– Не лезьте не в свое дело.

Миссис Шелби стиснула зубы, и от злости в ее глазах закипели слезы:

– Тесс в гробу перевернулась бы, если бы увидела такое!

Глаза Шеймуса потемнели:

– Не смейте упоминать мою жену! Не здесь, слышите? Вы все убили ее этой землей, точно так же, как Джеймс убил ее, притянув сюда!

Миссис Шелби схватила бутылку и врезала ему по голове. Стекло разлетелось, оставив на коже резаные раны. Затем она с неожиданной силой схватила руку Джеймса, словно зажала ее в тиски:

– Ты больше никогда в жизни и пальцем его не тронешь, Шеймус О’Рейли!

Она потянула Джеймса за собой по ступенькам. Шеймус, держась за разбитую в кровь голову, с такой силой распахнул обитую сеткой дверь, что она громыхнула об стену:

– Убирайтесь отсюда и никогда больше не возвращайтесь! Слышите меня? Убийцы! Все вы – убийцы!

Миссис Шелби затащила Джеймса в конную коляску и толкнула на сиденье.

– Закрой уши, Джеймис, не слушай, – сказала она. – Бред ненормального. Не обращай не него внимания!

Одной рукой она вытащила носовой платок и прижала его к носу Джеймса, а другой схватила вожжи и, хлестнув лошадь, пустила ее с места в галоп. Но сквозь стук копыт по камням, позвякивание упряжи и скрип колес старой повозки проклятия Шеймуса доносились до них даже тогда, когда его дом уже скрылся в вечерних сумерках.

Глава 32

До того как американцы вступили в сражение, перспективы войны были не ясны, и это держало всю страну в напряжении – так трава твердеет при первых осенних заморозках в ожидании снега. Люди прислушивались к поступающим новостям, надеясь, что европейская война не станет войной американской. Вудро Вильсон[6], судя по его помпезной речи, придерживался того же мнения, так что надежда продолжала жить.

Но были и другие, которые понимали, что война ширится. Леонора знала об этом, потому что слышала, как перешептываются Алекс и ее дядя, которые теперь больше времени проводили на заводе, видела их озабоченные лица и то, как кривились их губы при получении телеграмм.

Жители Питтсбурга принюхивались, стараясь уловить витавшие в воздухе первые жуткие запахи войны. Леонора видела едва уловимый молчаливый страх в глазах женщин из прислуги, когда те задумывались об угрозе призыва в армию своих сыновей, молодых мужей и братьев, – их мысли были заняты только этим, и они роняли столовое серебро, а их руки тряслись, когда они убирали со стола фарфоровую посуду. Леонора обращала внимание на лица парней из конюшни, когда они, доверительно, по-мужски разговаривая друг с другом, смотрели себе под ноги, а затем переводили взгляд куда-то вдаль, словно учуяв запах гари. Она чувствовала атмосферу жестокости, огрызающейся, как голодный зверь, которая заставляла людей хмуриться и стискивать зубы перед лицом неизвестности.

А потом 6 апреля 1917 года Америка объявила войну Германии. От смешанного чувства страха и возбуждения вся страна словно покрылась гусиной кожей. Улицы наполнились парнями, похвалявшимися своей силой по сравнению с немцами. Но это были парни, которые еще не знали холода окопов, не держали в руках увесистый штык, не видели раненных в живот с вывернутыми наружу внутренностями.

И как только молодых людей – безработных из Сеукли, шахтеров из Маккииз Рокс, парней из богатых семей из Шейди Сайд – начали посылать за океан, в обратном направлении стали прибывать пострадавшие на войне. В то время как у госпиталя из машин скорой помощи спешно выгружали раненых на каталках и мешки с трупами, в каких-то двух кварталах по улицам шли юноши в коричневых шинелях, стальных касках и с винтовками и махали на прощание стоявшим на тротуарах прохожим.

Эмоции переполняли людей, когда они проходили мимо. Матери старались запомнить лица своих сыновей, думая о том, что на них могут появиться шрамы или увечья; они видели в них не солдат, которыми они стали, а своих беззащитных невинных детей. Отцы же видели сыновей повзрослевшими мужчинами, своим продолжением. Они смотрели на них с гордостью и болью, задаваясь вопросом: «Вырастил ли я его достаточно сильным? Будет ли он отважным?» Таким образом, война начиналась и наносила ущерб еще до того, как были сказаны слова прощания.

В госпитале среди изуродованных тел Леонора наблюдала всю смертельную радугу войны: желтый цвет тифа, черный – гангрены, белый – пневмонии. Это были постоянно повторяющиеся краски, которые неизменно предсказывали ампутацию или смерть. Ее обязанности в госпитале были страшными. Она ненавидела их и любила одновременно. Потому что в этом кошмаре все же царили жизнь и надежда.

И для нее это было исцелением, поскольку здесь Леонора нашла часть себя, которая не принадлежала Файерфилдам, не была скрыта под покровами лжи. Здесь она улыбалась тем, кто плакал, дарила надежду тем, кто ее утратил, держала за руку солдат, которые кричали от ночных кошмаров. Она отдавала и отдавала, открывая свое сердце высшему добру. Это качество не было приобретенным или привнесенным особыми обстоятельствами, оно исходило из ее души. У девушки мурашки пробегали от мысли, что она здесь и может служить достижению реальной великой цели. Здесь она не сжималась и не мечтала исчезнуть – здесь она желала отдавать то, что может дать именно она.

