Хармони Верна - Леонора. Девушка без прошлого

Алекс взял со стола бухгалтерскую книгу и рассеянно перелистал несколько страниц.

– Ты выпачкалась. В квартире есть ванна. – Он взял ручку и начал что-то писать. – Я больше не могу общаться с тобой сегодня вечером. Уходи.

Они выехали из Кулгарди на рассвете, не позавтракав и даже не выпив чаю. Леонора прождала почти тридцать минут в машине с заведенным мотором, пока Алекс отдавал распоряжения своим менеджерам. Уставившись в ветровое стекло со следами запекшейся грязи и кляксами от разбившихся мух, она наблюдала за тем, как, разгоняя ночные тени, восходит солнце. Вместе с ним вставали и люди, один за другим появляясь из сумерек по мере того, как утренние лучи появлялись из-за горизонта, – рабочие словно тянулись к свету и следовали за ним, прежде чем спуститься во мрак шахты.

Наконец Алекс сел в машину и хлопнул дверцей. Рубашка, которую он не менял с прошлого вечера, была расстегнута, воротничок свободно свисал. Он курил, глаза у него были красными, в кровать к Леоноре он так и не ложился. Но ее меньше всего интересовало, где он спал и спал ли вообще.

Алекс резко нажал на газ и понесся, поднимая тучи пыли, сквозь толпу шахтеров, идущих на работу. Он откинул голову назад и чуть склонил к плечу. Из уголка его рта небрежно свисала пожеванная сигарета, и Леонора ненавидела его за все это.

Они ехали по утреннему Кулгарди мимо железной дороги, мимо вагонов, выстроившихся в ожидании загрузки руды, словно очередь бездомных. Они ехали мимо лесопосадок, мимо палаток и лачуг рудокопов, где Леонора была вчера вечером. Но нищета и страдания не показывались при свете дня, а опущенные пологи парусиновых дверей скрывали кошмар эпидемии. Вскоре палатки скрылись из виду, и они выехали на открытую местность, где солнце начало палить немилосердно, отчего в машине стало душно.

Леонора прислонилась головой к окну – стекло холодило ей кожу, тогда как спина прилипала к сиденью. Она смотрела на проносившиеся мимо островки деревьев и плоскую красную равнину с разбросанными по ней пучками травы, напоминавшими серебристую щетину на поверхности земли. Ее земли.

Но сейчас Леонора задыхалась: ее земля и ее воздух душили ее. Она видела ужасы тифа и опустошение, которое он несет; видела порождаемую им беспомощность и отчаяние, причиной которых он был. Теперь, прислонившись лбом к оконному стеклу, она чувствовала и свой тяжкий недуг – но касавшийся души, а не тела. Болезнь, поселившуюся в ней и назревавшую, возможно, всю ее жизнь.

Как в тумане, она оторвала глаза от ландшафта и мельком поймала свое отражение в зеркале: гладкая кожа и румянец, губы не растрескались от жажды, щеки не запали от голода. Под этой оболочкой она дышит ровно, без присвиста, тем не менее глубоко внутри ее притаилась болезнь, которая иссушала и медленно убивала ее.

«Брось его!» – вдруг отчетливо прозвучал внутренний голос, взывая к ней из каждой клеточки. Глаза Леоноры округлились, она затаила дыхание. «Брось его!» Эти дерзкие слова стучали в ее голове, в ее груди, грели ее изнутри. «Я могу бросить его». Она взглянула на Алекса и почувствовала неожиданное облегчение. «И я его брошу!»

Старое тело Гана было изнурено, и когда вновь накатывала изматывающая усталость, это казалось ему результатом беспокойного сна и плохого аппетита. Дрожа на своем спальном мешке, он пытался дотянуться до чего-нибудь – одежды или кусков картона, – чтобы хоть как-то согреться. Но все эти предметы были тяжелыми и ледяными, и холод пробирал его до костей. Ган обхватывал себя руками, голова его дергалась. Все тело болело, как будто его побили.

Ган то проваливался в сон, то всплывал, не замечая смены дня и ночи. Как-то, проснувшись в темноте, он подумал, что остался в шахте, и принялся кричать, просить света, запаниковав, что его забыли под землей, закрыли в забое. Ужас жалил, словно огненные муравьи, хотелось крушить все вокруг. Но вот появился свет и поджарил его снаружи, оставив внутри лед. Из каждой пóры сочился холодный пот, который пропитал одеяло, еще больше заморозив его. Ему безумно хотелось пить, в голове билась одна-единственная мысль – о воде. Фляга давно была выпита до последней капли, хотя, когда Ган пил, больше разливалось по подбородку. Во рту все опухло: казалось, он забит свалявшейся ватой с привкусом машинного масла.

В предрассветные часы Ган выползал из палатки и лизал росу. В такие моменты он был готов пить даже из лужи, если бы она была поблизости.

Бесконечная жажда оживляла окружающие тени. Темные пятна на палатке превращались в пауков, а иногда – в отвратительные увядшие цветы. Ган в исступлении бил по ним, и они, перед тем как засыпать его лицо, вновь превращались в пауков.

«Так вот, оказывается, как мне суждено умереть, – думал он в редкие моменты просветления сознания. – Пусть только это произойдет быстро! – Это было все, о чем он просил. – Чтобы только эта жажда ушла. И пропали пауки». Но он продолжал ждать, не зная, сколько времени все это уже длится.

