Если разговор прошел удачно, возможно, мистер Файерфилд захочет отметить это событие. Судя по всему, он относился как раз к такому типу людей. И тогда они, может быть, тут и заночуют. «Как тебе такое развлечение, парень из трущоб Сиднея? Остановиться в шикарной гостинице за счет американца. А может, и полакомиться стейком в местной столовой». Да, это было бы здорово, просто счастье! «Хотя, – возразил он сам себе, – такое везение бывает не каждый день».

Богатый американец ему симпатизировал, и это было приятно. Ган уже начал привыкать и больше не чувствовал себя не в своей тарелке. Ему мистер Файерфилд тоже нравился, хотя тот был умен и вряд ли относился к нему как к равному. Ган даже немножко возгордился. Кто знает, к чему это может привести. Он может показать этому человеку множество приисков. Если он сделает все правильно, если найдет для американца реальное дело, какое он хочет, то, черт побери, и на самом деле может получить эту работу! Из того, что они видели, Байлен по рангу находился на самом дне. А вот Пилчард подойдет. Хорошо жить в городе. Он мог бы работать в Пилчарде. «Черт, к тому же есть еще и Питтсбург. Раньше выбора вообще не было». Его сломанный нос защекотал слабый аромат забрезжившей надежды, сладкий и неведомый.

Из боковых дверей кирпичного здания управления вышел молодой человек и не спеша направился к повозке. По лицу его блуждала ухмылка, как будто он только что услышал старый анекдот. Ронни Питерс. Ган несколько раз пересекался с ним во время перевозок. Противный конторский чиновник, пытающийся пробиться наверх.

– Здорово, Ган, – помахал рукой Ронни.

– Здорово, – откликнулся Ган, на всякий случай сунув руки в карманы.

Он следил за лицом парня, пытаясь догадаться об итогах встречи, но тот только почесал затылок и еще шире улыбнулся своей омерзительной улыбкой:

– Черт, а этот мужик мастак рассказывать всякие истории!

– Я поездил с ним немного, – кивнул Ган, гордясь таким знакомством. – У него их пруд пруди.

Ронни протянул руку через борт повозки и, подхватив сумку, поставил ее на землю, а потом полез за кожаным саквояжем.

– Эй, – окликнул его Ган, – это принадлежит мистеру Файерфилду!

– Я знаю. – Ронни поставил тяжелый саквояж на землю и потянулся за следующим. – Он сказал, чтобы я занес все это внутрь. – Он забрал остатки багажа и похлопал Гана по плечу. – А ты, приятель, теперь свободен, можешь ехать.

Из уст мальчишки это прозвучало оскорбительно и глупо. Ган откинулся на деревянную спинку сиденья и скрестил руки на груди:

– Нет. Я подожду мистера Файерфилда.

– С тобой все, приятель. Он сказал отослать тебя. Езжай своей дорогой.

Ган презрительно сплюнул на землю и ухмыльнулся:

– Ты, должно быть, неправильно понял. Мы с ним будем ездить еще по меньшей мере неделю. Наверное, он просто хочет заночевать в этом городе.

– Ты ему кто – мать родная? А расслышал я все правильно. – Ронни нахмурился. – Он сейчас курит дорогие сигары и прихлебывает скотч. Он сказал: «Не поеду я дальше на север. Какой смысл ехать дальше, когда уже нашел то, что нравится?» – Парень пытался подражать американскому акценту, но получалось у него отвратительно. Ронни просто сиял. – Нет, я ясно слышал каждое его слово. Этот малый разговаривал со мной как с приятелем. «Ронни, мальчик мой! – сказал он. – Принеси багаж и отошли этого бедолагу домой! – А потом добавил: – Клянусь, если я посижу в этой развалюхе еще хотя бы минуту, мои яйца не выдержат и треснут, как грецкие орехи!»

Ронни смеялся этой шутке до слез, потом вытер глаза, подхватил сумки и согнулся под их тяжестью.

Ган как будто проглотил что-то колючее, ободравшее горло. Желудок его тоскливо сжался. Бедолага… Вот как он отозвался о нем. «Отошли этого бедолагу домой!» Изнутри поднялась волна жара. Он покраснел и сжался на скамейке.

– Он еще что-нибудь говорил?

Ронни задумался на минуту:

– Ах да, он сказал: «От вида этого уха у меня мурашки бегут по коже!» – Он снова поднял багаж. – Господи, закрой ты его как-нибудь, приятель. У всех мурашки по коже, кто на тебя смотрит.

Ган смотрел, как Ронни Питерс, покачиваясь, идет через улицу, следил за каждым движением, пока тот не скрылся в конторе. Слова эти причинили ему боль. Они снова и снова всплывали в памяти, раня. На секунду Гану показалось, что он все неправильно понял, и попробовал списать это на нахального молодого выскочку, но он был знаком с манерой разговора мистера Файерфилда и узнавал ее в каждом слове.

Наконец дверь конторы распахнулась. Послышался громкий смех, затем появились двое мужчин. Первым вышел мистер Бредли, за ним – мистер Файерфилд. Весь в белом, он обнимал нового приятеля за плечо. В углу его рта торчала толстая сигара, и, когда он говорил, виднелся ее промокший разбухший кончик. За ними показались еще двое мужчин, а в самом конце – Ронни.

Они свернули в направлении повозки, и Ган, облегченно вздохнув, собрался, как солдат, готовящийся отдать честь. Но затем вся группа повернула и перешла улицу в сторону пансиона, обратив на него не больше внимания, чем на пыль под ногами. Смех стих, но вспыхнул с новой силой, когда они туда вошли.

Его тут же обдало жаром. Воздух стал сухим и горячим, рот наполнился слюной. Ган смотрел на свою ногу, на красный от пыли ботинок, подошва которого с одной стороны была стерта за много лет. Рядом стояла деревянная нога – тонкая, твердая, уродливая, такая же бесполезная, как мертвое дерево, из которого она была сделана, и как человек, который теперь на ней ковылял.

На улице стало тише: гудение слилось с пульсом, стучавшим в его ушах. Но Ган знал, что за стенами гостиницы, в полуподвале, сейчас очень даже шумно. Льющееся рекой виски наполняет воздух сладким ароматом, смешивающимся с запахом пота и перегара. Одна за другой звучат истории, шутки с каждым глотком становятся все более сальными. А в промежутках слышен смех, заглушаемый звоном стаканов…

Кости ломило от усталости. Желание довести начатое до конца, ухватиться за недостижимое и сияющее, подталкивало его что-то делать. Но Ган только выругался и сжал кулак, подумав, что следовало бы заехать себе по носу. Хотя он все равно ничего не почувствовал бы и это ровным счетом ничего не изменило.

Лошади, ожидавшие под солнцем, притихли. Человек может бить лошадь, но та все равно будет ждать его. «То, как люди обращаются с животными, – неправильно. И то, что творят люди, тоже неправильно».

Ган бросил беглый взгляд на пансион и, усевшись на жесткое сиденье, усилием воли попытался отогнать тяжелые мысли. В голове вновь прозвучали слова, которые он услышал от Ронни, только теперь произнесены они были голосом мистера Файерфилда: «Клянусь, если я посижу в этой развалюхе еще хотя бы минуту, мои яйца не выдержат и треснут, как грецкие орехи!» Лицо его опять залилось краской. «От вида этого уха у меня мурашки бегут по коже!» Несколько мгновений Ган сидел неподвижно, глядя на белесые шрамы на руке, четкие и выпуклые. Затем взял вожжи и, тихонько дернув их, развернул лошадей, чтобы они отвезли его домой.


Ган вставил ключ в замочную скважину, повернул и толкнул дверь, но та не поддалась. Он снова покрутил ключом и попробовал повернуть ручку еще раз. Проклятье! Он ужасно устал. Тело занемело от долгой езды в повозке, культя болела так, будто кто-то сдавливал ее пальцами. А теперь еще нужно искать этого лентяя поляка, чтобы тот впустил его в дом.

На гравии он в основном опирался на здоровую ногу, потому что деревяшка колола его, словно шип. Поляка он нашел за столом перед мясной лавкой, где тот играл в карты с еще тремя мужчинами. Когда он, хромая, подошел, никто даже головы не поднял.

– Я не могу открыть дверь своим ключом, – заявил Ган.

Лупински пожевал кончик сигары в уголке рта – окурок был таким коротким, что едва не обжигал губы, – и, ухмыльнувшись, показал даму бубен. Человек справа от него закатил глаза и раздраженно бросил карты.

– Я сказал, что не могу открыть дверь! – отрывисто бросил Ган, начиная злиться. «Господи, помоги мне, потому что, если этот поляк сейчас не поднимет свой зад, я переверну стол».

Теперь Лупински повернул к нему толстое круглое лицо, усеянное черными точками угрей.

– Нет оплаты – нет комнаты, – пожав плечами, ответил он, выложил на стол свой флэш и засмеялся. Третий мужчина тоже сбросил карты.

«Этот чертов управляющий опять забыл оплатить счета. Господи Иисусе! Единственное, чего я сейчас хочу, – это просто лечь». Ган побрел через улицу к кирпичному зданию конторы на другом конце города. При каждом шаге он стискивал зубы от боли и фокусировался на мысли, что ему нужно положить голову на койку.

В небольшой конторе было прохладно. Ган вытер потную шею грязным носовым платком. Из задних дверей, застегивая на ходу штаны, вышел помощник управляющего, Эндрю Моррисон. Увидев Гана, он от неожиданности подскочил на месте:

– Боже, ты меня чуть не до смерти напугал!

– Я только что вернулся, – сказал Ган. – Должен был подбросить того американца до станции.

Эндрю вдруг принялся нервно чесать затылок.

– Боже мой…

– Мэтьюз снова опоздал с оплатой счета, – проворчал Ган. – И поляк выставил меня на улицу.

Помощник управляющего чесался так, будто его кусали блохи.

– Что ты наделал, Ган! – Он наконец остановился. – Зачем ты разболтал Файерфилду про все эти дела?

Нога Гана задрожала, и деревянный протез мелко застучал по полу, будто нервно отбивающие дробь кончики пальцев.

– О чем ты говоришь?

Моррисон, втянув голову в плечи, сел на край письменного стола и положил руки на колени.

– Ты хороший парень, Ган. Самый работящий из всех мерзавцев, которых я знаю. Я тебе и раньше это говорил, повторю снова. И то, что именно я должен сказать тебе это, просто убивает меня.

– Что сказать? – спросил он. – Если вы хотите выставить меня из пансиона, так и говори. Я не возражаю пожить и в лагере.