В окне блеснула молния, и сразу же раздался раскат грома. Слез и возгласов радости никто не стеснялся. Все эти люди уже не были скваттерами[4] или колонистами, фермерами или арендаторами, ирландцами, англичанами или немцами, проповедниками или пьяницами – они были людьми земли. И все дружно обнимали миссис Шелби, потому что всем было понятно значение и причина этого чуда: не успел мистер Шелби войти через райские ворота, как тут же собрал тучи и послал долгожданный дождь на свои земли.


Так начались свобода и радость зеленых лет – заветное желание всех этих территорий. Соседи похлопывали друг друга по спине и подтягивали пояса, словно говоря: «Мы сделали это. И теперь все будет хорошо». Пошла в рост пшеница, наполняясь соками, ничем не отличающимися от человеческой крови. Пшеница спела, становилась коричневой, а после золотой и перекатывалась на легком ветерке мягкими, как шкура теленка, волнами.

В наступившие зеленые годы Джеймс обрел свободу. Он рос с любовью к пшенице, к белым и желтым степным цветам, к изящным земляным орхидеям, к прохладным речкам, проснувшимся от зимней спячки, к распевавшим на деревьях розовым какаду – он любил все это так же, как и море.

Шеймус нанял одного из аборигенов помогать в поле, и хотя каждый день у Джеймса была своя работа, у него оставалось свободное время для библиотеки Шелби, для выездов в буш с ребятами, для скачек на лошадях по пастбищам, для того, чтобы поплавать в глубоких протоках рек. Тело его росло и наливалось силой по мере того, как мальчик превращался в мужчину.

В эти зеленые годы было легко пропустить все, что не было свежим, ярким или цветущим. Легко было не заметить бледность Тесс, темные круги под ее глазами, которые становились багровыми, обращенную к Джеймсу улыбку, которая тут же исчезала, стоило ей только отвернуться. Ей было легко убедить их, что болезненные складки на ее щеках – это всего лишь морщины от раздумий. Если кто-то спрашивал ее о здоровье или слишком долго вглядывался в ее лицо, в глазах Тесс вспыхивала искра, и она возмущалась: «Что за глупости?» Мужчину успокоить просто, потому что он не хочет замечать шипы, прячущиеся в райских кущах. Чего переживать, когда идут обильные дожди и на земле все буйствует?!

Это были зеленые годы, когда земля раскрылась и давала ростки каждой своей пóрой, а весь мир был переполнен жизнью – при том что Тесс начала угасать.

Глава 30

Тучи над Питтсбургом рассеялись. С появлением солнца последние капли на окне в спальне девочки испарились. День обещал быть без дождя, но влажным.

Леонора вздохнула и повернулась лицом к двери, длинные золотисто-каштановые волосы рассыпались по ее плечам. Отделка комнаты оставалась той же, что и в день, когда она вошла в семью Файерфилдов. Розовые в цветах обои и бюро из ореха были свидетелями того, как она превращалась из девочки в девушку, хотя сама почти не чувствовала перемен, за исключением тела. Она стала выше и стройнее, ее бедра и грудь обрели округлость. По отзывам окружающих, она становилась женщиной. Ее лицо с мягкими, хотя и немного угловатыми чертами выражало уверенность, которой она в себе не ощущала.

Где-то вдалеке раздался звук сирены скорой помощи, и сердце ее тревожно забилось. Никто в доме не услышал этой сирены, отдаленного гула откуда-то из низины, а она уловила его, точно пес, реагирующий на беззвучный свист хозяина. Файерфилды пожертвовали денег на строительство нового крыла городского госпиталя, и она должна была посетить церемонию открытия – момент свободы, возможность вырваться из дома, который ей практически запрещено было покидать. Она продолжала следить за исчезающим вдали сигналом машины, пока он окончательно не умолк на выезде из долины. Сердце Леоноры учащенно забилось. Если она хочет воплотить в жизнь свое желание посещать школу медсестер, сегодня для этого был самый подходящий день.

– Ты не поедешь в этом! – сварливо заявила Элеонора, увидев Леонору, спускающуюся по лестнице. – Мы построили крыло больницы, а не просто решили пригласить медсестер на чай. Надень что-нибудь патриотическое.

Леонора переоделась и спустилась по лестнице для следующего раунда корректировки.

Тетя мельком взглянула на ее платье:

– Это подойдет.

На подъездной дорожке стоял черный «роллс-ройс» с работающим мотором. Водитель вышел и открыл дверцу.

– Что-нибудь слышно о мистере Файерфилде? – сердито спросила Элеонора, проходя мимо.

– Нет, мэм.

– Он должен был приехать еще вчера. – Она скорчила недовольную гримасу. – Похоже на него. – Они расселись по местам, и дверца захлопнулась. – Твой дядя упрям, как барсук. Каждый разумный человек всеми силами старается выбраться из Европы, а Оуэн все копается в этой чертовой земле. И вот теперь мне придется проводить всю церемонию самой. – Элеонора потерла шею и решительно вздернула подбородок. – Я уже подумываю о том, чтобы сменить замки́. Пусть бы помариновался в конюшнях.

Леонора прислонилась к окну, стараясь не привлекать к себе внимания больше, чем это необходимо. Она знала, что гнев тети может в любой момент выплеснуться на нее.

