Алекс Капю - Леон и Луиза

Если бы я была дома в Париже, а птица сидела бы на моём подоконнике, я бы вряд ли обратила на неё внимание. Но здесь, в монотонности этих красных, железорудных холмов с их вечнозелёными акациями и баобабами, где мне до смерти скучно в бессобытийности дней, в праздности моих часов, в тиши ночей, где в темноте не слышно ни звука, кроме далёкого воя гиен, близко прошмыгнувшей тени человека, сонных стонов моих спутников да ещё этой птицы, которая всё время кричит рууку-дии, рууку-дии, рууку-дии, иногда мне становится так скучно, что я мечтаю о какой-нибудь катастрофе, урагане, землетрясении или вторжение вермахта, который всё бы здесь разнёс.

Кстати, от описания ландшафта я воздержусь. Конечно, тут есть равнины и холмы, а также реки и всякая флора и фауна, а небо ночами черным-черно и переполнено звёздами. Об этом я могла бы долго и возвышенно рассуждать, будь я английской леди и проезжай на поезде мимо. Но обстоятельства сложились так, что я не английская леди и не проезжаю мимо, а сошла и осталась, отчего справляю нужду под кустом, а еженедельную ванну принимаю в реке, не забывая про гиен и аллигаторов… и вот что я хочу этим сказать: когда живёшь среди ландшафта, он уже не может быть объектом эстетического рассмотрения. Тогда он становится чертовски серьёзной штукой.

Здесь есть лунатические младшие офицеры, которые хотят затащить меня в кусты. Я должна избегать прямых солнечных лучей и успевать до очередного ливня под крышу. Я мучаюсь со своей пишущей машинкой, у которой с недавних пор западают буквы А, V, P и Z. Я должна чистить зубы стерильной водой, и для моей карьеры было бы неплохо уметь приветливо здороваться на овощном рынке с жёнами короля племени малинке, которые все пять – нестерпимо надменные курицы… Одним словом, если я хочу выжить, то должна здесь, при всей скуке, держать ухо востро и не могу позволить себе поэзию деревьев, гор и баобабов.

В отличие от меня, наш связист Джилиано Галиани, которому нечего связывать, прекрасно развлекается. Он носит старый французский тропический шлем, который, уходя по утрам на охоту, надевает набекрень, чтобы тот не мешал ему целиться. К полудню этот ушедший в рост Наполеон со счастливым характером, который скорее умрёт от повышенного давления крови, чем от рака печени, возвращается из чащи с антилопой за плечом, а после обеда гордо шествует по рынку, подмигивая длинноногим девушкам племени фула с маленькими твёрдыми грудками, и те в свою очередь, нежно покраснев, улыбаются ему, как если бы их знакомство уже состоялось совсем в другое время и в другом месте.

Вечерами он сидит, скрестив ноги, у местных деревенских у огня и прекрасно общается на всех здешних наречиях, из каждого усвоив пару выражений, а иногда ночь проглатывает его, и он снова появляется лишь назавтра или через день. Мне следует брать пример с этого человека.

Конечно, ты беспокоишься обо мне. Не нужно, я справляюсь. Моя самая большая забота – это пищеварение, вторая забота – скука, а третья – это факт, что я единственная белая женщина в округе на пятнадцать километров; это способствует моей популярности среди белых мужчин из моего окружения, от которой я бы с удовольствием отказалась.

А ты? Жив ли ты вообще, мой дорогой Леон? Не голодаешь ли ты в тот момент, когда я жалуюсь тебе на жёсткую курицу? Не мёрзнут ли Твои Малыши в тот момент, когда пот стекает у меня со лба в глаза? Не живёте ли вы в страхе и тревоге, в то время как я маюсь от скуки? Не стреляют ли на улицах Парижа, не падают ли бомбы с неба?

Как бы мне хотелось обо всём узнать, но я понимаю, что ты не сможешь мне ответить; даже не пытайся, мы уже несколько месяцев не получаем писем, а телефон и телеграф уже давно мертвы. Я ужасно беспокоюсь о тебе, и тем ужаснее, что у меня нет никаких новостей от тебя, и нет возможности помочь тебе, если бы тебе потребовалась моя помощь.

Между нами лежит четыре тысячи пятьсот километров, нас разделяет океан и огромнейшая в мире пустыня, между нами стоят нацисты, фашисты и союзники, а также – как будто этого мало – маршал Филипп Петэн и генерал Шарль де Голль, а также Франциско Франко и Адольф Гитлер, и почти все они гонятся за нами (за мной, по крайней мере, или мне так кажется).

Рууку-дии, рууку-дии, рууку-дии, – кричит птица, а красные холмы пылают от заката. Никаких других птиц из моей комнаты не слышно, только это рууку-дии, рууку-дии, рууку-дии, и я спрашиваю себя, а может, она и впрямь всего одна, одна-единственная особь, или множество экземпляров одного вида сменяют друг друга, чтобы объединёнными усилиями свести меня с ума.

За первое говорит то обстоятельство, что рууку-дии звучит всегда одноголосо, а не многогласно, а против – простая вероятность: почему, как назло, во всей округе должен быть только один экземпляр этого вида? Потому что это последняя птица из своего вымирающего вида? Потому что она залетела сюда случайно, а на самом деле принадлежит совсем другому месту – может быть, Финляндии или Саарбрюккену? Не прогнала ли она из своего ареала остальных сородичей обоего пола в избытке похоти, а теперь в одиноком отчаянии кличет их назад, неутомимо взывая к пустыне до скончания века? Может, сидит там наверху в акациях вовсе не экзотическое чудо в перьях, а совсем обычный голубь, который только потому кричит рууку-дии вместо гругруу-гругруу, что у него с рожденья деформированная гортань? Не потому ли этот голубь так отчаянно настойчив, что его искажённый крик непонятен другим голубям?

