– Всё, хватит! – отрезала она и подняла за уши мужчин, один из которых плакал, а другой задыхался. – Ты, дорогой, принимаешь своё успокоительное и ложишься спать, я сейчас приду. А ты, Леон, идёшь завтра утром к мэру и записываешься на работу. Раз уж у тебя так болит душа за военную экономику.

Как оказалось, на следующее утро, военная экономика и в самом деле могла использовать гимназиста Лё Галя – но не на пляже, как он надеялся. Более того, мэр пригрозил ему тремя месяцами тюрьмы, если он снова будет незаконно присваивать себе то, что море выносит на берег, и подробно расспросил о других его знаниях и навыках, которые могут быть использованы на благо военной экономики.

При этом оказалось, что Леон – хотя и был крепкого телосложения, – не имел ни малейшего желания использовать свою мышечную силу. Он не хотел быть ни крестьянским, ни конвейерным рабочим, и роль подручного у кузнеца или плотника его тоже не устраивала. Так же дело обстояло и с его интеллектуальными способностями: он был, конечно, не дурак, но в гимназии не проявил склонности ни к одному предмету и ни в одном не расшибался в лепёшку, потому и в отношении будущей карьеры у него не было конкретных планов или пожеланий. Конечно, ему хотелось бы ради службы родине совершить на своём парусном ялике шпионскую вылазку в Северное море и пустить на немецком побережье в обращение фальшивые рейхсмарки, чтобы дестабилизировать валюту врага; но так как это не было реалистичной перспективой трудоустройства, он лишь пожал плечами, когда мэр спросил его о планах. Интерес к военной экономике был уже совершенно потерян. Дело осложнялось тем, что шея у мэра была как у индюка, а нос в красно-синих прожилках. Леон, как и большинство молодых людей, обладал сильной эстетической чувствительностью и не мог себе представить, что человека с такой шеей и с таким носом можно воспринимать всерьёз. Мэр, ворча, прошёлся по списку вакансий, который ему прислал военный министр.

– Ну, давай посмотрим. Так, вот. Трактором управлять умеешь?

– Нет, месьё.

– А тут – требуется сварщик. Варить-паять умеешь?

– Нет, месьё.

– Понятно. Шлифовать оптические линзы ты тоже не умеешь, да?

– Нет, месьё.

– А наматывать катушки для электродвигателей? Водить трамвай? Рассверливать дула пистолетов? – Мэр усмехнулся, это начало его забавлять.

– Нет, месьё.

– Может быть, ты специалист по внутренним болезням? Эксперт в области права международной торговли? Инженер-электрик? Чертежник подземных сооружений? Шорник? Кузовщик?

– Нет, месьё.

– Я так и думал. Ни в дублении кожи, ни в двойной бухгалтерии ты тоже ничего не понимаешь, не так ли? А язык кисуахели? Ты говоришь на кисуахели? А бить чечётку? Телеграфировать азбукой Морзе? А рассчитать силу тяги стальных тросов у подвесных мостов?

– Да, месьё.

– Что? Кисуахели? Стальные тросы у подвесных мостов?

– Морзе, сэр. Я знаю азбуку Морзе.

Действительно, несколько недель назад молодёжный журнал «Юный изобретатель», который Леон выписывал, напечатал азбуку Морзе, и однажды дождливым воскресным вечером Леону вздумалось её выучить.

– Это правда, малыш? Ты меня не дуришь?

– Нет, месьё.

– Значит, нашлось что-то и для тебя! Станция Сен-Люк-на-Марне ищет помощника телеграфиста, в качестве заместителя основного служащего. Составлять накладные, объявлять о прибытии и отправлении поездов, помогать продавать билеты. Справишься?

– Так точно, месьё.

– Минимум шестнадцать лет, мужской пол, гомосексуалисты, венерические больные и коммунисты нежелательны. Ты же не… коммунист?

– Нет, месьё.

– Ну, тогда протелеграфируй мне что-нибудь. Передай-ка мне азбукой Морзе, как там, ах да: «Из бездны взываю к тебе, Господи». Давай, давай, прямо здесь, на письменном столе.

Леон затаил дыхание, взглянул на потолок и начал отстукивать средним пальцем правой руки. Короткий–короткий–длинный, короткий–длинный–короткий, короткий–короткий–короткий…

– Ладно, хватит, – прервал мэр, который всё равно не знал азбуки Морзе и не смог бы оценить виртуозность Леона.

– Я могу телеграфировать, месьё. Где находится этот Сен-Люк-на-Марне?

– На Марне, дурья твоя голова, где-то между луком и фасолью. Не бойся, это не на линии фронта. Должность срочная, можешь немедленно приступать. Ты даже будешь получать зарплату: сто двадцать франков. Да, можем попробовать.

Вот так и получилось, что в весенний день 1918 года Леон Лё Галль привязал картонный чемодан к своему велосипеду, сердечно поцеловал мать, немного помешкав, обнял отца, сел на велосипед и надавил на педаль. Он ускорялся так, как будто в конце улицы Де Фоссе должен был оторваться от земли, как Луи Блерио, который недавно пересёк Ла-Манш на самодельном самолете из ясеневых досок и велосипедных колес. Он мчался мимо небогатых, но претендующих на благопристойность мелкобуржуазных домов, в которых его друзья Патриc и Жоэль в это время макали в кофе с молоком вчерашний военный хлеб с опилками, мимо пекарни, кормившей его хлебом всю прежнюю жизнь, мимо школы, где его отец прослужит ещё четырнадцать лет, три месяца и две недели. Он проехал мимо портовой гавани, где американский зерновой танкер мирно стоял рядом с британскими и французскими военными кораблями, пересёк мост и свернул направо на проспект Дё Пари, счастливый и без единой мысли о том, что, возможно, никогда больше ничего этого не увидит, он миновал склады, подъёмные краны и сухие доки и вырвался из города в бесконечные луга и пастбища Нормандии. Не проехав и десяти минут, ему пришлось остановиться, так как стадо коров перекрыло дорогу; дальше он ехал уже медленнее.

