ГЛАВА 14

Через несколько дней после вступления немцев в Париж волна самоубийств утихла, в город вернулся покой. Но немецкие солдаты не стали невидимы, как предполагал Леон, а наоборот распространились повсюду; в парках и на улицах, в метро, в кафе и в музеях, а особенно в универмагах, ювелирных магазинах, художественных галереях и мелочных лавках, где они на своё солдатское жалованье, которое благодаря новому обменному курсу многократно выросло в цене, скупали всё, что можно было купить за деньги и что не было приклёпано или приколочено.

В те дни казалось, будто с немцами в Париже установилась почти нормальная повседневность. Вермахт давал концерты духового оркестра под открытым небом в Булонском лесу и раздавал нуждающимся хлеб за Бастилией, он обеспечивал уборку улиц и создавал, поскольку все работники городского садоводческого хозяйства сбежали, рабочие колонны для ухода за цветочными клумбами в Тюильри. Комендантский час – поскольку он сдвинулся с двадцати одного на двадцать три часа, почти не отличался от приказа о затемнении, который издавало ещё суверенное французское правительство; а если какой ночной гуляка не попадал домой вовремя, самым страшным, что ему грозило, были несколько часов в полевой жандармерии, где их заставляли до рассвета чистить сапоги и пришивать пуговицы.

В конце июня парижские кинотеатры снова открылись и снова стали выходить газеты, которые по названию и по оформлению были на удивление похожи на парижские довоенные газеты; в Мулен Руж опять танцевали. Трактирщики, портные и таксисты имели хорошую прибыль, и ночами между площадями Бланш и Пигаль как никогда много женщин поджидали своих клиентов – преимущественно в серой военной форме.

Поскольку апокалипсиса не случилось, беженцы начали возвращаться в невредимый город – поначалу неуверенно и поодиночке, стыдясь очевидной бессмысленности своего опрометчивого бегства, а потом целыми толпами; в середине июня в Париже было вдвое больше жителей, чем месяц назад. Первыми вернулись торговцы, которые не могли надолго оставлять свои магазины без оборота, затем ремесленники и мелкие служащие, которых позвали назад их начальники, и евреи, заставив себя надеяться, что всё будет не так уж плохо, за ними журналисты, художники и театральные актёры, учуяв в новых временах свой шанс. К концу лета тут были и пенсионеры, которых неудержимо влекли назад их удобные кресла с высокими спинками, их домашние врачи и любимые скамейки в парке за углом, и, наконец, дети, для которых в начале сентября подошли к концу их самые длинные в жизни каникулы.

Леон покорился и жил дальше как получалось. Новые газеты – такие, как Petit Parisien, L’Œuvre или Je suis partout он не читал, потому что они, хотя и были напечатаны по-французски, но думали по-немецки, и в кино он не ходил, а проводил свои вечера у радиоприёмника. Он слушал обращения маршала Петэна по французскому радио и ответные возражения генерала Де Голля по Би-Би-Си Франции, он слушал новости швейцарского телеграфного агентства о войне в России, Северной Африке и Норвегии; он прикрепил на стену в кухне карту Европы и помечал движение фронта булавками, снял с банковского счёта десятую часть своих сбережений и купил на чёрном рынке золотые слитки, которые спрятал в гостиной под паркетом, а ещё изо дня в день он тщетно питал надежду, что из какого-нибудь уголка мира – куда доставил её банановый пароход карибской расцветки – до него дойдёт весточка от Луизы.

За всё лето от неё больше не пришло ни одного письма, и дикторы в новостных передачах ни разу не проронили ни словечка о судне «Виктор Шёльхер» или о перевозке золота банка Франции. Леон видел иронию судьбы в том, что в каждой мировой войне, которая ему выпадает, одна и та же девушка бесследно исчезает с его глаз. Но чем дольше длилась неизвестность, тем больше он заставлял себя толковать отсутствие новостей как хороший знак.

В августе он заметил, что платаны облетели раньше, чем обычно. После жаркого лета наступила ранняя осень.

* * *

Исторический факт гласит, что «Виктор Шёльхер» в то утро 17 июня 1940 года успел сбежать буквально в последнюю минуту. Есть сообщения очевидцев, согласно которым передовой отряд Вермахта, который вошёл в Лорьян, ещё мог видеть дымок корабля за пределами выхода из бухты. Выйдя в открытое море, «Шёльхер» объединился с тремя кораблями, транспортирующими золото, то были перепрофилированные пассажирские суда с линии Марсель – Алжир; все они взяли курс на Касабланку; оттуда предполагался дальнейший маршрут в Канаду, где французское, бельгийское и польское золото должно было храниться в сейфах Оттавы.

Четыре парохода едва успели пройти Бискайский залив, как по радио передали сообщение о капитуляции Франции. Вследствие чего возник вопрос, кому теперь по праву полагаются полномочия распоряжаться этим золотом – правительству Виши и тем самым в конечном счёте нацистской Германии, французскому правительству в изгнании в Лондоне под руководством генерала Де Голля или по-прежнему банку Франции, который хотя и подчинялся министерству финансов, но как учреждение частное не являлся собственностью французского государства.

