Скорее всего, я думаю, она оставалась спокойно сидеть в своём купе третьего класса, пока не вышли все пассажиры, и что потом – тихо и осторожно, чуть ли не робко – спустилась на перрон, в свете того ясного осеннего дня шаг за шагом прошла через зал и вышла на мостовую бульвара Дидро, который уже опять шумел и гудел от потока автобусов, машин и грузовиков, как будто войны никогда и не было.

Я представляю себе, что Луиза пересекла бульвар и пошла дальше прямиком по улице Лиона, подавленная непостижимой невредимостью обоих рядов домов – слева и справа; у Бастилии она села в уличном кафе, заказала кофе с молоком и круассан и взяла в руки газету – и тогда, может быть, она бросила беглый взгляд на плавучие дома в порту Арсенал, которые мирно покачивались на бризе.

Потом она побрела дальше по прохладному утру со своим чемоданчиком, как туристка, всё прямо по улицам Сен-Антуан и Риволи, и через некоторое время она очутилась, будто бы случайно, у головного офиса Банка Франции. Она поднялась по широкой лестнице к главному входу, бегло поздоровавшись, прошла мимо портье, который всё ещё или уже опять был усатый тип по фамилии Дарнье, и исчезла в полутьме длинного холла, как уже тысячи раз до этого, чтобы уведомить своё начальство о возвращении на службу.

И представляю себе, что на улицу Эколь она приехала лишь через несколько дней. Думаю, что первым делом она поселилась в комнате отеля, которую банк снял ей на первое время, и что она сперва купила себе бельё и одежду, привела в порядок свои ногти и починила у зубного врача тот коренной зуб слева вверху, который у неё уже давно болел. Потом она сходила к парикмахеру, чтобы её постригли; но красить волосы она не стала, в этом я уверен.

Я представляю, что Луиза запланировала свой визит на улицу Эколь на позднее утро и что подъехала она туда на такси, поскольку своей машины у неё ещё не было. Я представляю себе, что внутри дома мадам Россето услышала, как снаружи хлопнула дверца автомобиля, и что она бросила взгляд в зеркало, которое через систему из двух других зеркал показывало ей то, что происходит перед входной дверью. Потом она тяжело поднялась из своего кресла рядом с угольной печью, чтобы исполнить свой долг домашнего дракона.

– Что вам угодно?

– К Лё Галлям, пожалуйста.

– По какому делу?

– Лё Галли ведь всё ещё живут здесь?

– По какому делу, простите?

– С целью личного посещения.

– Вас ожидают?

– К сожалению, нет.

– Как мне о вас доложить?

– Послушайте…

– Согласно правилам дома неизвестные без предварительной договорённости не имеют доступа в дом.

– Лё Галли ещё здесь?

– Мне очень жаль.

– Я только что вернулась из Африки.

– Из соображений безопасности я, к сожалению, не могу делать никаких исключений, вы должны это… Из Африки?

– Из Французского Судана.

– Так это вы…

– Какой этаж, пожалуйста?

Дверь квартиры стояла приоткрытой на ширину ладони.

Луиза позвонила.

– Кто там?

– Луиза.

– Кто?

– Луиза.

– КТО?

– ЛУИЗА ЖАНВЬЕ!

– МАЛЕНЬКАЯ ЛУИЗА?

– Она самая.

– Ничего себе.

– Да.

– Входите же. Прямо через прихожую, я в гостиной.

Луиза толкнула дверь и прикрыла её за собой, и через несколько шагов она стояла в гостиной, которую так часто разглядывала в бинокль. В кресле Леона для чтения сидела Ивонна – Луиза бы её не узнала, но это не мог быть никто другой. Ступни её были обуты в клетчатые домашние тапки, голени разбухли, на шее образовался плотный круговой валик жира, а волосы ниспадали на плечи прядями.

– Леона нет дома.

– Вы одна?

– Дети в школе.

– Это хорошо, – сказала Луиза. – Я ведь пришла к вам.

– Тогда садитесь. Так вот вы какая. Совсем как на фотографии, которую вы прислали из Африки.

– Волосы поседели.

– Время идёт. На фотографиях всегда выглядишь моложе, чем в реальности.

– Ничего не поделаешь.

– Вы не краситесь.

– Вы тоже.

– Уже давно больше не крашусь, – сказала Ивонна. – А в последнее время ещё и поправилась.

– Как вы себя чувствуете?

– Ах, знаете, я предпочитаю просто сидеть у окна на солнце, как домашняя кошка. Когда я устаю, то засыпаю, а когда проголодаюсь, то ем. Собственно, у меня постоянное чувство голода, и я постоянно устаю. Если только не сплю.

– Вы больше вообще не выходите из дома?

– Нет, если могу обойтись без этого. Мне пришлось столько бегать все эти годы, что теперь мне хочется только сидеть на солнце. Всё остальное мне безразлично. А как вы?

– А я со своей стороны уж насиделась на солнце за все эти последние годы…

– А я хочу есть. Мне так долго пришлось поститься, что теперь мне хочется насытиться как следует. У меня тут есть малиновый пирог и взбитые сливки, хотите?

Так две женщины сидели рядом на осеннем солнце и ели малиновый пирог. Ели они медленно и молчаливо, и передавали друг другу сахар, взбитые сливки и салфетки. Время от времени одна что-нибудь говорила, а другая слушала, а потом они снова молчали и улыбались.

Луиза вызвалась пойти на кухню и сварить кофе, и Ивонна сказала, что это было бы замечательно. Тем временем она достала из шкафа кальвадос и два стаканчика и ещё раз отрезала по большому куску малинового пирога. На комоде протикали настольные часы. Время перевалило за одиннадцать. Через час дети должны были вернуться из школы. Женщины молчали, ели и пили.

– А Леон? – спросила под конец Луиза. – Как у него дела?

– Непростительно хорошо, – сказала Ивонна. – Вы увидите, он почти не изменился.

– За все эти годы?

– За все эти годы. Не знаю, меняются ли люди в жизни вообще, но эти мужчины из рода Лё Галль не меняются совершенно точно. Даже война их не затронула. Наш брат ведь имеет кое-какие признаки износа, а гарантия на оригинальные запчасти, пожалуй, истекла. А что Леон? Он несокрушим. Не ржавеет и неприхотлив в эксплуатации, я всегда говорю. Как сельскохозяйственная машина.

Луиза смеялась, и Ивонна смеялась вместе с ней.

– Волосы у него немного поредели, – продолжала Ивонна, – и ногти на ногах в последние годы стали такие рифлёные. Знаете, такие продольные канавки на ногтях, может, у других мужчин это тоже бывает?

– У большинства, начиная с определённого возраста, – сказала Луиза.

– И что, они утром, вставая, вздыхают?

– И это тоже.

– Раньше он никогда не вздыхал, а теперь вот…

– Он ещё смеётся?

– А вы считаете, что раньше он много смеялся?

– Не очень громко.

– Леон скорее улыбается.

– Главным образом сам с собой, когда думает, что его никто не видит.

– Вы должны его навестить, он обрадуется.

– Вы думаете?

– Непременно. Что ж теперь, после стольких лет.

– Когда мне прийти?

– Не сюда. Идите в порт Арсенал, там у него лодка. Она покрашена в синий и белый цвет и называется «Медовый Цветок». Этот мальчишка на своём катере вывесил флаг Нижней Нормандии. Два золотых льва на красном поле, ну, вы знаете. Вильгельм Завоеватель, никак не меньше. В любой момент готов пересечь пролив Ла-Манш и завоевать Англию на своём дизельном катере.

ГЛАВА 20

В последующие годы Луиза и Леон очень, очень часто встречались в порту Арсенал. С понедельника по субботу они проводили вместе обеденные перерывы, а вечерами – часы с окончания рабочего дня до ужина. Лишь по воскресеньям они не виделись. Если шёл дождь, они оставались в каюте, а в остальное время сидели на деревянной скамье на корме или шли гулять по берегу канала. Она брала его под руку, он вдыхал запах её нагретых солнцем волос, и они болтали о том о сём..

Но лишь в конце третьей недели они впервые задёрнули занавески в своей каюте.

Когда в ноябре наступила зима, они стали топить железную печурку, варили кофе и жарили яичницу. Они купили граммофон и пластинки Эдит Пиаф, а позднее Жоржа Брассанса и Жака Бреля. Они подружились с другими владельцами лодок и окликали их по имени. Иногда приглашали их на аперитив. Если кто-то спрашивал, давно ли они женаты, они отвечали: скоро будет тридцать лет.

Но всегда, без исключения, каждый вечер ровно в четверть восьмого Луиза возвращалась к себе домой, в свою квартиру в Марэ, которую ей снял Банк Франции, а Леон отправлялся к себе на улицу Эколь, чтобы поужинать вместе с Ивонной и детьми; после этого он помогал младшим с домашним заданием, играл со старшими в карты и потом ложился спать рядом с Ивонной.

Продолжая жить таким образом, они ни от чего не отрекались, не вели двойную игру и не должны были секретничать; они лишь продолжали свою прежнюю жизнь единственно возможным образом, потому что новой жизни без старой не могло быть – ни для кого из них. Это они знали. И оттого, что в этом ничего нельзя было изменить, они не вели лишние споры и дебаты о том, что правильно и что неправильно.

То есть они молчали об этом. На улице Эколь никогда не упоминалось имя Луизы и никогда не говорилось о плавучем доме в порту Арсенал. Ивонна не хотела ничем портить своё кошачье довольство в её освещённом солнцем кресле и запрещала себе ненужно откровенные слова, которые привели бы лишь к недостойным драмам, фальшивым примирениям и притворным клятвам в верности. При этом она совсем не требовала поддержания ложной видимости, ибо она жила в мире с собой, с Леоном и с жизнью, которую вела. Она требовала лишь, чтобы её достоинство уважали, а от бестактности воздерживались.