Предыдущей ночью прошёл дождь, и дорога была приятно влажной и не пылила. На парящих лугах цвели яблони и паслись коровы. Леон ехал навстречу солнцу. Западный ветер легонько дул ему в спину, подгоняя вперёд. Через час он снял куртку и привязал её к чемодану. Он обогнал лошака, впряжённого в телегу. Потом он встретил крестьянку с тачкой и проехал мимо грузовика, который стоял на обочине с дымящимся мотором. Коней он не видел; Леон читал в журнале «Юный изобретатель», что почти все лошади Франции были отправлены на фронт.

На обед он съел бутерброд с ветчиной, который мать завернула ему с собой, и запил водой из деревенского источника. Во второй половине дня он лёг под яблоней, жмурясь, посмотрел на розовые цветы и нежно-зелёные листья и отметил, что дерево не подрезали уже несколько лет.

Вечером он прибыл в Кан, где должен был переночевать у тети Симоны. Она была младшей сестрой того самого Сержа Лё Галля, которому раскроили череп топором во время тюремного бунта. Прошло уже несколько лет с тех пор, как Леон видел её в последний раз; он помнил ее пышную грудь под блузкой, её смех и большой красный рот, и что на пляже её воздушный змей парил выше всех остальных. Но вскоре её муж и двое сыновей один за другим ушли на войну, и с тех пор тётя Симона оправляла в Верден по три письма в день, сходя с ума от горя и тревоги.

– Значит, это ты, – сказала она, впуская его. В доме пахло камфарой и дохлыми мухами. У неё были спутанные волосы, выцветшие и потрескавшиеся губы. В правой руке она держала чётки.

Леон поцеловал её в обе щеки и передал привет от родителей.

– Хлеб и сыр – на кухонном столе. – сказала она. – И бутылка сидра, если хочешь.

Он вручил ей жареный миндаль, который мать дала ему с собой как гостинец.

– Спасибо. Иди на кухню и поешь. Спать будешь рядом со мной, кровать довольно широкая.

Леон вытаращил на неё глаза.

– Я не могу положить тебя в комнате мальчиков, мне приходится сдавать её вместе со спальней беженцам с севера. А диван из гостиной я продала, потому что мне нужно было место для кровати.

Леон открыл рот, чтобы что-то сказать.

– Кровать широкая, не валяй дурака, – сказала она, – проводя рукой по тусклым волосам. – Я устала после тяжёлого дня, и у меня нет сил с тобой препираться.

Не говоря больше ни слова, она пошла в гостиную, забралась под одеяло во всех своих юбках, блузках и чулках, отвернулась к стене и уже не шевелилась.

Леон пошёл на кухню. Он ел хлеб с сыром, смотрел в окно и в ожидании темноты опустошил целую бутылку сидра. И только услышав храп тёти Симоны, он пошёл в гостиную, лёг рядом с ней, вдохнул кисло-сладкий запах её женского пота и стал ждать, когда колдовская сила сидра перенесёт его в другой мир.

Когда на следующее утро он открыл глаза, тётя Симона лежала рядом с ним в том же положении, но больше не храпела. Леон чувствовал, что она только притворяется спящей, а на самом деле ждёт, когда он исчезнет из её дома. Он взял свою обувь в правую руку, чемодан – в левую и крадучись спустился по лестнице.

Стояло безветреное, солнечное утро. Леон пустился в путь по прибрежной дороге через Ульгат и Онфлёр; поскольку был отлив, он перекинул свой велосипед через парапет на пляж и несколько километров ехал по мокрому и твёрдому песку вдоль береговой линии. Песок был жёлтым, море зелёным, синея к горизонту; лишь несколько детей играли на песке, они были в красных купальниках, а их матери в белых юбках; иногда на песке стояли старики в чёрных пиджаках и ковырялись тросточками в высохших водорослях.

Поскольку и отец, и мэр Шербурга были далеко и не могли его увидеть, Леон немного поискал, чего принесло море. Он нашёл длинный кусок не очень растрёпанного каната, несколько бутылок, оконный переплёт со шпингалетами и полупустую канистру бензина.

В полдень он приехал в Довиль, а вечером добрался до Руана, где должен был переночевать у тёти Софи; но прежде, по настоятельному совету отца, ему надо было осмотреть собор – якобы один из лучших образцов готического зодчества. Леон раздумывал, не послать ли и тётю, и образец готического зодчества и не переночевать ли лучше в чистом поле. Но потом одумался, что дни в апреле хоть и длинные, а ночи всё ещё сырые и холодные, и что у тёти Софи не могло быть ни мужа, ни сыновей в Вердене, потому что она всю свою жизнь прожила одна; к тому же славилась своими яблочными пирогами. Когда он приехал, она стояла в палисаднике в крахмальном белом фартуке и махала ему.