Так получилось, что немецкое адмиралтейство прямо в день капитуляции грозило по радио кораблям с золотом торпедной атакой, если они не вернутся тотчас же в ближайший порт оккупированной Франции. Всего несколько часов спустя и генерал Де Голль грозил им торпедной атакой, если они немедленно не возьмут курс на Лондон. В таких обстоятельствах нечего было и думать о трансатлантическом переходе, поэтому корабли придерживались курса на юг и после промежуточной остановки в Касабланке 4 июля 1940 года прибыли в Дакар.

Там они поначалу были защищены от немецких миноносцев, но британский флот под командованием генерала Де Голля грозил побережью Сенегала с объявленным намерением захватить Западную Африку именем независимой Франции. Поэтому служащие банка Франции второпях решили загрузить доверенное им золото в количестве двух-трёх тысяч тонн – сколько там было точно, так никто никогда и не узнал – в товарные вагоны и перевезти его насколько возможно в глубь континента по линии Дакар-Бамако.

В шестнадцать часов всё было выгружено, а через три дня последний транспорт с золотом покинул вокзал Дакара. При первой инвентаризации в Тиесе обнаружилось, что один ящик во время морского путешествия полегчал на тринадцать килограммов. Другой, который изначально прибыл из филиала в Лавале, был наполнен галькой и металлоломом. А два или три ящика вообще исчезли.

* * *

По воскресеньям Леон с женой и детьми шли гулять, как будто ничего не случилось; но если на бульваре Сен-Мишель шёл парад танковой бригады, Леон велел детям не глазеть, а отвернуться и разглядывать витрины магазинов.

– Ну хорошо, они победители, и пока что они ведут себя прилично, – наставлял он своего первенца Мишеля, которому не сиделось в тесноте квартиры и не терпелось самостоятельно обследовать оккупированный город. – Если кто-то с тобой заговорит, скажи ему «бонжур» и «о ревуар», и если он спросит у тебя, как пройти к Эйфелевой башне, объясни ему. Но по-немецки ты не понимаешь, поскольку забыл всё, что изучал в гимназии, а если он вдруг знает французский, ты не обязан болтать с ним о погоде. Если он скажет тебе по слогам своё имя, ты имеешь право оказаться слабослышащим и плохопомнящим, и если он попросит у тебя огня, не давай ему зажигалку, пусть прикурит от твоей сигареты. И никогда – слышишь, никогда! – не снимай перед немцем головной убор. Просто дотронься до полей указательным пальцем.

Сам Леон изо дня в день ходил на набережную Орфевр, опустив голову, и так же опустив голову исполнял свою работу. Работы было не много, поскольку в Париже почти прекратились случаи отравления со смертельным исходом; казалось, в дни хаоса и массовой паники все планы по убийствам и суицидам были выполнены, и больше некого стало спроваживать на тот свет при помощи яда.

Леон использовал свободное время для того, чтобы приступить к давно питаемым намерениям – написать научную статью, которая могла бы стать диссертацией; ибо с некоторых пор он воспринимал как жизненное поражение то, что у него не было образования – даже гимназию он не закончил – и соответствующего титула.

Разумеется, навёрстывать упущенное в юности теперь было бы, во-первых, невозможно, а во-вторых, смешно; но ему хотелось иметь свидетельство о том, что он серьёзный человек, способный мыслить. В качестве темы для своей работы он предполагал взять статистическую оценку парижских отравлений за период 1930–1940 годов. Если и был в этой области специалист, то только он. И наоборот – эта область была единственной, в которой он действительно разбирался.

Первым делом он выложил на свой рабочий стол лабораторные журналы за последние десять лет и начал их статистическую оценку: группировал преступников и их жертвы по полу, возрасту и социальному положению, а также учитывал родство или вид знакомства между преступником и жертвой, род используемого яда и метод его применения, затем географическое распределение по двадцати округам Парижа и сезонное распределение по году. Он предполагал начертить таблицы и нарисовать диаграммы, набросать характеристики преступников и жертв и послать своё сочинение в Journal des Sciences Naturelles de l’École Normale Supérieure, и, возможно, когда кончится война, он в качестве приглашённого доцента и специалиста по отравлениям поездит с лекциями по полицейским академиям Франции.

Неожиданно для Леона начало лета 1940 года протекало ровно и монотонно. Только 23 июня он будет помнить до конца своих дней – то было воскресное утро, когда в небе светились розовые кучерявые облака, и вскоре после восьми на улице Эколь, когда Леон с тремя багетами под мышкой возвращался из булочной, сзади приближалось сытое, жирное урчание мощного автомобиля. Он обернулся и увидел, что его нагоняет лимузин «мерседес», в котором сидят пятеро мужчин в немецких униформах и Адольф Гитлер. Человек на пассажирском сиденье был однозначно Адольф Гитлер, ошибка была исключена. «Мерседес» проехал мимо него резво, но без преувеличенной спешки, сопровождаемый тремя меньшими машинами, и, разумеется, ни Гитлер, ни его спутники не обратили внимания на моего деда, который со своими тремя багетами стоял на тротуаре, растерянно ощущая на себе прикосновение ветра мировой истории.