Те с дубинками пройдутся по лагерю, всех предупредят. Люди начнут прикидываться дурачками: «Да нет тут никаких проблем!» А сами будут выжидать. Злоба будет нарастать. И наконец вырвется на свободу, только в другую ночь или в другой день.

Ган подождал, пока теплый воздух замкнутого пространства палатки проникнет в мозг и немного смягчит его. Он может пойти в управление. И рассказать о приближающейся забастовке. Сдать всю их братию. Ган печально покачал головой: «Но эти управленцы… этот Хэррингтон… вся эта чванливая братия… Они пойдут в полицию. Или же решат бороться с рабочими самостоятельно. Они все равно устроят свою вечеринку. Рабочие для них – как червяки. А богатый человек с полицейскими за спиной не станет бояться червяков».

Ган поднялся. Сунув в карман остатки денег, он выбрался из палатки и тяжело вздохнул перед лицом неизбежного. Решение было принято.

В городе Ган перешел улицу к почтовому отделению и увидел расположившихся перед ним мужчин, которых слышал за завтраком. Они вглядывались в прохожих и прислушивались к разговорам. Ган повернулся к ним спиной, собираясь с мыслями. Перед конторой курьеров стояли три потрепанных велосипеда. В углу в ожидании заказа примостился долговязый парнишка-посыльный. Чтобы добраться до поместья Хэррингтона, велосипедисту понадобится полдня, прикинул Ган. К тому же мальчишкам доверять нельзя: языками они болтают не хуже, чем крутят педали. Он перевел взгляд на старый пикап без крыши. На переднем сиденье, высунув ноги в окно, спал чернокожий мужчина. Босые подошвы его были вымазаны в грязи. Лицо накрыто шляпой.

Ган подошел к грузовичку и постучал по тонкой жести капота:

– Это твой грузовик?

– Моего босса, – ответил чернокожий парень, выглядывая из-под шляпы. – Он выпивает в пабе.

– А ты, выходит, управляешь этой штуковиной?

– Да.

– Хочешь заработать пару баксов?

Парень втянул ноги в салон и оперся локтями на приборную доску.

– Знаешь, где Ванйарри-Даунс?

– Да, знаю. У меня там родные живут.

– Сколько времени нужно, чтобы туда доехать?

– Если поспешить? Часа три-четыре.

– Нужно, чтобы ты доставил письмо мистеру Хэррингтону. Это срочно.

Молодой человек рассмеялся, обнажив белые зубы:

– Кто станет слушать какого-то аборигена, босс?

Он был прав.

– Погоди. – Ган покопался в куче мусора возле кооперативного магазина и, найдя там замасленный бумажный пакет, оторвал из него полоску. – Есть у тебя что-нибудь, чем можно было бы писать?

Парень осмотрелся и протянул ему карандаш. Ган подал ему бумагу:

– Тогда пиши.

Вновь блеснула белоснежная улыбка, и парень вернул бумагу обратно:

– Я могу только поставить крестик.

Ган уставился на полоску, потом положил ее на капот и долго теребил карандаш, пытаясь взять его в свои корявые пальцы. В конце концов он зажал его в кулаке и закрыл глаза, пытаясь представить, как выглядит нужное слово. С кончика его носа от усердия капал пот, оставляя на бумаге мокрые пятна. Он выругался. Взгляд его скользнул мимо почты и уперся в отель «Империал» с надписью большими буквами на стене. Он точно знал, как он называется, и про себя повторил это название, проговаривая каждую букву. Первое слово было короче и поэтому должно было означать «отель».

Ган расправил бумагу и с запинками скопировал «ОТЕЛЬ» большими печатными буквами. Это первое слово, которое Ган написал за всю свою жизнь, получилось у него не лучше, чем у трехлетнего ребенка. Он смотрел на свое неуклюжее творение со злостью, стыдом и грустью, а потом поставил вместо надписи большой крест. Это было все, что он мог сделать. Он вручил записку аборигену: