Я очень хорошо живу, я совсем не скучаю по тебе, понимаешь? Ты лишь один из многих пробелов, которые я ношу всю мою жизнь; в конце концов, я не стала ни автогонщицей или балериной, не умею рисовать и петь так хорошо, как мне хотелось бы, и никогда не смогу читать Чехова по-русски. Я давно уже не нахожу чересчур плохим то, что в жизни осуществляются не все мечты; а то бы очень быстро всё это стало слишком.

Со своими пробелами свыкаешься и живёшь с ними, они становятся частью тебя, и ты уже не хочешь с ними расставаться; если бы мне пришлось кому-нибудь описывать себя, то первым делом я упомянула бы, что не знаю русского языка и не умею крутить пируэты. И постепенно пробелы становятся твоими главными свойствами и заполняют тебя собой. И ты, тоска по тебе – или одна мысль, что ты есть, – всё ещё наполняет меня.

Как это может быть? Не знаю. К этому привыкаешь, это просто есть – и всё.

Тем больше я удивилась, когда я в такси по пути к вокзалу Монпарнас внезапно ощутила сильную потребность написать тебе и разволновалась как девочка-подросток перед первым свиданием. И ещё больше я удивилась, тихонько произнеся на заднем сиденье твоё имя, собираясь уехать от тебя очень далеко. Я ругала себя дурой и при этом всё же доставала бумагу и ручку, и потом во время бесконечной поездки на поезде в переполненном и жарком купе сюда, в порт Лорьян, я пыталась записать всё, что приходило мне в голову в связи с тобой.

Теперь я сижу на краю койки в моей каюте в инкубаторной жаре за тщательно запертой дверью с блокнотом на коленях и всё ещё не знаю, что тебе сказать. Или всё же знаю: всё и ничего, не больше и не меньше. Но одно я знаю точно: это письмо я отправлю в самый последний момент, когда почтальон будет уже уходить с борта, а машина будет стоять под парами, концы будут отданы, а я буду уверена, что мы уйдём в море и будет исключена всякая возможность, что меня вернут назад в Париж.

Вероятно, ты сейчас, если читаешь эти строки, стоишь на коврике перед дверьми своей квартиры и скребёшь свой плоский затылок. Я представляю себе, что консьержка передала тебе письмо, заговорщицки подняв брови, и ты на лестнице, не веря своим глазам, читаешь имя отправителя и правым указательным пальцем надрываешь конверт. Сейчас Ивонна покажется в дверной щёлочке и спросит, не хочешь ли ты войти. Её наверняка тревожит то, что ты стоишь перед дверью с конвертом в руках, может быть, она боится вести о чьей-то смерти или призывной повестки на войну, или что тебе отказано в квартире или в должности. И ты протягиваешь ей письмо, причём без слов, как я предполагаю, потом следуешь за ней в прихожую и закрываешь за собой дверь.

(Привет, Ивонна, это я, Маленькая Луиза из Сен-Люка-на-Марне, не беспокойся, причины для тревоги нет. Я пишу издалека и пишу намеренно на улицу Эколь, чтобы исключить всякую секретность).

Знаешь, Леон, я дивлюсь дипломатическому уму твоей жены, а ещё её мужеству, с каким она принимает твое дисциплинированное хорошее поведение. На её месте я бы давно уже послала тебя к чертям – разумеется, себе же во вред; твою положительность я бы не смогла выносить долго.

Ибо все двенадцать прошедших лет ты действительно вёл себя очень хорошо, этого у тебя не отнять. Ты никогда не подстерегал меня и никогда не пытался преследовать, никогда не звонил в банк Франции и не посылал мне на работу писем; при этом ты страдал так же, как и я, это я знаю точно.

Разумеется, это было бы ребячеством – тайком разыгрывать все эти маленькие ритуалы влюблённых, это не спасло бы нас и было бы для всех нас болезненно, и я бы на тебя сердилась, если бы ты не сдержал слово; с другой стороны, я иногда спрашивала себя, не сердиться ли мне на тебя за то, что ты так аккуратно, строго и безошибочно следуешь моему приказу о радиомолчании. Я, кстати, была не так послушна, как ты. Из маленького парка у Политехнической школы открывается хороший вид в твою квартиру, ты знал? Четырнадцать раз за последние двенадцать лет я разрешала себе поздним вечером стоять там и смотреть в твои освещённые окна – как внутрь кукольного дома; первый раз в тот же вечер после нашей общей поездки, второй раз в воскресенье, на следующий день, и затем с разными интервалами приблизительно раз в год. Это всегда было зимой, поскольку мне требовалось прикрытие темноты, даты я помню наизусть; последние восемь раз у меня был с собой бинокль.

Немного по-дурацки чувствуешь себя, прячась за стволом дерева и разыгрывая детектива, но благодаря биноклю я могла видеть всё: как трое твоих мальчиков играли в солдатики; щербины на месте выпавших зубов твоей Мюрьель, один раз даже красивую грудь твоей жены; потом новый стеллаж для книг, и то, что ты теперь носишь очки, когда мастеришь свои смешные поделки. Ты и твои смешные предметы, Леон! Мне кажется, что я тогда влюбилась в тебя немного и из-за них. Ржавые вилы, ветхий оконный переплёт и полупустая канистра бензина… в этом ты был неподражаем.

Впрочем, я никогда не стояла за деревом дольше четверти часа или двадцати минут, дольше было нельзя; кажется, всякий раз потом среди всех развратников и одиночек по Латинскому кварталу ходили слухи, что одинокая женщина слоняется ночью в парке. Один раз мне пришлось объяснять жандарму, что я делаю ночью в парке с биноклем; я отбрехалась от него орнитологией и наврала что-то насчёт того, что воробьи зимой ночами спят на деревьях, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться, и что за этим всегда кто-нибудь должен вести наблюдения.

Всякий раз было радостно видеть тебя в кругу семьи. Это были экскурсии в другое измерение, взгляд в параллельный мир или в жизнь, которую могла бы вести и я, не случись тогда бомбёжки на дороге или если бы мэр Сен-Люка не заглядывался на мою несравненную лебединую шею; твоя семья для меня воплощённая форма вероятности, трёхмерное сослагательное наклонение, Konjunktiv Irrealis, секулярный вертеп Рождества, живой кукольный дом в натуральную величину, имеющий лишь один недостаток, что мне нельзя с ним играть.

Пойми меня правильно, я довольна своей жизнью и не ищу другой; также я не могла бы сказать, какое решения я приняла бы, если бы у меня был выбор между сослагательным и изъявительным наклонениями. Тем более, что и вопроса такого нет, потому что выбора ни у кого не было.

У тебя красивая семья, и ты красивый мужчина, Леон, тебе к лицу стареть. Раньше, когда ты был моложе, твоя серьёзность могла казаться скучной, но теперь она тебя только украшает. Не начал ли ты уже пить? Мне кажется, у тебя в руке был стаканчик рикара. Или это был перно? О том, что ты с прошлой зимы куришь трубку, мне нечего сказать. Тебя это немного старит. Если бы ты был моим мужем, я бы тебе это запрещала, по крайней мере в квартире. Я, кстати, по-прежнему курю «Турмак»; посмотрим, будут ли эти сигареты там, куда я еду. Если нет, тебе придётся мне их посылать.

Это странно: только теперь, когда нас столь многое разделяет – океан, война, часть света, а то и две, к тому же годы, что уже прошли и пройдут ещё, – я снова могу быть к тебе так близко. Только теперь, когда несколько тысяч километров расстояния берегут нас от секретничанья, вранья и низости и мы наверняка долго не увидимся, только теперь я чувствую себя снова близкой тебе. Лишь вдали от тебя я совсем рядом с тобой, лишь вдали от тебя я могу отважиться открыться тебе, не роняя себя при этом, понимаешь? Разумеется, ты это понимаешь, ты умный мальчик, даже если твоё мужское сердце чуждо этим женским дилеммам и парадоксам.

Я знаю, ты смотришь на всё это более прямолинейно.Ты делаешь то, что должен, и то, что ты должен оставить как есть, ты оставляешь как есть. И если ты в виде исключения делаешь что-то такое, чего не должен, ты всё равно честен с самим собой, потому что мужчина порой в жизни должен делать то, чего не должен делать. Но зато ты берёшь за это ответственность на себя и следишь за тем, чтобы жизнь продолжалась.

Кстати, неправда, что ты не видел меня все эти годы; я уверена, что ты меня узнал тогда на площади Сен-Мишель, когда бегал за мной вокруг киоска. Я просто бегала резвее, чем ты – я ведь всегда была из нас двоих самая быстрая, нет? – и тогда я тебя догоняла, а не ты меня. И когда ты остановился, обыскал взглядом всю площадь Сен-Мишель, я стояла у тебя за спиной; я могла бы закрыть тебе глаза ладонями и сказать «ку-ку». А когда ты повернулся, я в такт с тобой забежала тебе за спину. Это было как в фильме Чарли Чаплина, и люди смеялись. Только ты ничего не заметил.

Итак, я плыву теперь через океан. У меня нет ни малейшего представления, куда мы едем, я не знаю, опасно ли это и когда я вернусь и вернусь ли вообще, и мне даже не объяснили пока, чего от меня ждут; ну да, где-нибудь снова буду печатать на машинке, что же ещё.

В прошлую субботу я ещё, как обычно, ехала на работу в моей «торпеде», которая немного постарела и одряхлела; подшипники и привод полетели, прокладку у головки блока цилиндров снова надо менять, и задняя ось сместилась. Прямо у главного входа меня поймал месьё Тувье, наш генеральный директор. Он бог среди полубогов с бельэтажа банка Франции и обычно мелкую скотинку вроде машинистки с первого этажа вообще не замечает. Но на сей раз он не только взял меня под руку, но и склонил ко мне свою титаническую главу и пробормотал мне на ухо своим тихим, приученным приказывать голосом:

– Вы ведь мадемуазель Жанвье, не так ли? Вы сейчас же поедете домой и соберётесь в дорогу. Возьмите такси, вашу машину оставьте.

– Так точно, месьё. Прямо сейчас?

– Немедленно. У вас всего час времени. Соберите лёгкий багаж на долгое путешествие.

– Насколько долгое?

– На очень долгое. Ваша квартира уже объявлена освобождённой, о вашей мебели мы позаботимся.

– А моя машина?

– Мы вам её компенсируем, не думайте об этом. А теперь быстро, через час вас будут ждать на вокзале Монпарнас.