В это время Ивонна стояла в сторонке, смотрела на океан и потирала свои худые плечи так, как будто мёрзла.

– Посмотрим, – сказала она. – Я поверю, только когда услышу по радио Де Голля.

– Так он же вчера говорил по радио.

– Я хочу услышать его из Парижа, чтобы было слышно, как звонят колокола Нотр-Дама. Если у него хватит ума, он сделает это.

– Де Голль не дурак, – сказал Леон. – Если ты требуешь такого доказательства, он тебе его предоставит.

– Ты думаешь, он так хорошо меня знает? Ну, посмотрим. – Ивонна повернулась и взяла своего мужа за локоть: – Знаешь, чего я сейчас хочу, Леон? Антрекот. Толстый, с кровью и перечным соусом, и с жареной картошкой. И запить глотком бордо, да хорошего бордо, а потом козьего сыра и рокфора. А на десерт крем-брюле.

На следующий день генералу Де Голлю действительно хватило ума сопроводить своё радиообращение звоном колоколов Нотр-Дама; когда колокола и генерал смолкли, Ивонна побежала в кухню отеля и объявила повару, что немедленно хочет съесть мясо дикого кабана, а затем форель с ризотто и белыми грибами, а в качестве главного блюда – кровяную колбасу, а также картофель с молоком, маслом и сыром и красную капусту, а на десерт блины «сюзетт» и, ах, да, где-то в промежутке лимонное фруктовое мороженное с водкой. Когда повар дал ей понять, что, во-первых, сейчас половина четвёртого и поэтому, во-вторых, кухня закрыта, и что, в-третьих, ничего из упомянутого в запасе у них нет за исключением картофеля, то Ивонна легкомысленно возразила, что, во-первых, ему не стоит обращать внимание на часы, во-вторых, надо открыть кухню, а в третьих, закупить всё необходимое. Цена не играет роли.

С этого мгновения Ивонну интересовала только еда. Как только она открывала утром глаза, она хваталась за овсяное печенье, которое всегда держала в запасе. За завтраком она пила кофе с молоком целыми кружками, намазывала целиком полбагета толстым слоем сливочного масла и конфитюром. Кормление детей она, годами не имевшая никакого другого интереса, теперь полностью передоверила их отцу. И теперь, когда они отправлялись на пляж, она больше не думала об опасностях прибоя и течений, а равнодушно отпускала свой выводок, а сама совершала свою первую прогулку в кондитерскую, чтобы купить себе печенья «мадлен» и слоек с яблоками. После этого скоро наступало время аперитива и какой-нибудь закуски перед обедом.

Леон с удивлением смотрел, как его жена предаётся обжорству и превращается в существо, которое дремало в его жене двадцать два года и о возможности существования которого он никогда не подозревал. Равнодушие и холоднокровие рептилии, которое теперь проявляла Ивонна, стояли в огромном противоречии со всем, чем она была до сих пор. Этот заглатывающий, хрюкающий молох, должно быть, всё время поджидал в строгой хранительнице, которой Ивонна была во все военные годы; а эта хранительница, в свою очередь, таилась в непристойной диве, а та – в измождённой домохозяйке, которая, наконец, сидела в кокетливой невесте; Леон спрашивал себя, какими ещё метаморфозами огорошит его эта женщина в будущем.

Поскольку она всегда только ела и больше почти не двигалась, она очень быстро набрала вес. Выражение постоянной готовности к тревоге на её лице сменилось миной сытого довольства, иногда усталой досады. Дети взирали на неё с пугливым удивлением и держались от неё ещё дальше, чем обычно. За каких-то несколько дней её шея разгладилась, а бёдра и плечи округлились, потом разбухли пальцы и налилась грудь. Её голубые глаза, которые постоянно были слегка насторожённо выпучены, теперь с каждым днём всё глубже утопали в жировой прослойке вокруг глазных впадин. Поскольку уже скоро её платья начали трещать по швам, она в конце первой недели сентября поехала на автобусе в Бордо и купила три летние юбки, удобные и просторные. И когда 25 сентября она укладывала чемоданы для возвращения домой, свои старые, тесные платья военного времени она оставила в шкафу, зная, что уже никогда в жизни не сможет их надеть.

ГЛАВА 19

В тот день 26 сентября 1944 года, когда Леон Лё Галль со своей семьёй вернулся на улицу Эколь, на реке Сенегал в очередной раз закончился сезон дождей – как будто кто-то завернул кран. Новость об освобождении Парижа со скоростью пожара распространилась по Французскому Судану, достигнув самых дальних уголков, и словно по мановению волшебной палочки, с одного дня на другой проснулись к новой жизни все важнейшие учреждения колониального мира. По железной дороге вновь пошли поезда, а по реке Сенегал – пароходы, и снова заработала телефонная связь, а почта стала разносить газеты.

Но спецпоезд, который должен был забрать Луизу Жанвье и золото, всё не приходил.

Поскольку в бумагах, оставшихся от моего деда, других писем от Луизы не нашлось, нельзя сказать, каково ей жилось в то время. Но можно предполагать, что она очень тосковала в ожидании этого поезда или хотя бы письма от Банка Франции. Возможно, она сидела на своём собранном чемодане. Вполне возможно, что она уже раздарила свои вещи – зонтик от солнца, револьвер и заменитель москитной сетки – в ожидании скорого отъезда. Могло быть также, что она однажды не сама обкорнала себе волосы, а специально в воскресенье поехала в Каес к парикмахеру. Далее можно представить себе, что она, когда просохла грязь и по дорогам снова стало возможно передвигаться, съездила на велосипеде на электростанцию Фелу попрощаться с братьями Бонвэн и, возможно, предприняла с ними последнюю, как им казалось, прогулку к водоёму ниже быстрины, в котором бегемоты выкармливали своих детёнышей. Может быть, и так, что на обратном пути она подарила свой велосипед тому молодому деревенскому учителю по имени Абдулла, который добился стопроцентного посещения школы среди семи – двенадцатилетних детей своей деревни.

И потом я думаю, что каждая ночь, которую она проводила в кровати Джилиано Галиани, воспринималась ею как последняя.

А спецпоезд всё не приезжал.

С тех пор, как радио и связь снова функционировали, Галиани в любое время дня и ночи гордо вышагивал по улицам, сообщая последние новости.. Он объявил о взятии Аахена Седьмой и Девятой армиями США и о поражении немецкого наступления в Арденны, а потом о бомбардировке гамбургских складов горючего и о капитуляции Венгрии, и чем дольше длилась его личная ссылка, тем чернее становились его полуитальянские – полуфранцузские проклятия сукиному сыну маршалу Де Голлю и этим кретинам из Банка Франции, которые никак не почешутся забрать из этой задницы мира его и их сраное сучье золото. Может, Галиани ругался бы немного тише, если бы знал, что Де Голль и Банк Франции только потому гноили его в саванне, что в Средиземном море несколько прекрасно снаряжённых, заправленных горючим и вооружённых боеприпасами немецких подводных лодок только и ждали случая потопить на дно золото и Галиани.

В марте 1945 года закончилось сухое время года, снова стало жарко и сыро. Галиани достал свой зонт и топал с проклятиями по жидкой грязи, оповещая людей об освобождении Освенцима и разрушении Дрездена, воздевая руки к небу и вопрошая стервятников на сучьях, какого Иисус-Мария-чёрта его отсюда никто не забирает. Луиза сидела на своём чемодане и ждала. Галиани известил о Ялтинской конференции и о пожаре в бункере фюрера, о процессе против маршала Петэна и, наконец, об атомной бомбе, сброшенной на Нагасаки.

Но спецпоезд всё никак не приходил.

Потом минул ещё один год, и ещё раз дождь внезапно прекратился. Луиза давно уже снова сама отстригала себе волосы, которые в африканской жаре, кстати, отрастали гораздо быстрее, чем дома. Грязь высохла, затвердела и покрылась сетью чёрных трещин. Галиани убрал свой зонт под кровать, твёрдо зная, что в ближайшие полгода абсолютно точно с неба не упадёт ни одной капли дождя. Луиза в свободный от работы день съездила на поезде в Каес, чтобы купить на рынке новую москитную сетку и заменитель её старого мужского велосипеда. И потом, наконец, пришёл спецпоезд.

Может, он прибыл днём, а может, и ночью; но как только он прибыл, Луиза утром, встав с постели, могла увидеть его из своего окна, поскольку он, пыхтя и дымя, стоял совсем близко, перед упорным брусом. Сколько к нему было прицеплено товарных вагонов, осталось неизвестным, как и то, сколько понадобилось рейсов – один или несколько, – чтобы доставить золото в Дакар. Из анналов Банка Франции следует лишь, что в порту Дакара триста сорок шесть целых, пятьсот тридцать пять тысячных тонн золота было перегружено на Иль-дё-Клерон и что корабль вышел в море 30 сентября 1945 года. Если всё проходило гладко и атлантические осенние шторма не были слишком сильными, Иль-дё-Клерон должен был прийти в порт Тулона 12 октября.

Я представляю себе, как Луиза сошла по трапу на пирс и после пятилетнего отсутствия снова ступила на французскую землю, загорелая до черноты и стройная, как юная девушка, только волосы были седые. Конечно, она расцеловала в щёки спутников этих пяти лет, радиста Галиани, которого за таможней ждала его жена, – может, чуть дольше, чем остальных. И поскольку у неё не было с собой багажа, а лишь ручная кладь, а остальным пришлось ждать свои чемоданы, она быстро ушла, зная, что ни одного из них никогда больше не увидит.

Может, дело было под вечер, когда она со своим чемоданчиком шла вверх по улице Анри Пастуро к вокзалу, и, может, она по дороге зашла в кондитерскую и купила свой первый за долгое время шоколадный эклер. Тогда она могла в половине девятого сесть в Марселе на вокзале Сен-Шарль в ночной поезд на Париж и на следующее утро незадолго до восьми часов оказаться в столице.

Не думаю, что, подъезжая к Лионскому вокзалу, Луиза нетерпеливо стояла у открытой двери вагона, подставив лицо встречному ветру. Не думаю, что она бегом пересекла здание вокзала, и не могу себе представить, чтоб она действительно, как она писала в своём последнем письме, бросилась в такси и прямиком поехала на улицу Эколь.