Здесь сильно глупеешь. Мы отрезаны от родины и от своих любимых, мы не получаем ни почты, ни газет, нам давно не платили зарплату, и мы понятия не имеем, когда нас сменят и сменят ли вообще. Меня изматывает не жара, не вездесущая пыль в засушливый сезон и грязь в остальное время года, не гиены и не змеи, и не инакость людей, с которыми мы при всей привычке никогда не будем близки, ибо нас разделяет плетка и должна разделять до того неотвратимого дня, когда чёрный человек отправит белого человека домой; и не однообразие ландшафта с её неизменно одинаковыми акациями и баобабами, которые тянутся на сотни километров и лишь иногда оживляются холмиками, которые не стоят даже упоминания; а изматывает меня отсутствие бетона и электрического света, книжных магазинов, булочных и продавцов газет; отсутствие общественных парковых скамеек и дождливых воскресных вечеров, которые проводишь в кино; мне не хватает шоколадных эклеров, мимолётных разговоров в бюро, быстрого стейка с картошкой фри на обед и хорошего ужина в «У Граффа» рядом с Мулен Руж; мне не хватает визга трамвая и грохота метро, а с каким бы удовольствием я снова отправилась тёплым летним вечером на длинную прогулку по парку Тюильри под руку с моим юным почитателем из музея Человека, который, на самом деле, не так уж юн, но, надеюсь, всё ещё считает меня дамой.

Поскольку всего этого здесь нет, я занимаю себя теми явлениями, какие есть под рукой. Я не устаю удивляться тому, что в африканской жаре не дождёшься, когда же отварной картофель можно будет есть, так долго он остывает; и наоборот, когда пьёшь утренний кофе, не нужно торопиться, так как пройдёт несколько часов, прежде чем он остынет. Забавным я нахожу также, что африканцев в ночной темноте практически не видно, тогда как мы, белые, светимся издалека при малейшем звёздном освещении.

И потом, здесь есть очень своенравное дерево (Acacia Albida), которое в середине сезона дождей, когда всё пышно зеленеет, сбрасывает свои перистые листья и стоит как мёртвое со своим голым белым стволом; в сухое же время, когда всё вокруг на многие месяцы засыхает и скрючивается, оно снова распускается, цветёт и победно пышет насыщенной зеленью, словно отовсюду видное доказательство того, что жизнь, даже в самых враждебных условиях, после долгих лишений и казавшихся бесконечными времён истребления и смерти продолжается, – надеюсь, для тебя здесь не слишком много аллегорий и метафор. А для меня уже многовато.

И пока из меня не полилось пространное повествование о спокойных водах реки Сенегал или о её плодородных берегах, по которым растут сады, цветут орхидеи и высиживают птенцов райские птицы, разносящие пламя жизни, я остановлюсь и буду закругляться. Вот только ещё одно лирическое отступление: африканцы, когда у них жар, для исцеления вставляют себе в анус – это мне не раз подтверждали – стручок перца.

Я целую тебя нежно, мой дорогой Леон, и, конечно, верю, что однажды мы снова будем вместе.

Твоя Луиза

P.S. Прилагаю фотокарточку, которую я сделала когда-то по требованию моего начальника в фотоавтомате на Лионском вокзале за несколько минут до отъезда; нам нужен был запас паспортных фотографий штук в двадцать – для виз, продления пребывания и тому подобного. Обрати внимание на белую прядку на правом виске, я нахожу её очень привлекательной. Я очень хочу твою фотографию. Отправь мне, пожалуйста, одну в Медину, Французская Западная Африка; а вдруг почта каким-то чудом дойдёт. Ах, и пришли пару пачек сигарет «Турмак», если сможешь.

Однажды весенним днём 1941 года вдруг вернулась мадам Россето. Первый признак этого Леон заметил ещё с улицы, возвращаясь домой: медная дверная ручка, за последний год поблекшая и потускневшая, снова сияла золотом, как в мирное время. Мраморный пол в вестибюле был начищен до блеска, на стеклянной двери комнаты консьержки, весь год простоявшей ослепшей и чёрной, снова висела подсвеченная изнутри занавеска в цветочек, а из-за неё доносился стук посуды; к тому же снова пахло тушённым луком, или он это себе мысленно дорисовал?

Леон остановился и прислушался, потом решил пройти мимо и сделал несколько шагов к лестнице. Но когда его тень упала на стеклянную дверь, бренчание посуды прекратилось, а за дверью воцарилась та искусственная тишина, на которую человек способен, лишь будучи либо спящим, либо мёртвым, или когда очень сильно прислушивается. Леон усмехнулся при мысли, что двое взрослых людей затаив дыхание подслушивают друг друга, притом что каждый видит тень другого на дверном стекле. Чтобы покончить с этой нелепой ситуацией, он подошёл к двери и постучал. Тишина. Он постучал ещё раз и окликнул мадам Россето по имени; когда и после этого из комнаты не донеслось ни звука, он уже не сомневался, что это точно она – снова вернулась в свою дыру.