А однажды ему явился ангел. Она вошла, откинув полог палатки. Ее лицо, красивое и бледное, озаряло сияние, легкий туман окутывал склоненную фигуру. Она положила ему на лоб влажную ткань, взгляд ее разогнал пауков и увядшие розы. Она поднесла небесный нектар, этот освежающий напиток, к губам Гана, и через его опухшее горло струйкой потекла свежая вода. Губы его все не закрывались, и она продолжала освежать их, а потом выжала ему в рот лимонный сок.

Ган следил за ней из-под тяжелых, будто кирпичи, век, которые поднимались и опускались все медленнее, и видел, что она светится. Возможно, она была ангелом только наполовину – возможно, он был только наполовину мертв. Тем не менее она оставалась с ним несколько минут. Или несколько месяцев. Трудно сказать.

Когда через дыры в палатку пробились лучи утреннего солнца, он все еще был слишком слаб, чтобы двигаться, но не умер. В этот момент Ган понял, что снова победил смерть. Шевелиться он не мог, все еще был очень болен, но теперь будет жить, и от этой мысли на него накатывала еще бóльшая усталость.

Днем у него началась лихорадка, растопившая внутренний лед нестерпимым жаром. Кожа его стала землисто-желтой, тело исхудало – штаны уже не держались на нем. Он съел дольку лимона, оставленного ангелом, и несколько сардин. От этого неожиданного вкуса он содрогнулся, но, когда шок прошел, желудок заурчал, требуя добавки. Это еще не означало, что к нему возвращаются силы, – скорее, просто слабость немного разжала хватку.

Ночью Ган спал без одеяла. И проснулся голодным. Снаружи доносился звон посуды на разведенных до рассвета очагах. Наступающий день нес с собой великую тяжесть, потому что нужно было идти на работу. Ган чувствовал себя плохо, но не умирал, поэтому его ждала шахта – звала, как виселица зовет приговоренного к повешению. Ему еще не время отдыхать. Гана охватила глубокая печаль, когда он понял, что живет только ради работы, а работает – чтобы есть, и это был ужасно тяжкий, грустный и изнуряющий способ существования.

Спотыкаясь, Ган вышел из палатки, чтобы разыскать Свистуна. Казалось, что земля устала так же, как его тело, и все ей давалось с трудом: дым поднимался вяло, запахи были слабыми, палатки выглядели грязными и безжизненными. Он не знал, сколько времени болел. Но мир продолжал существовать, люди двигались, и жизнь продолжалась, как будто он проспал всего одну ночь.

В своей палатке Свистун лежал на спальном мешке и еще спал. Ган доковылял до него и потряс за плечо, чтобы разбудить. Но тело оказалось твердым как камень. Замерев, Ган осторожно перевернул друга на спину. Лицо Свистуна было голубоватого цвета, глаза устремлены вдаль, открытый рот пересох – смерть наступила несколько дней назад.

Ган прикрыл мертвое лицо одеялом и обвел взглядом палатку, которую коронер должен будет сжечь. Затем побрел в дальний ее конец и рылся в груде тряпья, пока не нашел консервную банку. Открыв крышку, он достал завязанный носок, посмотрел на него, пощупал монеты и сунул себе в карман. Потом в последний раз взглянул на одеяло, укрывавшее его друга, и успокоился. Он будет в тепле, на небесах, рядом с женой, а если небес не существует – останется почивать в тихом, спокойном для смерти месте. Как бы там ни было, но суставы Свистуна точно уже не будут беспокоить. После долгой и тяжелой жизни Свистун наконец сможет отдохнуть. Ган с тоской посмотрел на мертвое тело:

– Спи с миром, дружище.

Произнеся эту короткую эпитафию, Ган побрел между палатками и лачугами итальянского квартала. Около своего дома с черной шалью на плечах стояла миссис Риккиоли, глаза у нее были еще сонными. Завидев Гана, она улыбнулась:

– Доброе утро. Хотите кофе?

Ган покачал головой и негромко сказал:

– Свистун умер.

– Тиф.

Это прозвучало как утверждение. Болезнь косила людей каждый день.

Ган вынул из кармана старый шерстяной носок и протянул миссис Риккиоли:

– Он хотел, чтобы это ушло в фонд вдов.

Лицо у нее скорбно вытянулось, уголки рта горестно опустились:

– Он был хорошим человеком.

Ган кивнул и отвернулся, чтобы уйти, но она схватила его за руку и негромко добавила:

– И вы тоже хороший человек.

Когда во время завтрака Леонора сидела за столом напротив Алекса, мысли ее были ясными, а в голове уже сложился четкий план. Нервы благодаря принятому решению были спокойны – в кои-то веки!

Мередит принесла лепешки и плошки с вареньем, долила им чаю и вернулась в кухню. Алекс, закинув ногу на ногу, читал газету. Слышалось тихое позвякивание фарфора. В гостиной мерно тикали старинные напольные часы с маятником. Тик-так, тик-так…

– Я хочу развестись с тобой.

Алекс рассеянно выглянул из-за газеты:

– Что ты сказала?

– Я хочу развестись, – повторила Леонора твердым голосом.

Он продолжал с отсутствующим видом смотреть на нее – не пошевелился, даже не моргнул.