Миссис Файерфилд коснулась седеющих волос, поправляя идеально уложенные пряди:

– Это событие будет освещать «Пост гэзетт». Постарайся не умолкнуть, как ты это любишь делать. – Она махнула рукой. – Но и много не говори, разумеется. Только то, что мы поддерживаем наших друзей и союзников, что важно внести свою лепту в общее дело… Это понятно?

Это была минута, которой Леонора так ждала! Но когда она открыла рот, горло перехватило, и, потерпев неудачу, она опустила голову:

– Да, мэм.

Элеонора окинула ее внимательным взглядом:

– Ты собиралась что-то сказать. Что это значит?

Отступать было некуда. Густо покраснев под взглядом тети, она попыталась, заикаясь, произнести связную фразу:

– Я х-хочу… я…

– Да говори уже, бога ради!

Внезапно злость пересилила страх, и Леонора, взглянув миссис Файерфилд в глаза, судорожно сглотнула:

– Я хочу поступить в школу медсестер.

Элеонора рассмеялась:

– Да, Оуэн говорил мне об этой твоей навязчивой идее. Он, как и я, считает ее глупой. Собственно говоря, мы с ним от души посмеялись над этим.

Это прозвучало как пощечина.

– Это неправда! – В ней закипали злость и неверие. – Дядя сказал, что поддерживает мое решение. Он… он сказал, что подумает над этим.

– Неужели, Леонора, за все эти годы ты так и не узнала моего мужа? Оуэн говорит то, что служит его интересам в данный момент. К примеру, он будет доказывать, что небо зеленое, лишь бы вызвать твою улыбку, – заявила Элеонора. И уже себе под нос, с ноткой зависти, едва слышно пробормотала: – Как умилительно… Школа медсестер даже не обсуждается. Ни одна женщина с фамилией Файерфилд не будет работать как наемная прислуга. А медсестра – это та же служанка, только ухаживающая за больными. – Она наклонилась, чтобы взглянуть на себя в зеркале водителя. – Мой ответ «нет», и я надеюсь, что больше никогда от тебя об этом не услышу.

Леонора едва сдерживала слезы:

– Но учебу я почти закончила. Чем вы хотите, чтобы я занималась?

– Ты выйдешь замуж в хорошую семью, у тебя будет куча детей и масса счастливых воспоминаний! – саркастическим тоном бросила Элеонора. – А теперь довольно болтать. – Она потерла шею, как будто у нее запершило в горле. – Мы скоро будем в госпитале, а ты красная и возбужденная. Не самый лучший способ произвести впечатление на прессу. – Пальцы ее снова коснулись горла. – Конечно, неизвестно, как нас примут после того, как ты так надменно обошлась с доктором Эдвардсом. Господи, Леонора, человек всего лишь пригласил тебя поужинать!

Леонора отвернулась к окну. Под надменным обхождением подразумевался вежливый отказ сорокалетнему члену правления госпиталя, который глаз не отрывал от ее груди.

Элеонора поправила кружевной воротничок:

– В любом случае, больница – это не то место, где нужно искать мужа. Можешь мне поверить. Половина докторов скоро выедут отсюда за море, останутся только старые и нестóящие.

Водитель подъехал ко входу в больницу и помог им выйти к толпе бизнесменов и правительственных чиновников, которые пришли на церемонию не столько для того, чтобы поучаствовать в открытии нового отделения, которое не было таким уж впечатляющим, сколько из страха впасть в немилость такой могущественной семьи, как Файерфилды, из-за отсутствия здесь.

Пока фотографы устанавливали треноги и готовили вспышки, присутствующие толкались, опасаясь остаться за кадром и лишиться подтверждения своего присутствия. Они сражались за то, чтобы первыми пожать руку миссис Файерфилд, пожелать ей новых успехов в социальных программах и восхититься тем, какой очаровательной молодой женщиной стала ее племянница. Леонора кивала, улыбалась, пожимала чьи-то руки, но пропускала комплименты и хвалебные отзывы мимо ушей, как будто они звучали на иностранном языке.

Когда у всех начало рябить в глазах от вспышек фотоаппаратов, врачи проводили гостей в новое крыло, где провели их между рядами металлических кроватей, застеленных белоснежными накрахмаленными простынями, наполовину откинутыми под треугольниками стоявших вертикально подушек.

– Война должна закончиться задолго до того, как Америка пошлет туда своего первого солдата, – доверительно сообщил доктор Эдвардс, обращаясь к груди Леоноры. – Однако следует быть готовым ко всему, – продолжил он для шеи миссис Файерфилд. – К тому же английские госпитали уже переполнены.

– Мы должны сделать все, чтобы поддержать наших союзников! – торжественно произнесла миссис Файерфилд.

Репортер из «Гэзетт» записывал каждое сказанное слово, но тут сделал паузу и взглянул на Леонору. Он был чуть старше ее, с тонкими черными усиками над верхней губой.

– А вы, мисс, ничего не хотели бы к этому добавить?

Она опустила голову.

Миссис Файерфилд прищурилась:

– Моя племянница только что отметила, как важно для молодого поколения поступаться собственными интересами ради высшего блага.