Леонора была погружена в эти мысли, меняя постельное белье, и вздрогнула, когда сестра Полански тронула ее за плечо.

– Тебя внизу кое-кто дожидается, – сказала она со странной улыбкой. – Высокий, темноволосый и красивый.

Леонора нервно поправила униформу и сняла пушинку, которой там и близко не было. Ее не удивило собственное раздражение в связи с приходом Алекса: госпиталь был ее убежищем, ее святилищем, и он казался ей здесь непрошеным гостем.

– Не заставляйте его ждать, – заметила сестра. – Женщины из Красного Креста уже вздыхают у окна.

Леонора кивнула и торопливо прошла по коридору и дальше по металлической лестнице, пытаясь унять раздражение. Завернув за угол, она нашла Алекса, который, заложив руки за спину, рассматривал акварель на стене. Ладони у нее были сухими, но она все равно вытерла их об юбку.

– Я искал вас повсюду.

Алекс поцеловал ее в щеку.

– Что вы здесь делаете?

Брови его удивленно приподнялись:

– Ну, вообще-то я рассчитывал на более теплый прием.

– Простите. – Она взглянула в сторону коридора. – Просто я не ожидала увидеть вас здесь.

– Очевидно. – Он коснулся бейджа на ее груди и чуть дольше задержал палец. – Клара.

Леонора, отстегнув заколку, спрятала его в карман:

– Фамилия Файерфилд производит на людей странное впечатление.

Она указала на висевшую на стене табличку с именем почетного спонсора.

Алекс вздохнул и закивал: это было ему понятно.

– А почему вы не с волонтерами?

– Наверху не хватает людей.

– Ага. – Он помолчал. – В палатах у солдат?

От его тона сердце Леоноры учащенно забилось:

– Да.

– И вы находите это приемлемым? Вы ведь не медсестра.

– Я знаю. – Внутри у нее все сжалось. – Алекс, зачем вы пришли?

Выражение его лица смягчилось, и он взял ее за руку.

– Мне нужно будет уехать на некоторое время. – Алекс покосился на медсестер в коридоре и понизил голос: – Подошла моя очередь для призыва в армию. Ваш дядя пытается подергать за кое-какие ниточки, утверждая, что я необходим здесь. Собственно говоря, это чистая правда. Англии и Америке не хватает стали. Как бы там ни было, но будет лучше, если я уеду, пока этот вопрос как-то не решится. Я уверен, вашему дяде удастся убедить их, что на заводе от меня будет больше пользы. – Он усмехнулся. – И уж определенно больше пользы, чем если меня пристрелят где-нибудь на передовой.

Леонора поморщилась от этого легкомысленного замечания, подумав о лежащих наверху раненых. Алекс неправильно истолковал эту гримасу, приняв ее за выражение обеспокоенности, и нежно погладил девушку по щеке:

– Я хочу, чтобы вы поехали со мной.

Ей потребовалось некоторое время, чтобы осознать смысл его слов и почувствовать, как ее охватывает страх.

– Что?

– Я не готов распрощаться с вами.

Она запаниковала и нашла утешение в наличии неприятного, но в данном случае все-таки союзника.

– Моя тетя никогда этого не допустит.

Он снова рассмеялся:

– Да она сама предложила это. А ваш дядя будет сопровождать нас как старший наставник.

Леонора с тоской посмотрела на медсестер, перешептывавшихся возле стола дежурной:

– Алекс, я не могу бросить госпиталь. У них тут и так рук не хватает.

– Да-да. – Он взял ее за подбородок и прищелкнул языком. – Как же они управятся без вас? Это тоже уже улажено. Я поговорил с доктором Эдвардсом. Он сказал, что тут столько народу скатывает бинты, что непонятно, что с ними делать.

Похоже, он был очень доволен собой.

– Вы сделали что? Да как вы…

– Честно говоря, он едва вспомнил, что вы работаете у них волонтером.

– Вы не имели права этого делать! – Эти слова сорвались с ее губ сами собой.

– Вы сердитесь? – удивленно пробормотал он.

– Конечно, сержусь!

Несколько человек обернулись в их сторону.

– Вы не имели права предпринимать что-то, не поговорив со мной!

Он грубо схватил ее за локоть.

– Вы должны быть благодарны мне за это! – прошипел он так, чтобы никто не слышал. – Любой человек в здравом уме искал бы повод убраться из этого места. Каждый, кто переступает этот порог, чувствует запах смерти. И меня абсолютно не радует, что вы находитесь здесь. Так же, как и вашу тетю. – Он еще приглушил голос, в котором слышались нотки самодовольства. – Это просто… непристойно… для человека с вашей родословной.

– Довольно разговоров, Алекс. – Леонора развернулась, но он взял ее за руку – на этот раз нежно.

– Послушайте, мне жаль, что я вас расстроил. Я действительно должен был сначала все обсудить с вами. Вы правы. – Он с виноватым видом поклонился. – В свою защиту могу сказать одно: я был искренне уверен, что вы останетесь довольны. – Губы его горестно скривились. – Я в растерянности, Леонора. События развиваются быстрее, чем я ожидал. И очень важно, чтобы я уехал как можно скорее. – Улыбка вернулась на его лицо. – Предлагаю сделку. Если вы уедете со мной на несколько недель, я готов убедить вашу тетю позволить вам работать в госпитале и после возвращения. А она планировала забрать вас отсюда.